Случай на станции Кречетовка. Глава VII.

Случай на станции Кречетовка

Глава VII

Напрашивается резонный вопрос, почему старший инженер по оборудованию паровозного депо Роман Денисович Ширяев, в чьем распоряжении находится техническая документация всей инженерной инфраструктуры предприятия, имевший во всякое время суток неограниченный доступ в любое место предприятия, не совершил диверсионного акта? Диверсии, которая смогла бы парализовать работу не только депо, но и всей узловой станции Кречетовка? Можно только в больном воображении представить, что произойдет, если ни один паровоз не выйдет на линию? Полный коллапс в работе всего крупнейшего железнодорожного узла!

Но Роман Денисович распрекрасно знал реалии страны, где уже третий десяток лет был разведчиком Абвера. Да и не в нем, собственно дело. Прежде всего, не только его, а большинство чинов германской военной разведки, отрезвлял неслыханный, невиданный доселе трудовой энтузиазм советских людей, неимоверно возросший в военную пору.

Взорви Ширяев деповскую котельную, разбей в пух и прах сооруженный из паровозов «СО» отопительный комплекс, все равно люди будут работать в промозглых, ледяных цехах. А слесари ремонтники быстренько оборудуют под открытым небом паровозы-тепляки, подведут к ним и заменят негодные участки теплотрассы. Казалось бы, на первый взгляд, сложнейшая проблема, но при грамотном инженерном решении она будет решена в течение суток. Впрочем, грамотность тут следует поставить на второе место, за отданным приказом «Надо!»

Уничтожь он дореволюционную водонапорную башню с насосной водокачкой, оставь паровозы без воды, - беда конечно, но и это не смертельно. «Водяники» напрямую соединят заправочные гидроколонки с сетями Водоканала, а если нужно, пробурят и оснастят артезианскую скважину. Ну, а в это время, или уж на самый худой случай, тендерные танки паровозов станут заполнять водой рабочие и привлеченное местное население – ведрами, расставленные длинной цепочкой.

С методичной аккуратностью повреди он станочный парк (уж как там, даем на откуп воображению?) – точно такие же станки есть в соседних депо, вопрос лишь, в организации перевозки готовых изделий.

Да, подними он на воздух все цеха, заложив под них тонны динамита, оставь от депо воронку размером с лунный кратер, - быстро изменят паровозные плечи, нагрузят по полной программе окрестные ТЧ, но остановить работу станции не позволят.

Да и не его это дело - устраивать диверсии. Его задача более деликатная, более глобальная - сбор стратегической и оперативной информации по всему спектру работы узловой станции Кречетовка. Что дает полную картину движения людских и грузовых потоков из центра на Юг и Юго-Восток, а если быть совсем точным, от Москвы к Сталинграду и обратно.

Усилием воли, подавив сентиментальные мысли и чувства, Ширяев покинул свой закуток и отправился с рабочим обходом по производственным участкам. Первым объектом его внимания являлся гигантский поворотный круг, рассчитанный даже на разворот паровозов типа «ФД», длиной тридцать два метра. Любой паровозник знает, что находящиеся в депо паровозы являются заложниками этой огромной «карусели», поскольку при ее выходе из строя они будут блокированы в своих стойлах. Ну, не ехать же им через все закрепленное плечо, до следующей узловой, задом наперед? Вчера электрики оперативно устранили неполадку в движке одной из приводных опорных тележек, размещенных по краям фермы круга. Получив ответ главного механика, что все работает в штатном режиме, инженер тяги, чтобы успокоить совесть, обошел «карусель» вокруг, лишний раз убедился в ее исправности, и уж затем машинально посмотрел на змейки рельс, уходящих к югу.

Нужно заметить, что кречетовское депо еще до революции было основным и, естественно, тут предусмотрели альтернативы, тогда еще небольшому, поворотному кругу. Чуть дальше был разворотный треугольник – паровоз заезжал задом, а выезжал из него передом. А чуть сбоку, на отшибе, существовала даже архаичная разворотная петля, сооруженная уж совсем в допотопные времена, которую все довоенные годы хотели убрать, но теперь уж и в мыслях такого не было, нужно быть ко всему готовыми.

Теперь по отлаженному годами маршруту Ширяеву предстояло пройти «сквозняком» через все основные корпуса депо, вытянутые почти на километр. И он направил свои стопы в близстоящий пункт технического обслуживания, где производится регулярная проверка паровоза перед выходом на линию, в период между плановыми ремонтами. Важнейшей своей обязанностью Роман Денисович считал обеспечение безопасности работы грузоподъемных механизмов (кранбалок, тельферов и ручных талей), сосудов работающих под давлением (ресиверов), компрессоров и прочей взрывоопасной хрени, которой любое депо, а Кречетовское в особенности, напичкано до избытка.

Но как по ранее заготовленному сценарию, сразу же, на участке зашел разговор на набившую ему оскомину злобу нынешнего дня. Старший мастер ПТО, щуплый мужичок лет пятидесяти, со свойственной ему деревенской обстоятельностью, взялся рассуждать о невероятном случае, потрясшем поселок и темных силах, стоящих за всем этим. Но было бы забавным, если не казалось столь абсурдным, говорливый мастер предрек подобную участь ряду кречетовцев, по его мнению, греющих руки на военных лишениях остального населения.

- Ить, воруют у народа без зазрения совести. И нет на них никакой управы! А что милиция? Да она с ними заодно, - мастер распалился. - Вместе жируют гады! Я так думаю, это органы его убрали. И дали понять остальным мародерам, мол, не зарывайтесь скоты, со всеми так будет, коли не прекратите п...ить у народа. А иначе их никак не отучить! Сажать их не пересажать? Соблазн-то слишком велик, хапают почем зря!

Роману Денисовичу, волей-неволей пришлось отозваться на пустые, в чем-то голословные домыслы мастера ПТО. Но уже холодок страха пробежал меж лопаток Ширяева. В одном был прав мужичок, своим недалеким, но хватким крестьянским умишком он уловил главную суть, цель совершенной акции. Ее задачей было устрашение, показательная казнь для пресечения аналогичных поступков другими. Только вот каких поступков? Впрочем, умному следователю из госбезопасности, не составит труда определить, о конкретно каких деяниях или услугах идет речь. Роман Денисович постарался ничего не значащими фразами по-быстрому отделаться от назойливого мастера.

Но эта встреча изменила его планы. Уж очень не хотелось мусолить с подобным профанами обывательские сплетни, но еще больше страшила его их незатейливая прозорливость. Ведь именно на подобных, случайных, невзначай выявленных, а потом широко растиражированных обстоятельствах, оборвались судьбы многих его коллег. И еще, он прекрасно осознавал, что на обостренных эмоциях, искренне переполнявших людей, можно самому не сдержаться и в чем-то выдать себя. Так пусть лучше страсти поулягутся, обрастут коростой противоречивых толков, глупыми байками и тупыми рассуждениями, а там, как говорится, «толкач муку покажет».

Необходимо просто взять себя в руки, расслабиться и успокоиться. Потому Ширяев решил сходить к деповским водоочистным сооружениям. Они расположены вне территории депо, в лесополосе отчуждения за насыпью однопутной ветки, ведущей с севера на надвижные пути южной горки. Перейдя главные пути, он по крутому откосу, заросшему бурьяном, взобрался наверх насыпи, и оглянулся на раскинувшуюся поодаль живую картину депо. Его огромные, бурого кирпича корпуса, шестью цеплявшимися друг за дружку ступенями, развернутой панорамой вытянулись по всей шири поля его зрения. Эта гигантская паровозная матка, натужно дышащая как огромный доисторический ящер, безостановочно, изо дня в день, заботливо обихаживает, а то и возрождает к жизни огнедышащих стальных монстров. Мастадонтов, которым русский народ посвящает пафосные стихи и революционные песни. «Наш паровоз, вперед лети. В Коммуне остановка. Другого нет у нас пути. В руках у нас винтовка...». И вот с этими людьми, поэтизирующими бездушные железяки, с людьми готовыми страдать и испытывать тяжкие невзгоды, ради общей победы над врагом, с народом, верящим своему вождю как богу, Vaterland призвал его, Альберта Арнольда, сражаться на невидимом фронте.

Он спустился по другую сторону насыпного вала и оказался перед стеной густых зарослей кленового кустарника. Решив идти напропалую, продираясь сквозь разлапистые ветви, он вышел на вдрызг разбитую грунтовую дорогу. Напротив - чредой водных зеркал, густо обрамленных кугой и камышником, тянулись колхозные пруды, образованные запрудами на ручье Маленка. В него-то и попадали сбрасываемые депо технические стоки, запрещенные приему в обычную канализационную систему. Депо в свое время пришлось оборудовать крайне примитивную систему водоочистки, ее зарегистрировали, где надо, но работала она отвратительно, и мазутная водица порой гужом текла в ручей. Конечно, явный непорядок, но руки не доходили до модернизации очистных, вот так и жили на дедовском заделе.

Зашагав по окаменевшей, утрамбованной машинами колее, Ширяев вновь погрузился в свои безотрадные мысли.

Уже почти двадцать шесть лет он безвылазно прозябает нелегалом в России. Если вдуматься поглубже, то ему достался уж совсем безотрадный удел, прямо, «на нем, бедном, весь свет клином сошелся». Возникает, по русским меркам, законный вопрос, тиражированный романами Герцена «Кто виноват?» и Чернышевского «Что делать?». Чтобы попытаться ответить на него, проще сказать – судьба-злодейка, но это явная отмазка, дабы, прежде всего, не винить во всем самого себя. Где-то он допустил слабину, не смог выстроить правильные отношения с начальством, в конце концов, можно было просто потребовать замены себе, сославшись, ну, хотя бы, на возраст и проблемы со здоровьем. Но, вот не хватило духа преступить такие анахронизмы в наши дни, как совесть и офицерская честь.

А ведь мог бы превосходно, и вполне заслуженно, поселиться с семьей на одной из тенистых улиц Кенигсберга, где-нибудь в районе Amalienau. Жить в уютном особняке, выстроенном по проекту самого Фридриха Хайтманна. Этот видный архитектор в конце прошлого века решил обустроить район по модной в то время концепции «город-сад», предполагающей малоэтажную застройку и обилие деревьев, цветов и кустарников. Чудесное место во всех отношениях, Амалиенау имел необычную для прусского города планировку: множество аллей, круговые площади, изогнутые бульвары. Надо знать, что прежде градостроительный закон позволял строительство только прямых улиц. И его дом, издалека заметный по расчлененной вальмовой крыше, спроектированный в стиле необарокко, назывался бы виллой Арнольдов. Он явственно мог представить то, никогда не ставшее его жилищем, строение - с балконами, эркерами, с мансардными спаленками, пристройками. А, возможно, в одной из них разместился бы зимний сад, а в нем экзотичные пальмы и фикусы.

По субботам, покинув свой элитный район, на вызванном таксомоторе или собственном авто он с семейством проедет с шиком по Lawsker Allee, а далее по Hufenallee и Kniprodestrasse к культурным «светочам» города. Где мог без устали наслаждаться полифонией органных концертов Бетховена, Брукнера, Брамса, слушать призывные арии Вагнера в Stadtteater, или уж совсем легкомысленно - сходить на сентиментальный водевиль в Neue Luisentheater. Музыка, именно немецкая музыка была его страстью. Ну, и раз в месяц чинно с семейством последовать в Городскую Драму на премьерный или гастрольный спектакль. Потом побыть в одной из кофеен на театральной площади или на Hufen Allee, вблизи зоологического сада, угостить жену и детей отменным пирожным, себе же предложив немного коньяка. Да и вообще, он мог бы позволить себе каждодневно к обеду и ужину выпивать бокал доброго старого вина, а не ту дешевую кислятину, что продавали народу в Советской России, а теперь и вовсе не достанешь, разве лишь, только из-под полы.

Господи, да что говорить, о том, как можно было бы устроить свою жизнь на родине, в Германии? И не обязательно в большом, университетском городе? Можно вполне сносно прожить на хуторе в приземистом фольварке, наслаждаясь дуновением ветерка с приречных рощ и переливчатой трелью птиц с липовых крон окрестных мыз.

И что особенно важно, в его-то годы, ему не привелось бы, месить грязь по темным улочкам в русском захолустье, прозябать в тесных комнатенках, обставленных, воистину, собранной с миру по нитке рухлядью, не пристало бы топить вонючую печь, а соответственно заготовлять для нее топливо, перетаскивая поленья и угольную норму на собственном горбу. А самое главное, с его-то происхождением и образованием, не выпало бы подличать перед неотесанной деревенщиной, полагающей себя начальством, могущим помыкать им. Не пришлось бы, не пришлось бы, да многое чего не пришлось бы ему терпеть в его нынешнем положении. Годы идут, романтичные порывы юности давно выветрились из головы. Тогда казалось, что жизнь предстоит счастливой и прекрасной, и он в средине лет своих достигнет подобающего его самолюбию и самомнению достойного места в верхах прусского общества.

А что он имеет на сегодня, он, выпускник академии Генерального штаба? Некую снисходительную подачку от руководства, всего лишь незначительный в масштабах армии чин, за всю ту - огромную выслугу лет, не говоря уж о понесенных трудах и тяготах. Ему вопреки канонам Абвера, по ходатайству самого адмирала, лично знавшего его, в июле тридцать девятого было присвоено звание Oberst-Leutnant, что в армиях других стран соответствует званию подполковника. Всего лишь оберст-лейтенант, когда многие однокашники по кадетскому корпусу, главной военной школе Lichterfelde, академии Генштаба (или, как ее по старинке называли Preusische Kriegsakademie Герхарда фон Шарнхорста) получили генерала. А иные из них уже почивают на лаврах генералов от инфантерии и даже генерал-полковников. По его прикидке, двое скоро станут фельдмаршалами. А ему, на многочисленные просьбы - "Zuruck in die Heimat", как кость, кинули перед войной подполковника и велели в приказном тоне остаться на месте. Что поделать, Deutsches Kaiserliches Heer твердо вбила в мозги, что приказы командования не подлежат обсуждению? Ну, не мог же он взять и безрассудно дезертировать, сбежать и укрыться в какой-нибудь прибалтийской республике, а уж лучше, учитывая нюансы истории, где-то в нейтральной Скандинавии.

Итак, он Альберт Арнольд всего лишь оберст-лейтенант, по правде сказать, довольно высокое звание в Абвере. Надо помнить и понимать простую истину, есть хорошие русские пословицы: «Лучше синица в руках, чем журавль в небе» и «Не все то золото, что блестит», так вот, не стоит попусту гневить судьбу. По крайней мере, она к нему довольно милосердна, он пока жив и здоров, в отличие от отца умершего в сорок семь лет. И еще хороший пример, его учитель и наставник Вальтер Николаи, возглавлявший militаrische Aufklаrung des deutschen Reiches еще в ту, первую войну, человек, на его взгляд, действительно выдающийся, вышел в отставку в звании всего лишь полковника.

И чего его дядя Густав Брандт не заимел свой древоточный заводик где-нибудь в Эльзасе или Лотарингии, не перевез их туда с матушкой? Где Альберт бы обучился живому французскому языку, их слащавым манерам, да и всему стилю их жизни. И уж, коль написано на его роду быть офицером Абвера, жил бы он сейчас где-нибудь вблизи побережья в Бордо или Нанте, а может, даже лакомился виноградом в солнечном Провансе. "C’est la vie", – как говорят треклятые лягушатники.

Вот и деповские водоочистные сооружения: примитивные грязеотстойники, допотопные фильтры грубой очистки. Все эти нехитрые приспособления уже достаточно засорились и поросли коростой. Вокруг образовалось вонючее болотце, поросшее уже пожелтевшей осокой. А лукавая водичка, проторив ручейки в пропитанной влагой почве, шустро поспешала в сточную канаву, а далее в зачахнувший пруд, загаживая его.

Роман Денисович озадаченно почесал седой затылок, вот, мол, незадача. Досадные размышления о постигшей личной участи тотчас испарились. Он уже озабоченно думал о необходимой ревизии водоочистки, даже корил себя, что за два месяца не удосужился проверить столь непритязательный и малозначащий в масштабах депо объект. Но, не будь войны, кто-нибудь из селян «доброхотов» написал бы куда следует, и инженеру тяги, как должностному лицу, грозил тогда неминуемый выговор, а, то и солидный штраф.

Роман Денисович, коря себя за опрометчивую недоработку, по-русски чертыхаясь, поспешил в депо. Двинулся напрямик, по засыпке сточного коллектора. Вышел он на северных задворках депо, у свалки скопившегося металлолома, по причине войны не отвозимого на переплавку. Шагая по шпалам стрелочной улицы и третьего подъездного пути, он вышел к распахнутым от жары воротам тележечного цеха. Сходу, проскочив мимо сгрудившихся разнокалиберных колесных пар, Ширяев нырнул в одну из боковых дверец и оказался в ремонтно-эксплуатационном участке. На его счастье главный механик депо, низкорослый большеголовый мужичок, оказался на месте.

- Михалыч, ну-ка иди ко мне! – недовольно позвал инженер.

- Чего приспичило Роман Денисович? – механик, отерев руку ветошью, протянул ее для пожатия.

- Ну, Михалыч, слесаря сантехники совсем мышей не ловят! Был сейчас на очистных, специально за бугор лазил, заросли к е..не матери, - Ширяев выругался, и в том же тоне, перемежая указания матерком, стал выговаривать главному механику наболевшее.

Тот, потупив крутую башку, побагровев, выслушал нагоняй и уже площадным матом наорал на находившихся рядом нерадивых работяг, велел им взять шанцевый инструмент и привести очистные сооружения в порядок.

Казалось бы, доброе дело сделано, но на душе Романа Денисовича стало еще тревожней и гаже.

Он явственно осознал, приступ хандры обусловлен отнюдь не засором в деповском канализационном стоке. Причины его коренятся в персональных проблемах самого Романа Денисовича и носят они воистину глобальный характер, точнее судьбоносный для него как человека и личности.

Он совершил роковую ошибку. И именно сейчас Ширяев со всей отчетливостью уразумел, что проявленная им «самодеятельность», иначе это и не назовешь, вся это дурацкая возня с изуверским убийством Машкова – это заведомое начало конца, его краха. Он сам загнал себя в безвозвратный тупик, из которого в сложившихся условиях, нет разумного выхода. Ведь что получается, похоже, он начисто утратил былой профессионализм разведчика? Виной тому, если судить по-христиански - безудержная гордыня, а если чисто по-человечески, то уж слишком завышенная самооценка. Давно его никто не критиковал, не поучал начальническим тоном, как говорят в народе – не ставил на место. Он чрезмерно уверовал в собственную непогрешимость, переоценил свои возможности: и аналитические, и чисто технические. И оказался в плену нелепых иллюзий, нагромождений вымышленных фантазий, на него нашло какое-то помешательство, иначе и не назовешь.

Как он мог забыть, не учесть, что Семен Машков часть огромной, могущественной системы. НКВД это не просто политическая полиция, в общепринятом, европейском понимании, это столп, костяк, оплот, на котором держится существующий в России режим, и оплот этот всесилен, всемогущественен. Он хотел осуществить самодеятельную акцию устрашения, да разве чекистов можно напугать выколотыми глазами и отрезанным языком? Они, в его понимании, люди без чести и всякой морали, способны и сами на различные гадости и откровенно садистские преступления, и в том их арсенал безграничен. Потому, им плевать на обывательские предрассудки, а уж тем паче страшилки про Джека-Потрошителя. Если им станет надо, они сами его создадут и станут использовать для пущего устрашения толпы, а потом показательно казнят, а благодарный обыватель станет им петь осанну.

И наоборот, увидев прямой вызов себе, причем слишком нахальный, их возмездие будет стремительным и неотразимым. Это кто еще посмел взять на себя дьявольскую роль местного Вельзевула, без их ведома и согласия? Как он мог подумать, что неординарное убийство агента, с явным посланием присным лицам, чекисты воспримут спустя рукава, не придадут ему особого значения, не подключат к его расследованию лучшие кадры? А почему он, давно знавший карательную руку России, никого не оставляющей без наказания, самонадеянно считал, легкомысленно надеялся, что местным органам окажется не под силу разобраться в якобы необычном для них преступлении? Что они спасуют, тем более, в военную годину не станут распылять свои силы, короче, проглотят и утрутся, как ни в чем, ни бывало. Может, и так поначалу – пожуют сопли, но как он мог забыть, что даже в самой никчемной стране (согласно русской терминологии) есть следователи по особо важным делам, и уж им-то опыта и сноровки не занимать. Рано или поздно «важняк» очутится в Кречетовке, и тогда ему Альберту Арнольду просто несдобровать. Против него одного окажется вся махина советской госбезопасности, работающая как хорошо смазанный механизм кремлевских курантов, несмотря на любые невзгоды, уверенно отбивающие свои часы и четверти.

И от таких недобрых мыслей у него – «старого гумбинненского лося» затряслись поджилки. И он, от греха, закрыл на ключ дверь кабинета. Надо подумать, надо тщательно по косточкам разобрать, как теперь ему выкрутиться.

Первое, что пришло на ум - очень плохо, что он не посвятил в свои намерения и последовавшие планы кураторов в Абвере. По сути, он ввел руководство в заблуждение, не предупредил о своей вызывающей акции и возможной реакции на нее властей, которую обязан был элементарно просчитать. Таковой поступок вызовет не просто недовольство его начальства, самоуправство в Пруссии всегда считалось одним из смертных грехов, а вот, нанесенный вред, может быть расценен как измена, что повлечет за собой серьезные санкции, плоть до полной зачистки.

Да, что в самом-то деле побудило его убить Семена Машкова и надругаться над трупом и жилищем мужика столь жестоким образом? Официальная причина ликвидации снабженца изложена в рапорте начальству и одобрена им. В уж все остальное - плод, точнее результат его нелегального пребывания в чужой стране. Все сформировавшиеся в нем фобии и протестные настроения, все то недовольство своим незавидным положением, унижением близкого человека, а плюс все накопившиеся страхи и вся ненависть к людям, перед которыми он ломал комедию – вот истоки его отчаянного поступка.

Хотя, если быть по-настоящему честным, то следует признать – такое решение пришло не только на интуитивном уровне, он вполне осознано взращивал в себе раздражение и неудовлетворенность сложившейся вокруг него мерой вещей. Его стала тяготить рутинная форма, беспросветная тягомотина его профессии, превратившаяся в какую-то тупую канцелярскую повинность. А вся сопутствующая ей прочая деятельность, как-то: шифровка информации, прослушивание радиограмм, передача материалов связнику – стала каким-то побочным занятием. Вот именно – временным, нерегулярным, не приносящим радости, обрыдлым занятием. Из жизни ушла соль, она стала пресной и не интересной, провинциальное мещанское прозябание, иначе и не назвать. И уж никакие высокие материи о долге Отечеству, об офицерской чести, об обязанности перед немецким народом не могли взять верх над его человеческой сущностью, его, так сказать. микрокосмом. Его личность, если так можно выразиться, стала в оппозицию всему окружающему его миру: и Германии, и России, и нашим, и вашим.

Порой приходили предательские мысли, а что если взять и «соскочить», сбежать, раствориться в российской глубинке. Уже не выполнять опостылевшие задания «центра», вообще, послать все чертям собачьим, начать совершенно новую жизнь. У него имелся огромный опыт по этой части. Он так ляжет на дно, что ни одна собака его не разыщет, ни одна контрразведка в мире. И это станет столь естественным и правдоподобным, коли наглухо затаиться, порвать все связи с внешним миром, раствориться напрочь среди простого люда, заделаться заправским обывателем, навек принять облик тупого мещанина. И что завораживало, таковой вариант развития событий легко решаем: документы, легенда, навыки – все имелось у него в избытке. Однако такой сценарий являлся самой настоящей подлостью, предательством – иначе и не назовешь. Ну, вот что ни говори, при всей его нравственной измотанности и физической усталости, в нем все же сохранилась одна трепетная субстанция, называемая совестью. Не так он воспитан, нельзя взять и стать непорядочным к людям, доверявшим тебе, рассчитывающим на тебя, тогда просто потеряешь собственное уважение, да и жена, самый близкий человек, скорее всего, не поймет тебя и не поддержит. А без нее, Танюши-Сонечки, и жизнь не в жизнь.

И вот, тогда пришло, казалось, совершенно абсурдное решение. А что, если взять и поиграть с собственной судьбой в поддавки, в кошки-мышки или, как это называется? Разыграть свой сценарий событий с непредсказуемым концом, нарочно обострить существующее положение, у артиллеристов такое называется - вызвать огонь на себя. Пусть ужаленный в причинное место неприятель помечется в недоумении, пусть для местных гебешных чинуш жизнь не покажется сладким медом. Ему лестно мечталось разворошить весть этот, дремавший до сих пор, улей, посмотреть на их неповоротливую реакцию, узнать, что они придумают, дабы замять гибель своего агента, какие вообще примут охранительные меры.

Возможно, он и преувеличивал в запальчивости значение собственных намерений, своего открытого демарша. На фоне идущей войны, его выпад в районном масштабе, просто комариный укус. Его даже не воспримут как своеобразный щелчок по носу местным чекистам, вроде, как у тех других дел нет? Что он изменит в раскладе их рутинной работы показательной смертью Машкова, да, собственно, ничего? Да, не утрет он им носа? Возможно, он изначально заблуждался по корню? Но ему страстно хотелось переломить ситуацию, положить конец собственной инертности, он не мог окончательно закиснуть, не желал считать себя вышедшим в тираж. Короче, ему взбрело в голову отвязно взбрыкнуть, как это делает порой норовистый конь, начисто забывая о хлысте и шпорах.

И тогда он намеренно сшельмовал, примитивно упростил задуманный им сценарий, преподнес его центру как банальное устранение надоедливого гебешного сексота (черт возьми, опять чекистское словечко). Если бы он уведомил руководство, что предстоящая расправа будет за гранью обыденной морали, его бы элементарно одернули, обязательно предостерегли от опрометчивых шагов, накачали бы типовыми инструкциями, начисто свернув задуманное им. А возможно, что вполне допустимо, лишили бы всех полномочий, сочтя выжившим из ума стариканом, по их терминологии - отработанным материалом. Там прекрасно знают, какие фатальные последствия следует ждать от разведчика, проявившего не только излишнюю самодеятельность, а вступившего уже, по их здравому мнению, на путь извращенных фантазий, далеких от реальных задач и установок.

Он, разумеется, рассматривал и такой вариант развития событий. Можно легкомысленно посчитать – вот он обетованный выход к обретению желанной свободы, во всяком случае, полной смены жизненного цикла. Но, увы? Если бы все было так легко и просто. Его никогда не отзовут обратно, уж очень все сложно и муторно, а всего лишь устранят, зачистят, ликвидируют. Да и Татьяну уберут заодно с ним. Что будет, несомненно, правильным и справедливым решением, а как иначе, идет война, и тут не до сантиментов.

Значит, остается одни единственный выход – взбрыкнуть! Надо сказать - отличное русское словечко, да и стоящий за ним образ зримо впечатляет. Застоялый ретивый конь-скакун, бьет копытом, пена из рта - кусает удила, кружит на месте и встает на дыбы.

Итак, оберст-лейтенант Арнольд окончательно потерял берега, безоглядно ушел в самоволку, как говорят в русской армии. А, что произошло, по сути с ним? Вот теперь у него появилась возможность оценить свои действия со стороны, как свершенный факт, который уже не исправить, да и прибавить к нему нечего, разве лишь, еще больше усугубить. Собственно говоря, без всяких увиливающих дивертисментов, его, «старого лиса», заело, что какой-то вахлак, посконное, малоразвитое мурло, ведет агентурную разработку его - матерого разведчика, «стреляного воробья», как скажут по-русски. И этот хам считает себя умней, хитрей, грамотней в своем деле - агента с тридцатилетним стажем конспиративной работы. И он, Альбер Арнольд, как желторотый, ревнивый к чужой славе, мальчишка, вбил себе в голову, что сиволапого парвеню нужно примерно наказать. Слово «примерно» должно означать – безжалостную, лютую, свирепую кару, дабы она явилось уроком другим, ему подобным людишкам, случайно ли, намеренно ли подвизавшимся в услужение НКВД.

Только вот теперь встает вопрос - кому и что доказать? Этих шестерок в огромной стране Советов вагон и маленькая тележка, их великий сонм, людей, работающих на органы за совесть или по принуждению. Они «безмолвные винтики», натасканные всем строем теперешней жизни в России бездумно, но преданно по-пионерски рапортовать: «Будь готов - всегда готов!» И кого он, безумец, решил напугать? Застращать собрался? Да бросьте, не смешите, они теперь наоборот всколыхнутся патриотическим порывом, их намеренно обволокут патетическими словами: «Мужество, смелость, героизм!».

Нужно было заранее предвидеть, со всех сторон тщательно перетереть, во что все это выльется, чем могут обернуться последующие события? Привлекая обостренное внимание органов госбезопасности, а это, несомненно, так, ставится под удар вся тщательно разработанная Абвером схема разведывательных операций по Кречетовке. Попутно полетят головы диверсантов-исполнителей, связника-уголовника, ну и главное, слетит в тартарары голова самого Арнольда. В итоге будет раскрыт весь тщательно спланированный Абвером механизм сбора разведывательной информации по крупнейшей узловой станции, и ее многоканальной передачи в Центр. Его участников арестовав, умело запугают и перевербуют, сделав двойными агентами, надо отметить, что Советы весьма преуспели в таких спектаклях. Таким образом, при умелой режиссуре, а Москва располагает дельными кадрами, скорее всего, будет поставлен на поток вал искусно подобранной дезинформации, и Абвер и соответственно штабы вермахта окажутся в крайне нелестном, мягко говоря, положении.

Но вся проблема в том, что еще неизвестно, как поведет себя сам Альберт? Хватит ли у него мужества, чтобы добровольно уйти из жизни? Как он ни храбрился перед другими, как ни тщился перед всеми своей силой воли, но внутренне он уже бесповоротно знал – пыток ему не вынести, лучше уж смерть. Он часто размышлял на эту запретную тему, тему самоубийства. Казалось, ну, куда проще – передернул затвор пистолета, приставил ствол к виску - и лети все прахом! Все так! Но прежде всего, на такой крайний поступок следует отважиться. И даже уперев дуло в голову, нужно еще решиться и дернуть спусковой крючок. А насколько он знал, не каждый способен – взять и просто нажать курок. В самый последний момент у человека срабатывает непреодолимый инстинкт жизни. Ты - Все! Вокруг тебя крутится весь мир, пусть плохой, пусть чуждый, но и это терпимо, терпимо даже в суровом каземате. А главное, ты видишь небо, пусть даже его краешек из окна камеры, ты чувствуешь дуновение свежего ветерка, да, черт возьми, даже запах мочи и хлорки, будет слаще аромата персидского парфюма. Ты просто живешь, ты продолжаешь жить, и неважно как, главное, ты живой. В этом весь смысл жизни – жить!

Альбер отлично знал, что человек никогда не стоящий перед этой гранью, не примерявший на себя удел самоубийцы, не пропустивший перед глазами все подробности ухода из жизни, никогда не поймет его метаний, сочтет трусом и тряпкой. В Германии много говорилось и писалось о «воли к смерти», только все это ничтожные словеса книжных комнатных философов. Доведись им, даже не смогут отрубить курице голову, а уж не то, чтобы поднять на себя самое руку?

Так что, как поведет себя он сам, оказавшись на грани ареста или уже будучи в застенках НКВД, он не знал. Он не знал четко и определенно того, что будет именно так, а не иначе, и второго не дано. Вот в чем вся его проблема?

Но что странно, «чуйка», его подсознательный волчий инстинкт сработал на опережение. Арнольд все же подстраховался с женой, услав Татьяну за Урал. Да спасет ли ее бегство от загребущих лап НКВД?

А как могло так получиться, что задумав, спланировав, проще сказать по-русски - «обмозговав», свою мстительно-устрашающую акцию, он не учел такого важнейшего для него жизненного фактора, как жена: любимая им Татьяна, действительно единственная и ненаглядная. Она вообще выпала из обширного поля, взращиваемых им ненавистнических настроений, справедливых или ошибочных – это другое дело, но как он мог, отбросить в сторону, не озадачиться судьбой своей «половины». Опять чисто русский образ, эта приземленная, невзыскательная, простонародная метафора, но как она справедлива. Ведь, если быть честным, он и не мыслил себя без своей Тани, Танюши. Должно через ее русскую душу, через ее русскую, чистую, широкую любовь, в него влился сам дух русского семейного счастья, сам смысл русского семейного бытия. В него немца – вселилось русское понимание семьи, любви, верности. Да что там говорить? Он подсознательно догадывался, как ни гнал от себя эти ростки каверзных, предательских мыслей, что по сути своей он уже обрусевший немец. А учитывая носимую им личину, и всю прописанную ею жизнь, всю окружающую его действительность – он уже русский. А главное, в подтверждении тому, он знал, что в большинстве своем думает на русском языке. Вот такая произошла с ним метаморфоза! Россия окуколила его в свой непритязательный, но плотный кокон, и скорее всего, ему уже не вырваться из его пелены. Бог ты мой, из «немецкой гусеницы» уже выпестовалась «русская бабочка», «мотылек- однодневка», судьба которого пусть и не предсказуема, но однозначно – коротка. Он обречен, он был заранее обречен, когда избрал свой особенный, отнюдь не романтический и героический (как заставлял себя думать), а фатально трагический удел. Если оглянуться, то мировая история, а вслед ей и литература - подтверждение этому тезису, участь вражеского соглядатая всегда незавидна, как правило, она заканчивается плахой в стане врага и полным забвением в родной стране.

Получается, как ни печально это осознавать, он сдуру пожертвовал любимым человеком. А, сдуру ли?! Ведь это не минутное умопомрачение, тут заключена какая-то бесчеловечная, абсурдная логика. Тут не просто недомыслие, здесь вырисовывается цепь дьявольского умысла, возможно затеянного и не им вовсе (хорошо бы так). Он безрассудно вляпался в эту ловушку, расставленную адскими силами или самим ходом его жизни, да по сути, что одно и то же. Ты сам выбираешь нечто (и нечего тут юлить, выбор твой намеренный и целенаправленный) и рано или поздно поплатишься за свой выбор, а цена расплаты может быть самой дорогой, даже чрезмерно высокой, непоправимо тяжелой. Да и не зря ведь говорят, что человек, чинящий козни другим, сам рано или поздно запутается в их тенетах. Впрочем, чего теперь сетовать, когда уже совершен совсем непростительный поступок. Как он мог упустить судьбу своей дорогой жены из виду, опрометчивость ли это, умопомрачение нашло ли на него? Нет ответа. Он где-то в подсознании. Давно, еще в Германии он читал немецких психоаналитиков: Фрейда и иже с ним; так вот остается лишь ждать вещего (или как то еще назвать) сна, когда его подсознание выдаст ему причину, подоплеку совершенной им ошибки. Теперь он корил себя за нее, корил жесточайшим образом.

Альберт насильно гнал от себя навязчивые, беспокойные мысли о доле Татьяны, зримо осознавая всю шаткость, неопределенность ее положения. Он понимал, и всеми фибрами души ужасался уготованной ей незавидной, а правильнее сказать страшной участи – окажись она в застенках ЧК, ей не выдержать, не сдюжить, как ни крепись, так называемых спецсредств. Да и без пыток, без жестокого насилия, жена будет обречена на каторжные муки, бремя которых нельзя предугадать, крушащую силу которых не оценить, не прочувствовать со стороны. Лишь испытав их можно о чем-то рассуждать, но и у каждого своя предначертанная толика мук и тягот, у каждого свой мученический крест, а ведь чужой крест никак не примеришь на себя. Вот так-то вот!

Последнее время, а точнее - с началом большой войны, он часто застигал себя на мысли – правильно ли он поступил десять лет назад, женившись на внучке донского походного атамана Сонюшке Елатомцевой. А собственно, какой смысл вкладывался в само это определение - «правильно»? Для начала, погружаясь в подобные размышления, Альберт, как бы невзначай, подбирал, соответствующий фактической сути, синонимический ряд к тому слову. Он звучал так: как нужно, как полагается, как подобает, справедливо, по совести, по-человечески. И эти слова-кальки были его оправданием, они придавали ему сил. Однако, порой он застигал себя на мысли, что начисто отметает слова более свойственные немецкой ментальности, точнее прусскому практицизму: разумно, здраво, рационально, дельно. И вдруг, в который раз осознавал, на него находило досадное озарение – он думает на эту тему по-русски, подбирает в большинстве своем исконно русские слова. А основное, его ориентиром в том выборе являлись главным образом нравственные критерии, моральные ориентиры, свойственные именно русскому характеру, одним словом, православная эмпатия, да и только. И это у него - природного немца, пруссака? И опять возникала болезненная тема – уж не русским ли он стал? Он не мог с этим согласиться, а уж смириться тем более, но не на пустом же месте возникали подобные сомнения? Вот такая, вот диковинная «достоевщина» бередила его душу и сознание.

А что же Татьяна, да и как все случилось с ним и с ней?

На станции Глубокая Азово-Черноморской дороги, что недалеко от станицы Каменской, теперешней Ростовской области Альберт оказался в конце тридцатых годов. По досконально разработанной Militаrgeheimdienst des Generalstabs легенде его навсегда обрекли на стезю железнодорожника. Логика тут железная – железнодорожные перевозки ключ ко всем секретам страны, а уж военно-стратегическим в особенности. Начав в российской Вильне, как раньше говорили - с паровозной прислуги, а конкретно с кочегара, в империалистическую он уже водил паровозы, будучи машинистом. Помотало его по Российским долам и весям, прямо сказать, не мало. В Глубокую его перевели, как бездетного холостяка, из депо станции Лихая. Подобной глухомани он и представить себе не мог, но стиснув зубы, постепенно вжился в новые обстоятельства. Единственная отрада, главный портал паровозного депо с чего четырьмя пилонами и зарешеченными огромными окнами над тремя въездными воротами напоминал ему прусские фабрично-заводские сооружения. И иногда он позволял себе расслабиться, возомнить на миг, что он у себя в родном Гумбиннене.

Поселок городского типа Глубокий представлял собой хаотичное слияние нескольких казачих хуторов с дореволюционными станционными постройками и немногими казенными домами железнодорожников. Название станции произошло от речки Глубокой. По местной легенде, название реке дал сам царь Петр I, ставший очевидцем незадачливого происшествия. В хлебном обозе, шедшем по почтовому тракту через хутора Пиховкин, Иванков, одна из телег с мешками зерна низверглась в водную пучину. Царь приказал достать чувалы, но сделать этого не удалось. Тогда Петр сказал: «Да, глубокая эта река». С тех и прозвали речку Глубокой. Впрочем, есть и вторая, более официальная версия - когда царское войско направлялось на Азов, в реку упала пушка, которую также не смогли достать из глубины. Вот в таком, надо сказать, «историческом месте» предстояло жить и работать немецкому разведчику Альберту Арнольду, впрочем, уже более двадцати лет он звался Романом Ширяевым.

Вскоре пришел приказ из Vaterland переквалифицироваться в инженерно-технические работники. Ясное дело, совершенно другие возможности для разведывательной деятельности. Да и надоело ему уже дышать паровозной гарью. Без особого труда он стал студентом-заочником только что открытого Ростовского ВТУЗа под названием «Механический институт транспорта», потом переименованного в институт инженеров путей сообщения, и закончил он уже «новое высшее образование» в Ростовском институте инженеров железнодорожного транспорта, известном всем советским железнодорожникам как РИИЖТ.

Естественно деповское начальство положительно оценило его карьерное рвение, и уже студентом первокурсником он был поставлен мастером промывочного ремонта. Его участок выполнял очистку стенок паровозного котла от накипи, удаление шлама и устранение отдельных неисправностей узлов и деталей паровоза. Потом он стал старшим мастером, ну а потом, еще не получив диплом, инженером по оборудованию депо. Следующей ступенькой должна стать должность главного инженера или, на худой конец, заместителя начальника депо по ремонту. Впрочем, и сама должность начальника паровозного депо Глубокая была ему по плечу, депо-то было небольшим. Но судьба-злодейка определила ему другое повышение, на туже должность, но более масштабную в Кречетовке.

Надо отметить, что Абвер тесно сотрудничал с русскими белоэмигрантским политическими организациями, обосновавшимися в европейских странах. В отношении месторасположения Альберта его кураторы предложили установить контакт с Донской секцией «Братства русской правды», организации мало проявившей себя, точнее мало задействованной, исходя из перспективных, могущих развернуться в будущем событий. Достаточно сказать, что одним из организаторов «Братства» являлся бывший атаман войска Донского Петр Краснов, который еще, будучи на юге России, тесно сотрудничавший с немецкой армией. Альберту пришлось немало потрудиться, чтобы наладить связь с несколькими местными членами «Братства». В основном это были бывшие служилые казаки, в офицерских чинах, но теперь искусно прятавшие свои пристрастия под личиной советских служащих и сельской интеллигенции.

Такой человек оказался и в Глубокой. Звали его Игнат Подрясный. Судя по фамилии, его предки вышли из церковного причта, да и сам Игнат как-то подтвердил, что его двоюродный дед был игуменом в какой-то разрушенной Советами обители. Впрочем, сам себя он горделиво относил к исконному военно-служилому сословию, в свое время достиг чина подъесаула (штабс-капитана), хотя происходил из семьи простых казаков-однодворцев. Поначалу Альбер не совсем доверял скромному учителю биологии и ботаники местной школы, но присмотревшись, понял, что Подрясный довольно интересный субъект, а главное, мужик-кремень, хоть и "косит" на людях под ущербного интеллигента. Особых дел с ним, конечно, заводить не пришлось (по русской пословице "волк, где живет - овец не крадет"), так, порой использовал учителя для переправки информации в областной центр (сам в Ростов ездил только в официальные командировки).

Так вот, как-то Игнат посетовал, что прямо под носом у него (инженера Романа Ширяева) пропадает невинная русская душа, дочь казачьего подполковника и внучка знаменитого походного атамана, расстрелянных большевиками. Говорили, что генерал, даже, приятельствовал с царским дядей Николаем Николаевичем. Поначалу Альберту пришлось озадаченно почесать затылок, не хватало ему еще прилюдно засветиться. Но казак заверил его, что старые друзья деда и отца подсуетились, девушка живет по подложным документам, кстати, совершенно чистым и надежным. Только вот с ее трудоустройством никак не получается, из-за частой смены жительства. На сегодняшний день она перебралась в Глубокую и устроилась обтирщицей в ремонтную бригаду паровозного депо. На ее долю досталась самая, что ни на есть грязная и низкооплачиваемая работа - оттирать ходовую часть паровоза от мазута, копоти и прочей накапливавшейся на колесных парах мерзости. Врагу не пожелаешь такой каторжной работенки, а тут благородная дворяночка, нежное, слабое создание.

Альберт не был бы старым асом разведки, если бы загодя, исподволь, не вызнал всю доступную в депо информацию об обтирщице профилактического участка Татьяне Григорьевне Ткач. Прокола тут быть не должно.

Да и устроить знакомство с девушкой следовало как можно непосредственней, непритязательней, а уж лучше, вообще обставить как чисто случайное. Разумеется, использовать учителя биологии в качестве сводника было неразумно, да и подозрительно. Следовало отыскать иной способ завязать отношения. Начать с того, что в столовку по недостатку средств она не ходила. Обедала у себя в цеховой бытовке, где правда имелась керосинка (одна на всех), ну, и раковина с краником. Так что, подкараулить девушку или подсесть к ней за обеденный столик, ему явно не светило. Да и не комильфо инженеру, одетому в чистые френч и брюки, присаживаться за столик для рабочих. По обыкновению работяги не переодевались, в таких же замазученных робах уходили домой, ну, и такими же шли столоваться. Правда, для женщин-работниц были созданы некоторые санитарные условия. У них имелись шкафчики для переодевания, но все равно на работу они ходили в поношенных (посконных) одеждах, прямо сказать, выряжаться было не к чему. Знакомство во время работы исключалось начисто, уж слишком явный контраст. Он смотрится барином, а она вымазанная сажей чумичка. Подойти к ней после окончания смены, на пути к дому, - тоже как-то странно выглядело. Так как и где? Оставались выходные дни.

Ему не стоило труда проследить за девушкой. Жила в городской черте, в Иванково, снимала угол у ветхой старушенции. Обычного ходу до бабкиной хатки было с полчаса, быстроходу Ширяеву хватало пятнадцать минут. По выходным Татьяна ходила на базар, заглядывала в немногочисленные магазинчики и торговые лавки. Тоже не повод, ну, не станет же он напрашиваться, чтобы поднести ей поклажу. Да и чего бы это - подумает она, уж не обман ли какой или того хуже. Но тут удача ловко подвернулась ему – Татьяна зашла в районную библиотеку. Ширяев тоже там был записан, он быстро последовал вслед за ней. В читальном зале было малолюдно, но Роман Денисович все же нашел повод присесть за тот же столик, что и девушка. Она поздоровалась с ним первая, и немудрено, он-то в депо личность известная.

Они познакомились. Как-то слово за слово разговорились. Он поинтересовался, что она читает, оказалось – «Джэйн Эйр, история моей жизни, Шарлоты Бронте», Татьяна начала уже вторую часть, напечатанную в потрепанном, явно дореволюционного издания толстом журнале «Юный читатель (журнал для семьи и школы)». Уж как его подшивка оказалась в Глубокой, одному Богу известно? Но скорее всего из реквизированного имущества кого-то из бывших. Альбер вскользь слышал об английской романистке, прошлого века, но книг ее не читал. Поэтому искренне полюбопытствовал у девушки, о чем говорится в романе. Татьяна увидев его неподдельную заинтересованность, с горячностью стала пересказывать историю гонимой сиротки, нашедшей, казалось бы заслуженное счастье, но в мгновение ока утратившей своего возлюбленного у венчального алтаря.

Какую трепетную жалость, какое искреннее сочувствие испытывала Татьяна к вымышленному литературному персонажу, судьба же ее самой была неизмеримо горше и трагичней гувернантки Джейн. Уж он-то знал обо всех тяготах, выпавших на ее долю, о том неимоверном каторжном труде, которым бедняжка добывала себе пропитание, Какая все-таки несправедливость упала на плечи столь беззащитного создания, и как стойко она переносила ее. Альбер был поражен силой ее духа, той незлобивостью и самоотверженностью с коими она шла по чуждому ее природе жизненному пути.

Естественно, он напросился проводить ее до дому, и они говорили, говорили, говорили.

Если быть честным, как на духу, то она сразу приглянулась ему – худенькая девушка с густыми русыми волосами и, Бог ты мой, фиалковыми глазами. Впрочем, ей уже было далеко за двадцать, но она выглядела юной-юной, нежной-нежной. Она, разумеется, сразу не решилась полностью открыться ему, поведать свою правдивую историю. Но даже человеку, ранее непосвященному во все обстоятельства, было бы ясно, что перед ним не обычная, низкого происхождения, простая работница, а благородный, тонкого духовного склада, чистый и светлый человек.

Странно, и его, и ее не смутила разница в их возрасте. Они были как бы на одной волне, их роднил не только культурный уровень, воспитание, повстречай друг друга лет тридцать назад, они бы восприняли себя как людей одного круга, одной социальной группы. Да собственно, так оно и было, что и послужило к основанию их союза.

Не сразу Татьяна доверилась ему, оно и понятно без лишних слов, однако они стали встречаться сначала по выходным, а потом по вечерам, благо, что дни стояли длинные. Раза два-три даже забрели в вокзальный ресторанчик, скорее буфет с тремя столиками. Он угощал ее сладкими ватрушками, мармеладом и крепким сладким чаем из самовара, себе не позволял даже кружки пива, не говоря уж о спиртном. Ненавязчиво стал помогать ей продуктами питания, и она, поначалу стеснительно упиралась, но из безысходности приняла его поддержку. Первое время в депо пришлось скрывать их начавшиеся отношения. Сплетни и докучливый интерес к своей особе до поры до времени могли здорово повредить ему: и в глазах начальства, да и простые обыватели, глядя на них со стороны, могли возомнить невесть что. А молва в его положении вещь недозволительная.

Постепенно она привыкла к нему, и наконец, настало время, когда скрывать свое прошлое ей больше стало нельзя. Нет, они еще не дошли до любовных излияний, но все как бы шло к тому, и видимо она сочла, дабы не подвести его под монастырь, поведать кто она такая на самом деле. Он был очень деликатен, что неудивительно, ибо знал ее историю изначально, потому успокоил ее, приняв все, как есть. Затем настал момент, когда она рассказала о себе в мельчайших подробностях, сама, без его наводящих вопросов и недомолвок. И он оценил ее искренность, и, чувствуя его серьезную поддержку, она окончательно признала в нем опору для себя.

А он еще больше был поражен, когда узнал, что, несмотря на все бесчеловечные условия своего существования, на всю свою девичью привлекательность, ей удалось сохранить девственность.

Таиться больше не имело смысла, дотошливые обыватели все примечают, стали задавать неловкие вопросы. И тогда Альберт изложил Танюше свой спасительный план, предложил ей формально стать его женой, короче, переехать к нему. Для прочих они станут супружеской четой, а уж там как Бог даст. Во всяком случае, получив новое качество, новый социальный статус, Татьяна покончит с черной полосой в ее нелегкой жизни. А там - как получится. Она согласилась не сразу, более из стыдливого приличия, хотя внутренне давно желала живительной перемены в собственной судьбе. Он же настойчиво убедил ее, привел массу аргументов, не исключив даже, что в дальнейшем их пути могут разойтись, но она уже будет совершенно другим, достойным для лучшего будущего человеком.

В памяти Альберта, словно в яви, предстал день, когда он забирал Танюшу к себе. Приехал к ней по осенней хляби на нанятой казачьей подводе. Погода была хмурая, опавшая листва ржавым, ноздреватым ковром устилала окрестности, лишь черное воронье копошилось в ней, отыскивая, чем бы поживиться. Жила она на хуторе у бабки-бобылки в скособоченной хатенке, крытой соломой, в темном закутке за разлапистой печью. Там за тонкой дощатой перегородкой могла размеситься только одна кровать-рыдван и стародавний, оббитый полосами истравленного временем железа, сундук. В нем и лежали, спрессовано тесно, все незатейливые пожитки девушки.

Она с некоей долей рационального опасения смотрела на него своими чудесными, уже милыми его сердцу глазами, и в тоже время в них уже присутствовала безоглядная решительность, - будь что будет, пусть моя участь останется на твоей совести, добрый ты, дяденька. Он взял ее за тонкую податливую ручонку, нежно подержал ее в своей лапище, стараясь в который раз убедить Таню в своем искренних, добрых помыслах. В памяти не остались сказанные ими тогда слова, лишь одни ее широко раскрытые фиалковые глаза - и мольба в них, и надежда, и крепнущая вера в него, чужого мужчину, добровольно решившего разделить ее судьбу.

Так он взял ее за себя, принял как Иосиф-Обручник Деву Марию! Господи, если кому рассказать – не поверят?! На что он рассчитывал тогда, на какие извивы судьбины, на Божий ли промысел, как он во всей непредсказуемости бытия видел их совместное будущее? Признаться самому себе, что на такое безрассудство его вдохновила внезапно зародившаяся любовь, было не совсем правильно. Пришлось намеренно умозрительно выстроить, точнее, нагромоздить целую гору причин и обстоятельств, побудивших на столь решительный поступок. На поверхности лежал непреложный факт, что он сошелся с ней из жалости, по просьбе старого казака из «Братства русской правды». Да он и не мог предположить, предвидеть поначалу длительного сценария их совместной жизни. Как там все сложится у них в дальнейшем? Вырвать из оков, защитить от невзгод, спасти от беды – вот в чем заключалась его первоочередная задача. Как мог он немецкий разведчик, профессионал своего дела, взгромоздить на себя этакую обузу, а что еще важнее подвергнуть невинное создание возможным (а скорее всего неизбежным) испытаниям и горестям, совлеченным с самим родом его деятельности. Одно - дело скрывающаяся дочь расстрелянного белогвардейца, а совсем другое дело – супруга не просто врага, а врага заклятого, шпиона с плаката, образа ненавистного советскому люду.

Что нашло на него, какое затмение помутило его разум? Да, одинокая бедная сирота, красивая дворяночка, разумеется, пленила его воображение, - все светлое, справедливое, честное, что было в нем от природы, сфокусировалось на этой девушке и через ее светлый образ возопило о своей насущной реализации. Должно же ведь заложенное в этот мир Богом добро и справедливость хотя бы малой крохой, хотя бы для одной страдающей особи претворится в жизнь!

Он гнал эту каверзную мысль, но она была неотступна. А как быть, ведь еще, была потребность Любви?! Неутоленная, иссушающая жажда любви свербела в его истомленном уделом нелегала сердце, в его измотанной одинокой душе, не знавшей пристанища. Он хотел излить неизрасходованный им потенциал нежности и заботы на близкого, родного человека, страждал голубить и лелеять его. Но и в тоже время он тайно желал домашнего уюта, и ответного тепла, и даже нежной женской ласки. Разумеется, он сразу и не мог мечтать, предполагать, рассчитывать на взаимное ответное чувство Татьяны. А уж тем более не помышлял, точнее, запрещал себе думать о брачных, любовных, «пастельных» сценах, искоренял в уме своем даже намек на проблеск похоти, воистину – старец-обручник. А ведь ему едва за сорок, как говорится, мужчина в самом соку. И вот теперь формально женившись на осиротевшей девушке, чтобы не порушить конспирации, ему пришлось начисто исключить из своего бытия заложенные природой плотские потребности, отказаться от них, забыть о женщинах, вычеркнуть их из своей жизни, ведь теперь он не холостяк.

Она тоже понимала двойственность, даже тройственность сложившегося странного, если не сказать - доходящего до абсурда, положения. Стоит только вдуматься с чем ей и ему пришлось столкнуться – голова просто кругом идет. Девушке и так долгое время пришлось скрываться под чужой личиной, став Татьяной из Софьи. Ведь какой нужно иметь твердый характер, какую недюжинную выдержку, чтобы совершенно не обученного подобной конспирации человеку, отказаться от своего исконного имени, жить по придуманной легенде. Они сразу оговорили, причем по взаимной инициативе, что на имя Соня в их семье будет наложено строжайшее табу.

Нужно еще подчеркнуть, что Таня так мастерски вжилась в навязанную ей конспирацией роль, что по-прежнему разыгрывала из себя природную хохлушку: на людях говорила на суржике, благо на Дону то не в диковинку. Отрадно лишь, что с одной стороны пришло существенное послабление, теперь ей не придется постоянно разыгрывать из себя безмозглую, необразованную дуреху. Да и нормальные люди прекрасно понимают, что простолюдин, волею случаю помещенный в более просвещенную, цивилизованную среду, быстренько в ней обвыкается и уже волей-неволей выдает себя за ее представителя, на то он и человек разумный. Так, что ни у кого не должен возникнуть вопрос, почему недавняя простая чернорабочая женщина на глазах превратилась, если так можно выразиться, в культурную особу.

Но вот действительно, рассуждая не легкомысленно, проблема, - как ей молодой, веселой и красивой жить бок о бок со здоровым, интересным мужчиной и не знать вкуса его плоти?! Удивительная ситуация! Но ведь такое было у них на самом деле...

Они существовали рядом, в тесной близи, как брат с сестрой. По взаимной доброй воле поделили простые домашние обязанности, общались запросто и через месяц совершенно обвыклись, подтрунивали друг над дружкой, случалось даже незлобиво покрикивали на виновника досадной оплошности или просто глупого промаха. Но все же соблюдали некую дистанцию отчужденности: не ходили по дому неглиже, запирали дверь в туалете на крючок, смешно, но даже пукать таились. А так, со стороны, они выглядели обычной итээровской семьей, как заведено негласными правилами - не особо распахнутой вовне, знающейся лишь с равными себе. Они не были бирюками, их часто могли видеть в клубе на концерте, просмотре нового фильма, в читальном зале библиотеки, на лекции Осоавиахима в школе, на прогулке по пологому, поросшему густой травой и кустарником левому берегу речки Глубокой или, наоборот, по ее другому всхолмленному берегу. Одним словом, они вовсе не сторонились людей, не избегали мест любимых променадов местной глубоченской интеллигенции. Стоить заметить, и тогда, как и сейчас, было не принято выражать на людях своих любовных чувств, страстных эмоций. Прилюдный поцелуй или иной чрезмерно ласковый жест считался непристойностью, даже держаться за ручки позволяли себе уж слишком раскованные пары. Естественно они вели себя скромняжками, образец благопристойности, потому к ним быстро привыкли и почти не обращали на «молодых» внимания.

Но ведь абсурдно быть абсолютно чужими, живя под одной крышей, что их связывало? Разумеется, они были одного поля ягода. Барчуки, с младых ногтей впитавшие в себя такое качество, свойство ли души, разума, - как культура. Их сплачивала музыка – благо советское радио не скупилось на трансляцию филармонических концертов, да и вообще, усиленно приобщало массы к высоко духовной классической музыке. Их сплачивали добрые и умные книги, - благо в библиотеках их было с избытком. Она боготворила поэзию серебряного века, он читал ей в подлиннике немецких классиков.

Все так, но их отношения оставались в подвешенном состоянии, и Альбер это остро ощущал, наличествовала недосказанность, не все карты, очень важные, были открыты с его стороны. Нужно было объясниться, нельзя держать Татьяну в долгом неведении, она должна знать, кем на самом деле являлся человек по имени Роман Ширяев. Он постепенно, исподволь подводил ее, готовил к своей окончательной исповеди. Из их продолжительных бесед, он уже знал о ее полном неприятии советской власти, по сути, она была показательно жертвой этого строя. Казнь отца и деда и последовавшие круги ада, сквозь которые ей, бывшей гимназисточке, прошлось пройти, хлебнуть по полной чаше всю мерзость униженно, рабского состояния, - не оставили в ее сердце ни капли симпатии к существующим порядкам в России. Ожесточилась ли она, было ли ее неприятие воинственным – нет, но она все время ощущала себя чужой в этом временном обвале, в этом, казалось бы, беспросветном заточении.

Было бы гораздо проще, заявить о себе как непримиримом борце с режимом, членом некоей подпольной антисоветской организации – все это можно обставить с патриотических позиций, назвать праведным делом – и она приняла бы это, и даже восхитилась бы. Но вот немецкий шпион (?!) – тут уж совершенно другое дело. Здесь даже не измена Российской государственности, вековой истории России – здесь коллапс всех имеющихся у нее ценностей, это не аморально с его стороны, но это неприемлемо для русской души. И он все прекрасно понимал.

Он долго рассказывал о русской эмиграции, о приюте, данном ей западными державами и особенно Германией. Наконец плавно перешел о роли европейских, в том числе германских, спецслужб, в деле освобождения России он ненавистного большевистского ига. Она соглашалась с ним, говорила, что все правильно делается, иначе никак нельзя. И настал день, когда он сказал, что он природный немец, что работает на Абвер. Она, как ни странно, восприняла его признание довольно спокойно, возможно даже догадывалась об этом раньше. Со временем он посвятил ее во все остальные подробности своей деятельности. Итак, он раскрылся перед Татьяной полностью. Да, так, видимо, и должно было быть. Русская пословица «муж и жена – одна сатана» - оказалась как нельзя кстати.

Теперь она знала, кем он являлся в действительности, и безоглядно, всецело приняла его, каков он есть. Это был их общий крест, постоянно носить чужую личину, скрывать ото всех свою подлинную сущность, умело лицедействовать на людях. Но зато меж ними не стало камней преткновения, и это сразу тесно сблизило их, они все больше и больше срастались душой и разумом, они все больше и больше нуждались друг в дружке, стало казаться, так было всегда.

Он одел ее как куколку, Софья-Татьяна и так была весьма мила и привлекательна, но выйдя замуж за инженера, расправившись на вольных хлебах, она стала необычайно восхитительной. На нее оборачивались люди, молодые парни, должно облизываясь, ехидничали и зловредничали, мол, чего ее понесло за такого старикана. Дуракам бы знать об интимных подробностях их недолгого супружества, юнцы бы просто обалдели от удивления. Один кудрявый хлопец вполне серьезно навострил к ней лыжи (да, именно так говорят по-русски), но Таня очень деликатно, и в тоже время сурово, отшила незадачливого кавалера. Была недотрогой. Озабоченные парни это вскоре поняли и оставили свои потуги. Да и Татьяна никогда и никому не давала ни малейшего повода воспринять ее доступной. Она не строила из себя гордячку, но и не страдала монашеской скромностью. Она воплощала собой образцовую советскую женщину, абсолютно не способную не то что на адюльтер, но даже и на ничтожную интрижку.

Но ведь она живой человек, молодая женщина, и, как говорится, ничто человеческое ей не чуждо. Татьяна постепенно, раз от разу переставала стесняться его - мужчины. Порой, как бы невзначай появлялась со сна в ночной рубашке, с колышущимся бюстом и темным треугольником в паху. Он затаенно наблюдал за ней, особенно ловил момент, когда она становилась в профиль, в лучах света льющихся из окна. Внизу ее живота через легкую ткань просвечивала зазывная поросль, рельефно вырисовывались набухшие соски грудей, да и сам нежный абрис тела заставлял его сглатывать сухую слюну. Он стал вожделеть к ней. И она это знала. Природный инстинкт женщины подвиг ее к соблазнительным шалостям. Однажды, приняв ванну, Таня в легком халатике уселась в продавленное вольтеровское кресло и раздвинула ножки. Как ни отводил он взор, ее промежность, с вылезшими наружу нежными лепестками, манила и манила. Но и на этот раз он пересилил искус, но был уже на пределе. И она это знала и была уверена в своей скорой победе.

В ее обязанность входило мытье дощатых полов. Раньше этот технический процесс не являлся способом соблазнения, девушка надевала шаровары, или вообще делала уборку в одиночестве. И вдруг, она принялась мыть пол в том же коротком халатике, при этом садилась на корточки или нагибалась по пояс. Естественно ее «прелесть» выставлялась в полной красе. Такого даже мертвец не выдержит. Он судорожно сжал жаркий бутон ее плоти, а она словно кошка, с томительной ленцой, выгнула спину. И вот, наконец, он настал - миг их полного соединения, слияния... Они любили друг друга, наверное, целые сутки. И откуда у него взялось столько сил, верно длительное воздержание пошло на пользу. Конечно, он увидел след ее прерванной девственности, что не остановило их после небольшого перерыва. Еще, еще, она была тоже неутомима! Все вершилось словно в горячечном бреду, они прерывались лишь, чтобы перекусить или в изнеможенной неге на полчасика забыться в небытии. Ему, имевшему немалый опыт по этой части, их нынешняя любовь и ласки казались вершиной, апофеозом сущности его существования.

Назвать это счастьем, не те слова, не то понятие? Благословенный земной рай! Пусть будет так, и даже небесного рая не нужно. Свершилось! Это бесценный подарок, ранее беспощадной к ним судьбы. Она, в конце концов, смилостивилась над ними, соединив в единое целое. Определенно, так начертано в мировых скрижалях вечности – быть им пред Богом и людьми мужем и женой.

Татьяна потом решительно настояла, и он не смог воспротивиться. Они тайно обвенчались в укрытой лесами деревенской церквушке. Правда, пришлось изрядно понервничать. Альберт хотя и не был членом партии, но в те годы можно было не то, что потерять работу, а при иезуитски составленном доносе вообще лишиться головы. А уж ему-то и ей светило неимоверно худшее.

Кто-то дернул ручку входной двери. Альберт встрепенулся и разом стряхнул коросту облепивших его удручающих мыслей и ранящих сердце воспоминаний. В дверь легонько постучались, пришлось подняться и повернуть ключ. В дверном проеме собственной персоной стоял главный инженер.

- А, Михаил Васильевич, проходи дорогой, - по праву старшего летами Ширяев мог позволить себе некоторую фамильярность с начальством, – у нас, что проблемы нарисовались? – Роман Денисович даже удивился той легкости, с которой он переключился на шутливый тон, став абсолютно другим человеком.

Главному срочно потребовался квартальный отчет по потребленной электроэнергии: - Звонили с отделения дороги, опять хотят срезать лимиты, - начальство было явно расстроено.

Роман Денисович быстренько нашел скоросшиватель с нужными материалами, и они принялись обсуждать возможные варианты урезания по производственным участкам. В круг обязанностей инженера по оборудования входила и ежемесячная фиксация показаний электросчетчиков. Так что, зная производственные мощности и загруженность участков, им с Михаилом Васильевичем не составило большого труда рассчитать, где и как придется сберегать электроэнергию. На все про все у них ушло не более часа, да и до обеденного перерыва оставалось совсем немного.

- Ну, спасибо тебе Роман Денисович, - главный инженер пожал Ширяеву руку, - за тобой я прямо как за каменной стеной. На пятнадцать часов назначу оперативное совещание, ты уж помоги там мне, разжевать мастерам, почему прижимаем их со светом. Ну, лады...?

Что еще оставалось делать подчиненному человеку, как согласно кивнуть головой. Про себя же подумал, ему последнее время часто доводилось о том размышлять: «Не сошел ли он, бедолага, окончательно с ума?! Не привело ли притворное лицедейство к настоящей клинике, к диссоциативному расстройству, а проще к раздвоению личности».

А что, разве не так? Сколько лет, уже и не сосчитать, в нем живут два человека - немец Альберт Арнольд и его визови - русский Роман Ширяев. Один элитный офицер с академическим образованием, другой железнодорожник, выдвиженец из самых низов. Он и думает уже давно на двух языках, непроизвольно чередуя их применительно к амплуа: самого себя или присвоенного «легендой». Он поначалу гордился такой способностью, относил себя к уникальным фигурам, но потом остыл, ведь и Татьяна его жена той же породы. Но ей проще, круг ее общения очень тесен, да и притворяется она на бытовом уровне. Ему же, помимо обычных контактов с людьми, приходится добросовестно выполнять и профессиональные обязанности, абсолютно чуждые ему, надоевшие как горькая редька. Вот ведь загвоздка?

В голову лезли совсем дикие мысли, ужасающие тем, что эти два «Я» пока мирно соседствуют, соблюдая установленные границы. Но вдруг, «русское я» взбунтует и подомнет под себя немецкое, или вообще аннулирует его – что тогда произойдет?

И зачем он так жестоко расправился с Семеном Машковым? Поступил, прямо как хрестоматийный маньяк. Хорошо известно, что эти выродки страдают раздвоением сознания, и именно в сумеречной своей ипостаси совершают всякие гнусности. Уж не уподобление ли Джеку-Потрошителю, подоплека подобного безрассудства? Определенно на него нашел какой-то маразм. Откуда взялась столь неоправданная жестокость? И ведь это не минутная слабость? Он обдумывал эту акцию не один день, детально прорабатывал и даже смаковал. Ему даже не приходило в голову поставить под сомнение свое решение, найти здравые контраргументы, наконец, просто возмутиться чудовищностью замысла. И это ли не больное воображение? Не сигнал ли того, что игры с «Alter ego» добром не закончатся?

Роману Денисовичу стало аж нехорошо, мужчина прямо взмок. Так нельзя, кадровому разведчику, никак нельзя опускаться до пагубного слюнтяйства, подвергать сомнению дееспособность разума. Нужно взять себя в руки.

Но как быть? Ширяев неожиданно понял, что ему сейчас нужна именно его жена Татьяна. Он никогда не придавал тому значения, что жена с годами стала для него своеобразной «утешительной жилеткой». Да, да – Роман плакался ей, именно так, а как еще назвать, искал у нее утешение, оправдания, и находил у сильной духом женщины настоящую поддержку в минуты слабости или растерянности. И мужчина с горечью почувствовал, что какая же он все-таки тряпка и ничтожный слабак.

Он налил из конторского графина полный стакан стылой воды и выпил целиком. Всем своим нутром ощутил, как ледяной горный поток взрывает его естество, рвет на части опутавшую его блажь. И он протрезвел! Снова стал оберст-лейтенантом Абвера Альбертом Арнольдом – сильным, молодцеватым, уверенным в своей правоте и непогрешимости, настоящим «рыцарем плаща и кинжала».

К черту эти бабьи стенанья! В конце концов, он мужик или нет?! Идет война, небывалое побоище двух сильнейших в мире армий. На карту поставлено все, а это равно смыслу его жизни, состоявшему в служении Отечеству, Германии, ее великому народу. Годятся все средства ради победы над общим врагом. И он на передовой линии этой борьбы и подвести никак нельзя! Пусть это звучит слишком патетично, даже в чем-то преувеличено надуманно, но это самый здравый ориентир, и лучше не сворачивать с него. Так что – «вперед Альберт, тебя ждут великие дела!» (ха-ха, если бы так...?).

Через пятнадцать минут Роман Денисович стоял у входа в «Столовую ОРС-5», как и все двоенные постройки в Кречетовке сооруженную с большим столичным размахом. Здание поистине примечательное: фасадные стены с пилястрами, помпезный портал у входа, огромные витринные окна. Внутренний интерьер был еще шикарней – лепные потолки и карнизы, филенчатые стены и прочие ампирные изыски. Что и определило отличное от рабочих столовок назначение этого общепитовского учреждения. По сути это был ресторан, состоящий из двух залов. Первый (более крупный) днем использовался как столовая с самообслуживанием. Второй, следующий за ним, рассчитан на состоятельную публику (начальство, итээровцев, командированных и военных). Столики с хрустящими белыми скатертями, венские стулья, красивые официантки, ну все, как полагается в приличном заведении. Правда, теперь по военному времени, днем спиртным не торговали, но и не препятствовали, если кто-то проносил выпивку с собой. Пиво наличествовало в обоих залах. Надо понимать, что «ресторация» не каждому жителю поселка по карману для регулярного пользования, но зато в дни получек в ней стоял дым коромыслом.

До войны Ширяев мог позволить себе частенько столоваться в ресторане, ну, и не редко бывал тут с супругой, особенно когда ОРС приглашал заезжих певцов и музыкантов. Культурное было заведение, весьма достойное...

Впрочем, в кречетовском клубе-театре также имелся вместительный буфет с посадочными местами, где до войны подавали спиртные напитки, но выпивать там интеллигентному человеку, разумеется, неприлично.

Конечно, сейчас в июньский полдень заведение было практически пустым, так несколько человек, в основном военные с проходящих составов. Роман Денисович мог наблюдать их трапезу сквозь панорамные окна, покуривал папироску, делая вид равнодушного прохожего.

Лошак запаздывал. Ширяеву пришлось пройти внутрь столовой, неспешно подойти к буфетной стойке. Осмотревшись, заказал кружку бочкового пива. Сел за свободный столик у входа, безучастно озирал зал и панораму за окном. Гребаного Лошака не было. Допив пиво, Роман Денисович с ленцой, вразвалочку покинул заведение.

Часы показывали двадцать минут первого...

- "Куда же ты, муд..а лошадиная, запропастился?", - Ширяев еле сдерживал собственное негодование. Он пошел по направлению к парку, надеясь, что старый бандюга выйдет из тенистых зарослей. Мало ли что? Возможно, у него встали ходики или обожрался чего, с толчка еле сошел, да всякое может приключиться. Но нет! Роман Денисович прекрасно знал, что опытный уркаган не станет манежить человека, которому подвластен. Да и не настолько он хитер и изворотлив, чтобы затеять собственную интригу против сил, чью сторону представлял Ширяев. Дураком он определенно не был, иначе бы не стал местным паханом. Так что же могло случиться...?

А Конюхова все не было, пропал начисто.

Тут возможно только два варианта – или тот слинял, спасая собственную шкуру, или повязали мусора. А это могло произойти лишь по одной причине, или он сам, или его людишки что-то там напортачили, а органы вышли им на след. Прошлые грехи можно сразу отмести, такое совпадение маловероятно. Скорее всего, оправдались недавние опасения, которые он, Альберт Арнольд, слабодушно выказал с часу назад в своем закутке.

Трудно поверить, что местным работникам удалось по горячим следам раскрыть убийство Семена Машкова. С участкового Филишина и поселковых легавых, определенно никого спроса нет. Эти ребята крайне неповоротливы, вот уж действительно кто облегавился. Касательно линейщиков - и милиция и детеошники навряд ли станут заниматься таким делом, как убийство гражданского не на их территории. По сути, эта задача городского отела внутренних дел. Но вот тут возникает одно «но»?! Коли Машков агент НКВД, то, как белый день ясно, следствие возглавят чекисты. Да, он сразу об этом знал, потому и спровадил жену подальше от себя, изначально знал – дело пахнет керосином! Машкова нельзя было уничтожать столь вызывающе, а он надменно пренебрег всеми правилами личной безопасности. Вот теперь и пожинает...

Хотя о чем разговор? Ничего пока не ясно. Пусть даже худшие опасения оправдались - Конюхов или в бегах или уже под стражей. Коли мужик сумел скрыться (хотя это совсем не означает, что его не найдут), это дает Ширяеву существенный резерв времени, для принятия правильного решения и побега. А если Лошака уже забрали и урка в кутузке, то его предупредили, чтобы держал язык за зубами. Хотя не факт, что старик не пересрет и сразу же не расколется. Тогда...?! Тогда самого Альберта Арнольда могут элементарно взять с минуту на минуту, а у него нет даже пистолета, чтобы отстреливаться.

Конечно, у кадрового разведчика оберст-лейтенанта Арнольда были тайники. Ближайший из них, на случай засады, в трансформаторной будке в углу парка (ключ у него в связке). Роман Денисович ускорил шаги и вскоре углубился в одну из тенистых парковых аллей.

ТП-9 подавало ток на железнодорожное общежитие и дом локомотивных бригад, находившихся на техническом обслуживании паровозного депо Кречетовка. Инженер тяги, старясь быть незамеченным, украдкой проник в надсадно гудящее масляными трансформаторами тесное помещение подстанции. Проворно извлек из-за опутанного кабелями силового щита сверток, завернутый в шуршащий пергамент. Недолго думая, развернул его. Облегченная модель Walther РРК (пистолет криминальной полиции) поблескивал вороненой сталью. Там же лежали две коробочки с обоймами по восемь патронов 7,65 мм. Итого в наличии двадцать четыре убойных жала.

Хорошо, что он надел сегодня форменные галифе, в их широких складках пистолет будет совсем незаметен. Предусмотрительно дослав патрон в патронник, оправив потревоженную одежду, Роман Денисович, аккуратно сложил лист пергамента и спрятал его за арматуру. Добро не должно пропадать. Такой же невидимкой Ширяев покинул жужжащую будку.

И вот теперь, - сам черт ему не страшен. Через десять минут инженер уже был на территории депо. Пришлось оглядеться, не заметив слежки, он все же окольным путем, через подсобку, попал в деповскую столовку. По праву начальства (хоть мелкого, но пузатого – шутка такая) ему везде в депо открыта зеленая дорога. Необходимо было подкрепиться, он только сейчас ощутил явственное чувство голода. Заказал пустые щи, картофельное пюре с морковной котлетой и фирменный деповской компот из яблок падалиц. Надо сказать, эти фрукты в больших объемах заготавливали сами столовские, резали, сушили на связках, ох какой дух стоял осенью в просторной столярке и вещевых кладовках.

Ел Роман Денисович в гордом одиночестве. Никто ему сегодня не мешал, не жаловались на неполадки со столовским оборудованием, на плохую вентиляцию, на забитый слив (хотя есть механик, завхоз, но он-то главней) – спокойно поел.

А время к двум, пора готовиться к совещанию у главного. Он нарочито неспешно пошел вдоль стены конторы, встретил двух нарядчиц, они весело поздоровались с ним, ничего тревожного не заметил. Его не пасли...

Закрывшись в своем закутке, он вытащил Вальтер, задумчиво покачал полкило металла в согнутой руке, нежно погладил холодную сталь. «Теперь надежда на тебя приятель, - подумал он – ты уж, не подведи браток, не заклинь...». Признаться, он уже давно не стрелял из боевого оружия, так захаживал, конечно, в стрелковый тир в станционном Осоавиахиме. Чтобы не вызывать лишних толков, палил для толпы не метко, но в намеченную для себя цель попадал с первого раза. Как говорится, целкость и кучность у него была в полном порядке. Так что, в случае чего, он надеялся, что они его выручат.

В половине третьего Ширяев без стука вошел в кабинет главного инженера. Положил на столешницу папку с приготовленными бумагами. Михаил Васильевич говорил с отделением по ТАБИП-1 - полевому телефону образца сорок первого года. Пару которых он сам выменял баш на баш у летунов, подключенные к воздушной линии они работали надежней стационарных аппаратов. Пока начальство общалось меж собой, Роман Денисович, сложив руки, как ученик на парте, с усталым видом разглядывал кабинет главного инженера.

Здесь мало изменилось с мая сорок первого, когда Ширяев подменял Акишина ушедшего в отпуск, и сидел тут почти целый месяц. Дореволюционный стол красного дерева, по столешнице обитый зеленым сукном. Роскошная вещь! А вот трехпольный застекленный шкаф подкачал, эпоха конструктивизма – ничего лишнего, строгий функционализм. На полках замасленные скоросшиватели, потрепанные технические справочники и брошюры. Технические бумаги горой лежат и на широком подоконнике, и на приставленном к стене широком табурете. Над головой Акишина в золоченой раме большой портрет вождя в гимнастерке. Прищур сталинских глаз даже на портрете вызывает некоторую оторопь, неприятно смотреть в них. "Отец" видит тебя насквозь.

Господи, что за наваждение, ему ли немцу веровать в эту специально распускаемую в русском народе легенду. А ведь люди свято верят в прозорливость и другие феноменальные способности Сталина, он для них и не человек вовсе, а божество. А впрочем, и у него на родине Адольфа также возносят... Интересно, кто из них крупней в личностном плане? Кто из них займет подчиненное положение, уступит харизме собеседника при личной встрече, если бы она вдруг состоялась?

- Денисович, ты, что спишь на ходу, - потрепал его плечо Михаил Васильевич, - пошли в зал анализа, там уже наверняка все собрались...