Босфор Восточный

На славном и веселом Тихоокеанском флоте чудаков хватает. Один из них - матрос Пупкин.

Паша родился в «расцвете жизненного мая» - в День Советской Пионерии под запах цветения белой акации в очаровательной Одессе на Пересыпи. Парень всех уверял, что появился на свет под плеск черноморских волн, рев пионерских горнов и всенародное ликование.

В этом портовом городе сама атмосфера кораблей и бескрайних просторов моря звала к приключениям и неординарным поступкам. А каков здесь одесский говор - эта гремучая смесь русско-украинско-еврейского сленга? Это что-то непередаваемое! Когда с маленьким Пашей на этом жаргоне «за Одессу» говорила его крестная тетя Мура, он, не понимая, что она говорит, просто наслаждался мелодичностью ее южного голоса.

Плавать его научили в трехлетнем возрасте родные дядьки, которые вечером после рабочего дня на пляже в Лузановке попивая теплое балованное пивко с водочкой, решили проверить, кем будет малыш Паша. Не долго думая они просто бросили его по пьянке на мелководье в море. Если выплывет, думали они, значит, будет моряком, если нет - значит не судьба. Павлик к своему несчастью выплыл.

«Тот, кто родился у моря, тот не забудет никогда, шум морского прибоя, в дымке морской берега... Самое синее море... Черное море мое...». Так с детства мальчишка начал мечтать о морских дорогах, дальних странах, соленом ветре и интересных приключениях. Его любимой мелодией была песня Марка Бернеса про Мишку-моряка.

Широкие лиманы, поникшие каштаны.

Красавица Одесса под вражеским огнем,

С горячим пулеметом на вахте неустанно

Молоденький парнишка служит моряком...

Парень был чист, наивен, глуп и полон непонятными идеалами, но добр, как собака. Он был оптимистом, как в известной военной байке. Флотский пессимист смотрит на свое висящее мужское естество и вздыхает - Эх! Висит!, а оптимист смотрит на свое такое же висящее «энто самое» и радостно восклицает - Зато, как висит!

Паше в жизни везло. В детстве после пустякового пореза ему в медпункте вкололи вместо лекарства, какую то гадость, после чего он раздулся и позеленел, как лягушка.

Врач тогда сказал свои пророческие слова:

- Если он умрет, то тогда кто будет моряком?

Пупкин в детстве излазил, как Максим Пешков все одесские катакомбы, бухточки Фонтанов, прилавки Привоза и пляжи Пересыпи. Нарыбачился скумбрии и нанырялся за черноморскими бычками в Аркадии. Воспитанный в отрочестве на книгах Станюковича, Леонида Соболева, Новикова-Прибоя, он возомнил себя романтиком моря и литератором. Решил страстно «глаголом жечь сердца людей!»

Читая в юношестве «Морского волка» Джека Лондона, он представлял себя сурово стоящим на мостике парусного корвета в зюйдвестке и кожаном реглане, с почерневшей от времени трубкой во рту. Сидя на камнях Пересыпи, ему грезилось, что он со шкиперской бородкой, как капитан Волк Ларсен в раскачку уверенно ходит по палубе своего «Призрака». Командует своими отважными и преданными ему матросами сорви-голова. Между постановкой парусов записывает самобытным языком в путевой дневник свои яркие впечатления и ощущения, как Гончаров во время плавания вокруг света на «Коршуне».

Литературой парень увлекся еще в школе. Журналистикой, этим неприличным делом на флоте, он начал заниматься уже в «учебке», где вел дневник. Первую статейку в пятнадцать строк он написал про своего старшину роты. Это произвело в его взводе удивление и фурор.

Надо признать, побудительной причиной у него тогда было не тщеславие, а человеческое любопытство, посредством которого он хотел, как будущий «инженер человеческих душ» познать внутренний мир окружающих его людей. Он, как феноменолог Гегель считал, что «Познаешь душу – то постигнешь все!»

Пупкин хотел описать с тонкой иронией и скрытым психологизмом военную жизнь во всем богатстве и многообразии её красок, когда рядом уживаются грех и святость, слезы и улыбки, праздник и серая рутина бытия. Его в военной службе искренне увлекал и завораживал контраст единства противоположностей. Наш будущий Станюкович хотел постичь тайну бытия, стать, как Стендаль «наблюдателем человеческих сердец».

После окончания «учебки» Паша был рад, что записал бесподобные байки и морские истории в «картинках», которые рассказывали салагам на лекциях их наставники. Преподавателями у него были корабельные офицеры с яркими биографиями и сочным образным флотским языком.

Что только стоили их перлы, высказанные на занятиях?

- Настоящий моряк должен быть способен «полюбить» всё что шевелится, а если что-то не шевелится, то расшевелить и тут же «отлюбить» на три метра вглубь!

- Матрос обязан быть чисто выбрит, слегка пьян и чтобы у него с «конца» капало!

- Чтобы ничего не делать, надо уметь делать все!

Придя после школы младших специальстов на ракетно-техническую базу флота Пупкин продолжил по вечерам слюняво кропать втайне от всех во флотскую малолитражку «Боевая брандвахта» статейки «про кражи и пожары». Он хотел пережить заново то, что надо было бесповоротно забыть. Образумить и объяснить, что такое словоблудие делу службы противоестественно и ни к чему доброму привести не могло, матросу никто не мог.

Однажды Паше газетных залепух стало мало. У него открылся болезненный зуд. В его душе боги зажгли священный огонь творчества. Он решает полностью себя отдать на святой алтарь муз, чтобы волновать умы и трогать сердца людей, сеять разумное, доброе, вечное.

Парень, продав душу литературе, ощущает в себе созревание большого «таланта» уже обогащенного первыми юношескими впечатлениями. Пупкин хочет стать кандидатом на бессмертие и «писателем для всех». Как древнеримский писатель Гай Плиний Секунд Старший, жить по принципу – «Ни дня без строчки!» С желанием превратить свою биографию в библиографию. Занять одно из почетных мест в талантливой плеяде русских прозаиков конца 20 века.

Паша, насмотревшись на красивые уголки морского тихоокеанского побережья, услышав шорох волн прибоя и печальную песню ветки сосны, чувствует в себе редкостный дар видеть, слышать и воспроизводить на бумаге природу и человеческую жизнь во всем их безобразном многообразии. Правда, пока он пожинал только глупое, злое и сиюминутное.

Пупкин с кровоточащим нежным сердцем, припав к древнегреческому «Кастальскому ключу» и получив поэтическое вдохновение «музы дальних странствий» Николая Гумилева, замахивается на большое литературное полотно. Пишет маленький, с множеством орфографических и синтаксических ошибок, тьмой деепричастных оборотов и междометий нудный небольшой рассказик.

Паша был человеком впечатлительным, скрывающим свою бестолковость под маской милой иронии и доброго сарказма в народе называемом – похеризмом. Любил, как говорят японцы «Любоваться веткой распустившейся сакуры в розовом луче восходящего солнца», что соответствовало русскому - «Глазеть на всё, как баран на новые ворота». Поэтому страдал Паша над его текстом долго, до бессонницы и дрожжи в коленках. Удел таланта - мучиться творческими поисками и сомнениями.

Парню казалось, что он много пережил, перечувствовал и передумал. Вдохновение при отсутствии мастерства – страшная штука. Когда Паша писал свой рассказ, лазя своим воображением и «психоанализом» по закоулкам своего сердца и куцего еще ума, приобщаясь к сокровенному и неведомому он не пощадил ни времени, ни бумаги, ни правды.

Назвал он свой рассказец удивительно самобытно и талантливо кратко - «Лотосы». Сюжет и фабула его писательского «опуса» была проста, как первый советский болт. Матрос по заданию командира попадает на остров Путятина в бухту Широкая. Зачем? Пупкин и сам не знал.

На удивительном острове салага благоговейно встречает восход солнца на берегу Великого Океана. Умытое красное светило, как что-то фантастическое встало ему в морду лица прямо из воды и залило божьим светом и блеском остров, утопающий в море зелени.

Чарующая роскошь природы, блеск голубого моря, играющего всем спектром красок под лучами утреннего солнца, казались волшебством. Внутри острова неистово бушевала нетронутая первобытная природная и человеческая глухомань, куда не проникали солнечные лучи.

В душных зарослях лимонника стаями бесхозно бродили дикие олени, которые большими добрыми губами срывали ягоды дикой ежевики, запивая все ключевой водой, стекающей со скал. Море дичи, не боясь заповедной тишины, летало среди сосен.

На небольшом пресном озере этого изумительного острова он впервые в жизни увидел и воочию лицезрел своими ясными девственными очами уникальные и прекрасные лотосы. Огромные бело-розовые цветы, как сказочные лебеди, медленно и грациозно плыли в прозрачных водах пресного озера среди разбросанных зеленых водорослей.

Неземная красота нетронутой прелести природы и нежность божественных красок огромных цветов привели молоденького зеленого лейтенанта в безумный щенячий восторг и юношеский трепет. В его душе возникли понос слов, поток мыслей, образов и ощущений, которые до глубины селезенки поразили его юную, еще не порочную, то есть еще не поротую, романтичную душу.

Целомудренность новоявленного флотского Орфея при виде этой изумительной природной красоты, расцвела пальмой любви к окружающим и к самому себе. Он был готов своим «пением» остановить течение рек, сдвинуть скалы, разогнать плохую погоду и повысить боевую готовность флота на недосягаемую высоту. Молодого литератора захлестнул девятибалльный потно-пахучий вал поэтического вдохновения. Он сам удивился, что написал.

Потел парень над своим первенцем долго, не раз переписывая его заново, при этом, воистину ощущая, как писал поэт Сема Надсон в последнем градусе чахотки - Нет на свете мук сильнее муки слова! Наконец бессонные ночи были позади, «титанический» литературный труд «языком родных осин» написан. Его система художественных образов, психологический подтекст и авторская ирония наводила на мысль - Как прекрасно жить и служить на флоте! В день получки! Творческие потуги кончились, что делать дальше?

Пупкин уже знал, что даже плохой рассказ все-таки лучше некролога, поэтому он решает свою нетленку представить на высокий суд интеллигентной публики, которая могла бы понять и почувствовать впечатлительную душу молодого художника. Где найти в глухих и жутких дальневосточных краях, среди суровых безлюдных кедровых сопок знатоков изящной интеллектуальной словесности? Нигде. Разве, что поискать рядом среди сослуживцев, где служит наш «писатель». Правда, они давненько кроме своих потных мужских «енков» в руках ничего не держали, и последний раз читали только общевоинские уставы.

Ладно, - думает Паша, - ничего страшного, авось что-то поймут в «большой» литературе и в выходной день в курилке представляет свой, как он считает, талантливый шедевр маринистки на экзамен товарищей.

Косые лучи солнца пробивались сквозь ветки ивы, склонившиеся рядом. Кругом было тихо, только изредка вдалеке за колючей проволокой в воинской части раздавался бодрый мат начальника штаба. Над долиной между двух гряд сопок в трепетной листве струилось тягучее серебро тумана из волшебных запахов. Поразительно, но таких плотных туманов, когда не было видно ладоней вытянутой руки, я нигде не встречал. Их можно было сравнить с густой сметаной, где люди были мухами, плавающими в ней.

Недалеко у мелководной речки проступал полустанок с кривой железнодорожной стрелкой и станционным деревянным бараком. Допотопная водокачка с погнутым рукавом была памятником дикого освоения Дальнего Востока. Старинный пакгауз с умирающими воротами навевал уныние и тоску. Перрон, вымощенный известковыми камнями, белел, и было ощущение, что он был вымощен черепами первооткрывателей Востока. Природа дремала.

Редко и лениво фырчали важные фазаны, будто кто-то шуршал книгой. Они с деловым видом копошились в зарослях багульника, угощая своих «курочек» зернами опыта и знаний. Грациозные косули жадно ели лимонник, периодически выгрызая зубами блох. Бурундуки, как полосатые крысы расползлись на склоне сопки и доедали последние ягоды земляники. В зените лились песни разных хохлатых птах. Хорошо! Господи, как было хорошо!

Пупкин, целованный в темечко кнехтом, в прекрасном расположении духа с пионерским ликованием встает и достает из кармана заранее заготовленную стопку листиков. От волнения поправляет гюйс. Стучит ногой по пожарной бочке и, добившись наподобие тишины, скрутив от волнения нервы до рвоты, командует.

- Мужики! Хорош «муму» теребить! Сейчас будем приобщаться к мировой литературе и слушать мой рассказ!

Ребята не испугались. Паша, чувствуя себя героем минуты, не торопясь, со смешинкой в уголках глаз оглядывает своих товарищей. Волнительным голосом, с чувством-толком-расстановкой и выражением, на которое способен, начинает излагать ребятам свое первое в жизни художественное произведение, от которого пахнет ротным кубриком, где оно написано.

Когда он с мятущимися чувствами импульсивно читал свое сочинение, у него от восторга мурашки начали бегать по коже. Печень закатилась за селезенку, а трава около кристально чистого ручейка заколебалась сочными волнами в такт его словам. Чарующие звуки его голоса, как финского кантеле стали завораживать птиц, рыб и зверей, заставляя солнце спуститься пониже, дабы ничего не пропустить из сказанного. Все слушали внимательно, перестав ерзать на лавках. Это было нелегко. Чесались глаза.

Дальний Восток от магического влияния прочитанного произведения замер и оцепенел в предвкушении рождения нового молодого писателя. Ветерок стих, стал слышен тихий ласковый плеск волн Японского моря. В сопках наступила прозрачная тишина. Перестали даже шелестеть ивы, устало склонившиеся над ручейком.

У курилки по волшебству засиял свежий, как весенний дождь, мир блаженства и красоты, который стал литься в души матросов водопадом целомудренной чистоты. Безмолвная, дальневосточная природа, слышавшая и не такое, тихо замерла, как перед цунами. Оборвались плевки присутствующих в траву.

Невдалеке в кустах прекратили сплетничать фазаны. Большой и длинный полосатый полоз Шренка, огромный, как пожарный шланг, до этого уютно греющийся невдалеке на валуне, от удивления поднял свою плоскую голову с изумленным выражением в крысиных глазах - этого не может быть! и молча потек толстым ручейком в заросли папоротника на хоздвор. В воинской части его держали вместо кошки. Мышам от этой змеи не было спасения.

Кукушка, сидящая на ветке березки, сраженная художественными метафорами и необыкновенными сравнениями «писателя» упала, как убитая. Сквозь веселый шум светлых вод с «ручейка» постепенно стал слышен рокот морских волн и песнь ветки ивы.

Паша, ожидая похвалы, как заслуженной дани, был готов к овациям и аплодисментам присутствующих товарищей. В его голове воображение начало представлять яркую и красочную картину, как он пишет роман-эпопею «Шимиуза - в сердце моем!» и становится всем известным писателем. Тиражи его художественных творений идут один за другим. За его нетленными книгами на творческих вечерах собираются огромные очереди преданных и взволнованных почитательниц. Он начинает ездить по всей стране. Пупкин, как пушкинский Петруша Гринев из «Капитанской дочки» начинает «ожидать похвалы, как дани, ему непременно следуемой».

Товарищи, уже перекурив, а значит, добрые и по-русски умиротворенные, тоже затихли, как опарыши на крючке флотской шинели. Задумались. Всем стало грустно.

- Ну, как? - спрашивает «писатель», окончив чтение.

Серега, земляк по призыву не спеша встает и, прокашлявшись, делает многозначительную паузу, как на похоронах.

- Ну что тебе Паша сказать, чтобы не обидеть? - как бы принюхиваясь к авторской рукописи и поправляя свою тощую мамону, то есть брюхо, смущенно начинает издалека резюмировать друг. - Умные люди говорят - если можешь не писать, то не пи…

- Стоп, Серега! Стой! Я тебя умаляю! Охолонись, успокойся и не пыхти, как командирский баркас. Да, это не Шостакович и не Растрелли, но не расстраивай нам так сразу нашего новоявленного Поленова, - останавливает Сергея другой Пашин дружбан по прозвищу Вымбовка.

- У нашего шимиузовского Гомера его златогривый Пегас на дальневосточном Парнасе только крылья начал отращивать, а ты ему рога уже хочешь отшибить. Нормально Паша. Так держать! - дружбан начинает, как может успокаивать нашего «писателя».

- Я понимаю, что писать - это лучший способ разговаривать! Никто тебя не перебивает, но все-таки убери длинноты, слюни, охи и ахи в рассказе. Добавь прямую речь в повествовании, разберись с деепричастными оборотами и строчи дальше. Не забудь, для полного отображения флотской жизни нужно проникновение в неё, - здесь Вымбовка, насмешливо щуря глаза, делает паузу и задумчиво чешет затылок.

Оглядев мутным взором окружающую красоту природы и воспрянув трепещущейся мыслью, как благородный дух над вратами вечности, он продолжает.

- Запомни! Служенье муз не терпит суеты! Краткость - основа таланта! На флоте все должно быть прекрасно, а точнее единообразно. Все пострижено, покрашено и посыпано песком! - Вымбовка чеховским стилем начинает выдавать красноречивые и тонкие флотские перлы.

- Писать у нас может каждый - неграмотных нет! Но писателем может быть только тот, у кого есть, что сказать нового и интересного людям, тот человек, который видит такое, чего остальные в повседневной жизни не замечают… - дружок вспотевает и не замечает, что начинает, говорить, как Паустовский.

- Литература - это страсть, трагедия, дух, любовь, наконец, юмор. Нарисуй, как мы тут весело едим говно ложками, выхватывая его у друг друга изо рта, страдаем не за понюх табака. Опиши жизнь матросов в кубрике. Посмеемся вместе от души!

Пока дружок изгаляется в риторике и словоблудии, Паша прикрыв глаза, продолжает витать в империях и воображать себе в картинках, как благодарные потомки могли бы оценивать его удивительное и своеобразное творчество. Он в сердце надеется, что его будут воспринимать как остроумного рассказчика с глубокой мыслью, умеющего писать, опираясь на тонкий стиль замечательных художников прошлого. Потомки, мечтает он в душе, поймут его правильно.

Пусть он немножко идеализирует и смягчает суровую действительность, но, стараясь быть реалистом в своем творчестве и опираясь на психологию человеческих отношений, станет писателем миллениума. Наш крючкотворец еще не знал слов Сергея Довлатова «Когда испытываешь смутные ощущения, писать рановато. А когда ты все понял, единственное, что остается – молчать…»

Вымбовка выводит нашего Орфея из заоблачной дали.

- Мужики! Знайте! Талант не продать и не пропить! Это вам не якорь напильником затачивать или пар в мешках на камбуз носить. Это - творчество! Высокая материя! Не побоюсь даже такого слова - Литература!!! - дружбан, умничая и резвясь мыслью сам начинает удивляться тому, что в легкую буравит.

- Ты что скалишься? - поймав бровью улыбку друга, не выдерживает Пупкин. - Не хорошо смеяться над талантом. Художника обидеть может каждый...

- Не обижайся, Паша, - Вымбовка дружелюбно хлопает по плечу друга. - Не обращай внимания, моряк писателя не обидит! Талант под робой не спрячешь! - и уже обращаясь к присутствующим, предлагает.

- Ребята! Лучше давайте, пока наш ротный ни побил Пашу за его «нетленку», мы ему придумаем солидный литературный псевдоним, как, например, был у Новикова - «Прибой» или у Сергеева - «Ценский». - Вымбовка опять улыбается, ищет в карманах сигареты, находит, вновь закуривает и обращается к Пупкину. - Уж больно у тебя Паша слишком короткая для творческого человека фамилия, аж как-то неудобно за тебя…

Что здесь началось - ситуация, как на еврейской свадьбе.

- Давай, тебя назовем Павел Пупкин-Дальневосточный? Через черточку. Как? Нравится?

- Нет! Лучше Пупкин Приморский, - предлагает другой дружок.

- А если Пупкин-Путятинский, Дальневосточный! Первый! Не плохо? Как раз в тему «рассказа»? - со всех сторон начинают сыпаться дружеские предложения, народ расходится от души.

- Может назвать - Павел Пупкин Приморско-Амурский?

- Ты еще сделай из моей фамилии караван барж!

- Нет лучше - Павел Океанский! - умеют на флоте помочь товарищу ощутить дружеский локоть в печени.

- А если серьезно, - дружок по прозвищу Красс решает помочь общему делу. - Паша, давай назовем тебя скромненько, но со вкусом - Павел Босфор Восточный. Солидно, звучно, а главное - у нас в отечественной литературе нет пока писателя с такой яркой и колоритной фамилией.

- Теперь будут! – Вымбовка подводит черту под предложениями широкого круга ограниченных людей, после чего за ближайшим кустом невозмутимо оправляет свои естественные надобности.

Прихоти военной жизни не предугадаешь. Через некоторое время служба так складывается, что Паша с товарищами едут в культпоход во Владивосток. После посещения краеведческого музея имени Арсеньева и героической Краснознаменной подводной лодкой С-56 ребята идут на берег залива Золотой Рог.

На гранитной набережной ребята достают сигареты, закуривают и, облокотившись о парапет, видят, как к пирсу Морского вокзала прибрежных сообщений швартуется большой морской паром, который курсирует между городом и островом Русский. На борту этого судна золотыми буквами горит его название «Босфор Восточный».

- Эй, Павел Босфор-Восточный! Смотри! В честь тебя, как классика-мариниста Великой Русской Литературы, уже начали называть пароходы. Паша, ты у нас стал, как Крузенштерн - «Человеком и пароходом»! Недалеко, наверное, то время, когда появятся с твоим именем заводы, колхозы и пионерские дружины…

- Заметьте, ребята! Что радует - еще при жизни! – с врожденной «скромностью» отвечает Пупкин и загорается от удовольствия, как гакабортный фонарь на корабле.

Парень удовлетворенно поправляет белую бескозырку и подтягивает флотские штанишки ближе к своему квадратно гнездовому пупку.

В подтверждении сакраментальных слов молодого мариниста на Комендантской горке грохочет сигнальная пушка, чтобы жители Владивостока знали, что как писал Александр Куприн «наступил адмиральский час, когда надо проверять часы и пить водку с соленой закуской».

Раскат выстрела сломя голову несется по дальневосточным сопкам, сметая все на своем пути с новостью о рождении в Союзе ССР нового «писателя».