Спастись от звёзд

Эй. Ты здесь?

Под горящими обломками лишь безжизненные тела: почерневшие и отдалённо напоминающие людей.

— Что встал, парниша? — недовольно окликает меня чей-то грубый голос, и я оборачиваюсь, встречаясь взглядом с парой маслянистых, мерзких глаз. Они смотрят на меня, трогают моё лицо, пытаются лизнуть мои мысли. Нервно отворачиваю голову. Ко мне снова обращаются, кладя волосатую руку на плечо: — Шкет, ну тебе ж сказано...

— Там были они, — перебиваю, разглядывая извивающуюся струю воды из шланга. Плечо освободили, я раздражённо вздрогнул. — А сейчас тут огонь.

— И вонь, и власти, и зеваки, и такие долбоклюи вроде тебя. — На этот раз меня хватают под локоть и бесцеремонно пихают куда подальше. Вокруг мелькают чужие лица, опалённые оранжевым кипятком света, исходящего от пожара. Ноги заплетаются, постоянно спотыкаюсь, но вдруг останавливаюсь, почувствовав, как руку отпустили. — Двигай отсюда, не на что смотреть!

— Там были они, — повторяю я, стараясь не смотреть в глаза грубому голосу, чьи грязные волосы в саже и перхоти. — А сейчас тут огонь...

— Слушай, — зло выдыхают мне в лицо запахом пива и апельсинов, — не испытывай моё терпение. Территория оцеплена, всяких шатунов выставляют. Работа идёт. — С хрустом разминает шею. — Сгинь, парниша.

Меня оставляют одного посреди толпы любопытных глаз и не закрывающихся ртов. «Кошмар, кто-то поджёг их дом». Рукам холодно, а спина горит жаром, как будто у меня за плечами огромный зверюга из Лавовых Краёв. «В один день все до единого». Накатывает зевота, пристыженно закрываю ладонью рот, прикрыв глаза. «Я тут себе машину новую прикупил». Постепенно столпотворение рассасывается, как если бы всех этих людей засунули в полную ванну, отодрали от слива крышку и заставили воду всасываться вместе с людьми в канализацию. Кто-то хватается за тёплое дно, кто-то вцепляется в волосы другого, а кто-то пропадает в металлическом кольце, обречённый скользить по трубам.

Найди меня.

Верчу головой, пытаясь заглянуть в человеческие лица: красивые, уродливые, спокойные, выразительные. Взгляды на мне долго не задерживаются — обступают, срываются, царапнув по коже. Толкают, пихают, а я стою на месте и смотрю, как потухает пламя и как пожарные между собой переговариваются громко и весело. Слабый вечерний ветер приносит за собой холодные ароматы. Втягиваю носом, пока толпа продолжает хлестать меня по плечам, спине и ногам.

Вряд ли я что-то чувствую сейчас: ни страха, ни отчаяния, ни радости. Глаза безразлично смотрят на чью-то спину, скрытую под служебной формой. Одними губами повторяю себе: «Там были они». На чернильном небе миллиарды звёзд, но никакая из них не предназначена для человека. Меня едва не сбивает с ног тучный амбал, сверкнув перед этим лысиной. Если небо обладает звёздами, то земля обладает людьми — звёзды, шагающие и говорящие, но наивно полагающие, что те звёзды, что наверху, им предназначены. Когда Бог смеётся, то случаются звездопады.

Улицы пусты. Умиротворённо-пугающее молчание города, где каждое лицо похоже на другое. Эти клоны, что проходили сквозь меня, так спокойны и одновременно так тревожны. Их лица, идентичные друг другу, одинаковые до такой степени, что я вижу в них разительные отличия: здесь взгляд сухой и злобный, а тут улыбка неискренняя.

Когда хочется взять кого-нибудь за руку, развернуть к себе лицом, которое я вижу в зеркале каждый день, и произнести: «Вы чем-то от них отличаетесь», я вспоминаю, что это запрещено. Если я скажу это, то меня отправят на казнь: буду сидеть в тесной и пустой комнате несколько лет, а из динамика на потолке будет каждый день по девять раз в час воспроизводиться бесполым голосом: «Твоё лицо — лицо народа». Не смогу закрыть уши, не смогу перекричать динамик, потому что буду прикован к постели, а к моему телу приделают чудовищный аппарат с трубками и иглами. В рот запихают что-то горькое и скользкое, разденут догола — и каждый день в палату будет заходить миниатюрная тихая медсестра, чья металлическая кожа под выжигающим глаза освещением будет блестеть.

Берегись их.

Часы на моей левой руке тикают размеренно и очень громко. Каждое «тик-так» проносится по черепной коробке роем мелких гвоздей. Пересыпаются, скребутся, дырявят мои мысли. До сих пор везде пусто: только вдалеке светятся рекламные баннеры и светофоры переливаются тремя цветами.

Запах пожара такой холодный, неприветливый и сильный. Вот бы за спиной разросся громадный костёр — я бы даже не удивился. Я бы даже не обернулся. Я всё прекрасно могу представить, как и сейчас. Языки пламени чёрные с красным, где-то в сердце огня есть ярко-зелёный. Моргаю, моргаю, моргаю — а спине всё так же жарко. На ухо шепчут чужие голоса, одинаковые и монотонные. Только это не тот голос, что сидит в моём сознании и куда-то зовёт: на заброшенную фабрику, говорит, я сама тебе дверь открою. Только теней клонов, говорит, опасайся.

Здесь везде обломки, везде огонь, везде трупы: безмятежные и похожие друг на друга. Звёзды падают, но куда приземляются — никто не знает. В детстве я говорил маме, что они, наверное, куда-нибудь в океаны падают, а мы ничего и не замечаем. Потухают эти громадины небесные на ледяном дне, рыбы плавают вокруг них без интереса, а водолазы никогда не находят. Так, говорил я маме, умирают звёзды.

Прохожу мимо разрушенного здания, что затопило десять лет назад. Безглазое строение смотрит на меня провалами выбитых окон, а где-то там, в лабиринте заросших этажей, булькает ворчливое болото. Ноги замёрзли, перепрыгиваю через огромную лужу, но не рассчитываю расстояния и встаю прямо в грязную воду. Проходит пять секунд, двадцать — и только потом, пожав плечами, иду дальше, чувствуя, как хлюпают в ботинках носки. Берег из заражённых ржавчиной руин омывает Великая Лужа. По вечерам они выглядят так, словно окровавлены.

Всё хорошо.

Великая Лужа эта — знак с небес. Когда-то упала звезда к людям, прямо в бесконечный океан, а люди этого и не заметили: жили себе, ни о чём не догадывались, а в какой-то из дней воды агрессивно забурлили. Дно океана ожило, из него проросли жуткие щупальца, передвигающиеся по ледяному песку быстро и уверенно. А звезда та, мёртвая и брошенная, молча наблюдала за тем, как океан рос на людей: волны его сносили дома, душили солёной водой, хотели кричать: «Да как вы посмели?!»

Потом всё кончилось: многие люди были мертвы. Звезда тоже. А я спрятался в присоске отвалившегося щупальца, которое ужасно пахло тухлятиной. Сколько я просидел так — не знаю. Наверное, день. Солнце то всходило, то вновь пряталось за успокоившимся и обмелевшим океаном. Может, я просидел так неделю. Месяц. Год? Когда я выбрался, то земля под моими ногами трескалась, вся растительность передохла, а берег был похож на кладбище. Гнилая плоть по ленивым волнам — туда-сюда. Солнце светило, а я провонял местью звезды.

Дверь открывается со скрипом. Когда прохожу внутрь, то на нос тут же сыпется штукатурка. Чихаю, глуша тишину помещения. Остановившиеся конвейеры, машины, безнадёжно устаревшие и никому не нужные. Технология, которую люди видели лет сто пятнадцать назад: стальные цилиндры, торчащие из стен и потолка провода, рычаги, яркие кнопки, грязно-зелёные экраны, навсегда погаснувшие. Пыль, летающая в воздухе: медленно-медленно, лишь бы не пробудить во мне память прошлых поколений.

Чужое лицо появляется передо мной неожиданно, и я вздрагиваю. Седые волосы, обветренные губы, бледная кожа, едва заметные ресницы. Глаза бесцветные, мутные, отталкивающе-незнакомые: не то, что мы видим в зеркале каждый день. Молчу, хотя так хочется сказать: «Вы чем-то от них отличаетесь». Потом попасть в тюрьму, слушать одно и то же по девять раз в час, видеть одну и ту же машину, замаскированную под медсестру, чувствовать одно и то же — безразличие. Умереть тихо, наверное. Хотелось бы, но молчу.

Я хотела спасти тебя.

Смотрю на незнакомку. Обмороженными пальцами она касается длинной пряди, взгляд направлен в сторону. У неё другое лицо, другой голос, другие эмоции. Ещё она поразительно молода. Сквозь худые и слабые плечи видны выброшенные за ненадобностью коробки с винтами, отвёртками и гаечными ключами. «Отсек А», — про себя вчитываюсь в надпись на коробке, но буквы расплываются в серо-голубой прозрачности девушки.

Эта старая фабрика огромна. Я осматриваюсь, поднимаю удивлённо брови, хмурюсь, потом снова осматриваюсь, но ничего не говорю. Я не знаю ответа на вопрос «зачем» или «почему». Кажется, что мне без разницы, для чего меня позвал сюда призрак человека, который очень отличается от всех тех клонов, которые населяют низшие небеса, где звёзды не светят в ночи — только падают. И никто их не замечает.

Прости меня?

Вопросительная интонация в мягком голосе вынуждает меня перевести взгляд на серо-голубое лицо: виноватое и еле-еле узнаваемое. Когда-то я сказал кому-то запретную фразу, но это было в далёком детстве, когда это каралось только телесным наказанием. Опускаю голову и смотрю на левую руку, на которой нет трёх пальцев: сейчас это кажется бессмысленным.

Ты должен бежать, чтобы освободиться.

— Освободиться от чего? — спрашиваю я устало. Столько раз это звучало, столько раз оказывалось бесполезной тратой слов. — Там были они. А сейчас там огонь. Я просто хотел прийти домой и лечь спать, ничего более.

Тяжело привыкнуть к миру, где каждый человек, что может тебе встретиться, будет иметь твоё лицо. На каждом постороннем — ты сам, который из зеркала по утрам на тебя смотрит с презрением. Вот так вот, из раза в раз, просыпаешься, чтобы идти по улице и смотреть под ноги. Только бы не встретиться глазами с самим собой, который будет похож на тебя вплоть до выгоревших на солнце прядей волос на голове. А улыбка будет совершенно иная. Я способен это разглядеть, зная, что это обрекает меня на участь всегда держать рот на проржавевшем замке.

Никому не говори, что ты можешь отличать людей. Никому не говори, что ты выжил после смерти с мёртвой звездой. Никому не говори, что твоё лицо — не лицо народа. У тебя родинка возле носа, а у них её нет.

А у этой девушки-призрака, что стоит и печально смотрит мне в глаза, всё по-другому. Даже шрам на правом виске виден: тёмная полоска, уходящая к шее.

Скажи им это.

Губы её не размыкаются, но голос в голове продолжает наигрывать свою трепетную мелодию. Девушка медленно начинает исчезать, не прекращая смотреть на меня со странной тоской с примесью искренней улыбки. Перед тем, как пропасть из виду вовсе, её губы что-то прошептали. Я не слышал слов, но видел их. «Я спасу тебя».

***

Не было никакого суда: меня просто-напросто схватили и повезли в тюрьму, чтобы раздеть и обвить моё тело трубками, иглами и голосом из динамика. Тот человек, которому я сказал «вы чем-то от них отличаетесь», сначала побледнел и затрясся от страха. Он смотрел на меня долго, а ко мне уже бежали полицейские, чья металлическая и уродливая кожа блестит под грустным солнцем.

Я ничего не сказал в своё оправдание — меня бы не стали слушать. Я сидел, моя голова покачивалась от лёгкой тряски в большой и тёмной машине, а где-то там, внутри себя, я чувствовал, что в этот раз выиграл. Что-то такое сделал, что появилась какая-то эмоция: острая и горячая. Когда меня привели в тесную палату, я безэмоциональным взглядом взглянул на дышащую помехами машину, которая будет поддерживать мою жизнь весь срок заключения. Все шестнадцать лет. А когда я выйду отсюда, то буду таким же, как все те люди на улицах. Я не изменюсь.

— Это будущее человечества такое изумительное, что техника заменила нашу человечность, — говорю я, присаживаясь на жёсткую койку, пока с меня стягивают штаны. Санитар пыхтит повреждённым информационным кодом в голосовых связках, его холодные руки обжигают горячую кожу. Блестит металл. — Кто-то из нас умирает — и никто этому не придаёт значения. Мертвецы остаются на дне: молчаливые, брошенные, забытые.

— Очень хорошо, — говорит кто-то, а меня с силой заваливают на кровать, вдавливают в матрац и начинают увечить моё тело иглами и трубками. — Пациент не сопротивляется.

— Там были они, — расслабленно продолжаю я, пока мои руки и ноги приковывают к койке. — А сейчас там огонь. — Затягивают правую руку слишком туго, становится неприятно, я дёргаюсь, а чужой холодный локоть ударяет меня по скуле. Говорю и смеюсь: — Там была моя семья. С одним и тем же лицом. На трупах — одно и то же лицо. А у меня такое же лицо. И у вас. У вас тоже... Получается, когда кто-то умирает, то умирает весь народ. Вы поэтому не замечаете смерть? А она здесь бродит: такая седая девочка с молодым лицом. Хотя нет, нет... Это не смерть. Она очень похожа на мою младшую сестру. Или нет? Может, на мать? Не-ет... Наверное, это моя первая любовь. Нет... Нет, нет, нет. Это кто-то, кого нельзя не заметить. Это совсем другое лицо!

— Очень хорошо, — тем же тоном отзывается голос из стены.

Машина рядом затряслась, что-то в ней закоротило, а затем в мой организм пустили отраву, которая начала своё действие: порабощать. Захотелось спать, чудовищно захотелось. Против воли начали закрываться глаза, но я смог это побороть — и моментально очнулся, когда палата была пуста, а по коридору маршировал страшный грохот. Динамик продолжал говорить: «Твоё лицо — лицо народа». Аппарат возле меня был опрокинут и раздроблен: из него, как из выпотрошенного поросёнка, торчали кишки-схемы.

С трудом поднявшись и высвободившись из порванных ремней, я встал на ноги. Босоногий, подошёл к двери палаты и приоткрыл её, даже не удивившись тому, что она оказалась не заперта. Выглянув, я увидел лишь роботов-медсестёр, которые безжизненно валялись на светлом полу и блестели под искусственным светом своей мерзкой металлической кожей. Там, где-то в конце коридора, что-то происходило: кричали, бились, умоляли.

Я шёл по коридору и видел через окна в высоких потолках огромные щупальца. Они извивались, распрыскивали какую-то дрянь и рушили город, а я не прекращал идти, даже когда осколки стекла впились мне в пятку. В размытом отражении одного из осколков я на мгновение увидел не себя, а кого-то другого. Растерянного, но счастливого человека, над головой которого в чернильном небе были щупальца мёртвой звезды.

Выйдя в холл, я не увидел никого, кроме трупов. Кто-то был раздавлен обрушившимися стенами, у кого-то не было половины головы, а кто-то лежал неподвижно и не дышал. Я переступал через тела, у которых было одно и то же лицо: моё. Только отражения в битых стёклах и в зеркалах являли мне совсем иное. Что-то осунувшееся, светлоглазое и с седыми короткими волосами. Поразительно молодое лицо.

В какой-то момент крики стихли, грохот прекратился. Я остановился перед главными дверьми полуразрушенной тюрьмы, которая больше напоминала психиатрическую лечебницу. Всё смолкло, замерло, а вместе с этим замер и я. Будто оцепенел — и лишь мой взгляд перескакивал с одного моего лица на другое моё лицо. Мёртвые тела, мёртвые эмоции.

Бог смеётся, а звёзды падают. Звёзды падают, а люди умирают. Быть может, мы на самом деле принадлежим этим угрожающим тёмным небесам?..

Эй. Ты здесь?