ОДНАЖДЫ ЦЫГАНКА ГАДАЛА…

Повесть-быль

Бей, цыганка, в звонкий бубен,

Фалды юбки теребя.

Всё, что было,

Всё, что будет –

Всё зависит от тебя.

Что в дороге? На пороге?

В дверь стучится, в дом войдёт?

Ты уже гадала многим,

Что со мной произойдёт?

Лариса Рубальская

1

Вышел чуть свет... Дорога дальняя... Дышалось легко и вольно... Луна, набрав полноту и округлость, скрылась за лесок... Звёзды с наступлением утра теряли свою яркость и мерцание, постепенно блекли на фоне сереющего неба, скоро и они потерялись в глубине наступающего рассвета. Начинался день, озабоченный решениями набежавших хлопот, заставляющий рано вставать, отправляться в путь…

Путь, миновав разрезы, поднялся к опушке и вдоль её, по лугу устремился на север. Справа темнела тайга, а слева прогалины покосов и бегущая речушка довершала уже весенний нескучный вид. Был конец апреля, всё готовилось к весне, начинало петь и возрождаться. Многие птицы вернулись из тёплых краёв, подготавливая всё необходимое для продолжения своего потомства, своим чириканьем, посвистом и трелями, призывая верных подруг, ответить на вечный зов продолжения рода. Воздух был наполнен не только звуками птиц, но и различных зверей, у иных начинался неистребимый поклик к спариванию на право дать сильное здоровое потомство. Приближалось тепло и нежность зелени, чтобы распуститься и выбросить в мир красоту, таящуюся в недрах почек деревьев, в бутонах цветов, оживающих под солнцем. Уже успел стаять снег, оставаясь островками в лесах и густых ельниках, куда не всегда заглядывает весеннее солнце, но и он скоро сойдёт… Реки ещё стояли подо льдом, постепенно наполнялись талой водой и ждали тот миг, когда прорвут ледяные путы.

Фёдор спешил домой на прииск Яныр, что за рекой Уркан, до прихода большой воды…

Дома ждали его жена, да две пары серых пытливых глаз дочерей. Сына они потеряли, задавила его дифтерия, скончался на руках у матери, не довезли до населённого пункта... Душа его, покинув эту Землю, своих земных родителей, отправилась искать лучшей доли в чертогах Божьего мира. Медленно, придавленные грузом обвалившегося горя, возвращались они домой... И сейчас, как безмерно сдавливало его душу тоской по недавней кончине сына, не мог, не хотел мириться с этим, но две пары любящих глаз дочерей заставляли вставать и идти в день, решать набегающие волнами необходимости. Чтобы не замыкаться на своём горе, он в дорогу взял собаку, которая требовала к себе внимание и скрадывала одиночество. Теперь бежала впереди, вынюхивая придорожные кусты, хвост её крючковатый то и дело мелькал среди прошлогодней травы. Прииск Яныр закрывался, и оставаться в глуши, далеко от людей большой семье, было нельзя, ожидался ещё один ребёнок. Здесь, где они ещё жили, только одно удерживало – одинокая могила сына, но время и это залечивает, он знал, что надо продержаться всего только несколько лет, да, да именно лет! Какими долгими они будут... А сколько? Неведомо... Там, гляди, родятся ещё дети, и рана обнажённая, кровоточащая горем, постепенно закроется. А шрам? Шрам останется на всю жизнь...

Прииск Крутой жил и работал, и многие бывшие старатели Яныра переселились на это благодатное место. А место действительно было удивительным. Ряд небольших озёр, две речушки сливаясь образовывали водораздел с цветущими лугами, годными к покосам и разнотравье сочное, давало полезный для скота корм... В речушках и озерцах было полно всякой рыбы, которую вылавливали только в пределах необходимых для употребления и проживания. К тому же рядом, всего в двенадцати километрах, расположен большой населённый пункт со всеми необходимыми больницами, школами и социальными службами... Брат Роман уже жил здесь с семьёй, он-то и был той опорой, на которую опирался Фёдор. Пару лет назад брат переселился на новое место с помощью его, теперь помогать пришла очередь Роману. Благо лес заготовили под постройку дома, а пару месяцев, пока будет собираться сруб, перекантуется семьёй в доме брата... Соседи подмогнут, ведь и он помогал миром строить кому-либо дом... Это ничего, что у брата тоже становилась многочисленная семья. «Переживём и это...», — подумалось ему. Опять же вспомнилось, как вместе прошли и конфискацию имущества и ссылку из Белоруссии в товарных вагонах, когда был набит вагон такими, как они до отказа и лишь на остановках выбрасывали мёртвых, и зимование в летних палатках при лютых сорокоградусных морозах, когда язык примерзал к дну полости рта... Да! было и такое... А здесь что? Здесь просто лёгкое приключение, по сравнению с пройденным ранее…

Путь был не близкий, километров пятьдесят до реки Уркан и за ней до Яныра ещё десятка два. Поэтому походку он настроил на дальний поход, чуть подав тело вперёд, а ноги, не поднимая высоко, выбрасывал вперёд, минимально напрягая мышцы, вспоминая свои дальние переходы, когда уходили они с братом ночами, прячась от всевидящих глаз «новой инквизиции» Советов. Дальний путь полон всяких дум и воспоминаний…

Вспомнилось, как взяли его с братом, второй раз, во второй половине тридцатых, обвинив в диверсионной деятельности и повесив окончательный ярлык – враг народа. Это было серьёзное обвинение, грозившее не только длительным сроком, а, как многие в камере поговаривали – «стенкой». Кто-то из «словоохотливых», из тех кого сильно волнует рядом живущий, его благонадёжность к стране Советов, написал на братьев донос, о их, якобы подрывной деятельности и что надо бы, надо проверить... А проверяли просто, приезжал «воронок» ночью, забирали в том, в чём с постели подняли и на «дыбу» - сознавайся в чём виноват, если не знаешь, то мы сами придумаем... И придумывали такое, что отворачивались от многих даже самые родные люди. В камеру притаскивали полуживых, полузадохнувшихся от пыток людей. «Работали» в пыточной профессионально и со знанием дела – признаешься в том, что принадлежишь к племени марсиан, прилетевших завоевать планету Земля. Часто состояние было на грани, чтобы сознаться и взять на себя все грехи мира, только бы прекратили истязать, лишь бы оставили в покое, пусть в камере забыться, уснуть, лишь бы оставили. Не сознались братья или пока не сознались, и благо от этого... Заменили следователя…

Как просто укладывается словами то, что пережили и перенесли братья, всего в нескольких предложениях... Сухо, бегом. Можно томами описывать тот ужас, в который ввергали людей такие же двуногие, разговаривавшие на знакомом языке. Дома, у которых попискивали дети и которые любили своих чад. Откуда брался этот звериный люд, ломающий кости, поджигающий пах и подмышки, зажимающий пальцы рук в дверные проёмы... Звери? Но звери так не относятся к своему виду, роду... Откуда? Ведь кто-то же рожает их, кому-то же они кричали в детстве: «Мама!», кто-то же зовёт их: «Отец, папа!». Нет ответа…

Но не бывает мир без добрых людей, такой человек нашёлся – новый следователь для расследования происков очередных «врагов». Внимательно изучив дело, пришёл к выводу, что обвинение, не имеет под собою никакой основы, нет в их действиях злоумышленных козней, а донос ложный. Выправил документы, «виновникам» же сказал, чтобы уходили из этих мест, как можно дальше и шли только ночами, днями же отсыпались в лесах, подальше от проезжих дорог... Для чего? Знал сей чиновник о том, о чём говорил и советовал.

— Чтобы и духу здесь вашего не было и не пахло вами, поняли? Ныряйте в леса, а по ночам идите и уходите, как можно дальше, — с прищуром, шёпотом сказал он, подписывая документы…

«Вынырнули» они далеко на востоке, в Амурской области, за несколько сотен километров от «ныряния». Устроились в экспедиционную партию по исследованиям возможного залегания всяческих полезных ископаемых. В такие партии набирали не только специалистов, но и людей, прошедших определённые «некомфортные» условия. Подальше от людских глаз – получилось, и началась их скитальческая жизнь, полная лишений, неимоверных физических нагрузок и ожиданий – что будет в будущем, какова их судьба. И неожиданно будущее, вопреки тревожным ожиданиям, принесло их в населённый пункт, где почти одновременно встретили своих будущих жён и матерей будущих детей... Как в сказке, но так совершается промысел божий по своим законам. «Дивны дела твои, Господи!»

2

Солнце поднялось и по-весеннему пригревало... Многое, радовало глаз, и небо высокое, голубое, и оживлённые голоса птиц, с их неумолкаемым пением, и ветерок, не холодный, а какой-то особенный, с юга, приятно обдувал и подталкивал в спину - телогрейку снял, так легче было. Дорогу размяли, расточили проезжающие телеги, так что идти приходилось по обочине, а местами напрямик, сокращая извивы пути. Сами обочины также подтаяли, становились вязкими, грязь налипала на сапоги - свернул напрямик…

Дальше его путь пролегал по мари, болотистой, кочковатой, с подтаявшей водой. Вода стояла бурая от гниения остатков прошлогодних трав. Нога, срываясь с кочки, промокала до колен... Шёл по мари осторожно, прыгал с кочки на кочку, выбирая устойчивые. Спускался в распадки, переходил ручьи и шёл по девственной тайге, через буреломы и валежники упавших деревьев. Дорогу знал и ориентировался на местности хорошо, не боясь заблудиться. Частенько преодолевал этот путь и пешком, и на попутной телеге с конём, сидя на которой часами вёл долгие разговоры с её хозяином о жизни. Многие возницы были хорошо знакомы Фёдору, не раз пути дороги сводили их вот так в вынужденных путешествиях по бытовым нуждам. Когда ещё поговоришь, если у каждого хозяйство и семья «семеро на полатях», да «семеро с ложкой».

Первые километров двадцать он отмахал без остановки и одышки, дело привычное – торопиться надо было, успеть до Уркана, до заимки лесника и остановиться на ночлег. А назавтра, отдохнув, лёгким броском одолеть остальное... Заждались его дома! Детки, поди забросали вопросами свою маму: «А где папа?» и замоталась она на хозяйстве... Самому нетерпелось очутиться среди родных, жены, детей, почувствовать запах родного очага…

Фёдор остановился, присел на пенёк наскоро перекусить и дух перевести.

Всё в лесу жило, звучало, дышало своей жизнью, куда ни кинь взгляд, везде весна входила в ритм и природа под её несокрушимым натиском звучала в каждом своём уголке, то трелями птиц, то беготнёй белок, то карканьем ворон, радостным весенним, то прилётом грачей, а грач - птица весенняя…

Следующий отдых должен быть уже у лесника – так наметил себе. После передышки, пошёл медленнее, размереннее, многим путь пролегал через сопки, местами обходя стланики, потом углубился в лес. Собаку взял на поводок, чтобы не увлёкся тот каким либо зверьком - потом жди его, и хотя собака охотничья в лесу не заблудится, и обязательно найдёт хозяина, но идти без пса не хотелось, опасливо и скучно. Ружьё в лесу всегда было наизготовку, а патрон, набитый крупной картечью, в патроннике – привычка из давних скитаний. День добегал своего конца, солнце медленно, неохотно подходило к горизонту, прячась за сопки, временами выныривая и призывно уводя за собою день - он уходил... Скоро потянулись заросли молодых сосен, потом сосновый лес, недалеко заимка... Уже темнело, когда Фёдор добрался до избы лесника, одинокого дома, ветхого, вросшего в землю. Заимка сразу огласилась лаем хозяйских псов... Они, почуяв чужого, рвались со своих цепей. На лай собак вышел из дома невысокий, седой мужик.

3

На заимке жили таёжные люди, были они в преклонных годах. Хозяин её, Парамоныч, конечно была у него и фамилия и имя, а остался он в памяти у народа, как «Парамоныч». Охотник по призванию, а по совместительству лесник. В лесу ориентировался, как у себя дома, легко и просто читал книгу тайги. Законы проживания в ней знал, что «Отче наш». Любые следы считывал, описывая тех, кто их оставил. Этой премудрости научила его не только жизнь, но и в давние времена, когда он был молод, один старый охотник-эвенк, посвятивший многие часы наставлениям. Научил интересным приёмам, выработанным долгими годами скитаний по лесам, где обитает зверь, как его обойти, где отыскать его подраненного, случись такое. Натаскал ориентироваться в тайге, как обустроиться на ночь во всякую погоду, как быстро и без шума выслеживать зверя, научил подражать крику зверей и птиц…

— Твоя шибко смотри..., твоя не забывай... Тайга сильно хорош, всё говори... Твоя глаза имей, шибко смотри..., — говорил кочевой человек, указывая на следы зверей, на кору деревьев, на знаки, оставленные другими кочевниками, охотниками и оленеводами, у них был свой язык. Использовалась примитивная система знаков, связанных с кочевой жизнью и охотничьим промыслом, с зарубками на деревьях, палочками на следах, с особыми знаками, бытовавшими на охоте и предупреждающими об опасности... Все эти премудрости таёжной жизни преподал Парамонычу старый охотник, ими он охотно делился с людьми…

Был Парамоныч заикастый, в силу этого молчаливый, а когда хотел что-то сказать, он собирал всего себя и прорывал пространство сначала словами «так это вот..., так это вот...», а потом уже почти без запинания следовала залпом фраза. Редко когда выбирался в «цивилизацию», получал денежное вознаграждение за лесничество, закупал продукты, соль сахар, муку и другие нужные в хозяйстве вещи, и опять на месяцы запирался в своём лесном угодье... Под стать ему была у него и жена, старая, с глубокими шрамами морщин по лицу, такая же молчаливая. Привыкла молчать с молчаливым спутником, а за годы, проведённые вместе, по взглядам научились понимать друг друга – без слов. Дети их давно выпорхнули из отчего гнезда, изредка наведываясь и привозя продукты... Так и жили эти странные, но одновременно удивительные таёжные люди.

Охотники, как бы случайно забредали в его хижину, многим нужен был совет и наставление. Терпеливы были даже к его манере говорить, им нужно было его рассуждение и дельная подсказка. Парамоныч невысокий, в меру худой, посмотришь, что гриб сморщенный, а копни его, задень за интерес, за животрепещущие струнки и откроется тебе весь накопленный багаж навыков, польётся из него, как из кладезя мудрости знание о тайге и зверях и всякой всячине, связанные с нею... Даром, что молчаливый и заикастый – умей подойти. «Анциклапедия тайги, да и всё тут...», — поговаривали о нём.

Сюда и спешил Фёдор на ночлег, знал, что крыша над головой будет, будет и скромный лесной ужин, с дельным советом. Увидев его, Парамоныч заговорил:

— Так это вот..., так это вот... Далеко ли путь держишь? — «куда» не спрашивали, не закудыкивали дорогу путникам.

—Да домой спешу, домой... Доброго здоровья, Парамоныч! Слышал что ль?.. Прииск наш закрывают... Буду переезжать на Крутой. Вот и заготавливал там лес на дом…

Парамоныч покачал головой, поскрёб затылок, мол понятно, и пригласил в дом, был вечер – темнело. Собаку привязали у сарая, подальше от хозяйских псов, те рвали и метали, учуяв чужого пса. Фёдор снял котомку, достал кусочек хлеба и дал собаке, больше ничего не было…

— Потерпи до дома, дружочек, завтра будет тебе похлёбка…

В дверях нагнул спину при его росте, вошёл в избу... Здесь тоже едва помещался, голова почти упиралась в прокопчённый дымом потолок... Горела, едва освещая помещение, керосиновая лампа. На стенах, таких же закоптелых, не знавших никогда побелку известью, висели два ружья, косичка лука и чеснока, в старых дырявых чулках, да в углу божничка с ликом Богоматери. Участливо и тоской смотрела она на входивших в избу, словно насквозь прозревавшая судьбу и горькую беготню каждого по жизни... На трёх окошках повисли занавесочки, с едва различимыми мелкими цветочками, такие же древние, как и сама изба. Русская печь, кухонная утварь, стол из досок и две широкие скамьи-полати по стенам. Умели в старину обходиться без излишеств…

— Так это вот... Говорю тебе, — выпаливал Парамоныч Фёдору, — Ты это вот, запоминай, что толмачу тебе... Не надейся на крепкий лёд, в кручинах на быстрых речках он тонок быват... Неотложно собаку бери поводком, на берегу пустишь... Пусть службу служит, бережёт…

После выпитых ста граммов разговор пошёл легче и слушал Парамоныч о горемычной жизни Фёдора, о мытарстве его по полям жизни, о горе недавнем, постигшем семью, а сам вспоминал свою нелёгкую долю, сокрушённо кивал головой мол, понимаю тебя, мил-человек, ой, как разумею... И разумел... Исходил по тайге тысячи километров, драл его медведь, когда обложили берлогу охотники и Парамон с ними, молодой, горячий стал на пути огромного бешенного зверя. Тот выбросился из берлоги, встал во весь, почти трёхметровый рост и сгрёб молодца. Охотник едва голову успел убрать, снял бы с него косолапый «скальп». Зацепил лапой плечо, вывихнул и отбросил в сторону... Во время успели застрелить охотники бешенного, а то не было бы на свете Парамона. С тех пор и пошла проблема свободного говора - стал заикаться. Гнали волки по зимнику, отстреливался и гнедой не подвёл, не перевернул сани, унёс ездока, а дом был недалече…

— Кто знат, что было б? — рассказывал он впоследствии.

Рожал детей и хоронил родную кровинушку... Всё было. Качал головой... Понимал…

… Долго лежал Фёдор на широкой скамье, сон не шёл, всё думу думал... О себе, о семье, всём том, что случилось с ним, какими «сюрпризами» одарила его судьбинушка. Почему? Кому и чему перешёл дорогу? Кто знает?.. Разбередил себя разговором с лесником, да и как не разговориться, не вечно же в себе носить ношу тяжкую, давно хотелось излить себя человеку понимающему, умеющему слушать... Так редко встречаются люди, способные услышать, именно услышать... Жене не изольёшь, у неё своё горе. Она у него хорошая, повезло ему с ней…

Где-то далеко ухал филин в тайге, ревели за сопками изюбры. Иногда доносился лай хозяйских собак, повизгивание пса. Лай не предметный злобный, а такой, на луну, протяжный и тоскливый, мол, чтобы все знали о них, так, как положено им в собачьей жизни... А луна полная, яркая просилась светом в избу, частично освещала её квадратным пятном от окна, этот квадрат перемещался по полу, в сторону противоположную бегу светила по небосводу... Храпел, ворочаясь, хозяин на печи, подсвистывала ему в такт хозяюшка, а к Фёдору сон не шёл, что-то тревожило, жило где-то рядом какое-то серое неприятное чувство, он отмахивался от него, загораживал его картиной своих детей, женой, но оно не проходило. По опыту знал, что это вяжущее тревожное чувство является предчувствием чего-то грозно-наступающего, неминуемо грозящего…

Ныло внутри не физической болью, а такой, какой рвало душу после смерти сына, от которой нет лекарств и, которую не прогонишь мыслью, волей и даже молитвой. Он пытался прогнать молитвой, но и она уже жизнью примятая, была лишена той силы, что чувствовалась в молодые, его «доисторические» годы. «Доисторическое» время, как он сам называл, было время детства, молодости в родном поместье, усадьбе, до всей кутерьмы с конфискацией всего, что было нажито и оставлено родителями, до насильственного выбрасывания его и брата в края, где «Макар телят не пас».

От скорого переезда, либо от чего-то, другого надвигающегося, которого не знал Фёдор, сдавливало внутри и сердце замирало... «Главное, чтобы с детьми и женой всё было хорошо, а остальное пережито и пройдено...», — с этой думой он забылся до утра…

Очнулся, когда рассвет властвовал в природе. Сквозь окно пробивался скудный свет и хозяйка, молчаливая, сосредоточенная двигалась по хате, выполняя свои ежедневные обязанности каждого дня... Хозяин похрапывал... Движения её были выверенные, ни одного лишнего взмаха и шага, не поднимающие шум – пусть хозяин «поспит чуток, намается за день», всё соответствовало ею намеченной цели, плану, выработанному годами. Свойства присущие женщинам, имеющим немалое хозяйство, равномерно распределять свои силы, жалеющей ранний подъём своего спутника жизни... «Совсем, как моя Надя...», — подумалось им.

4

Вышел от лесника, когда рассвело, выпив кружку чаю, да ломоть хлеба, оставшийся в котомке, негоже хозяев объедать, ещё не раз, возможно, придётся останавливаться... Знай меру. Уркан перешёл без приключений, в широкой части, где всегда медленное течение - лёд был прочным монолитным и выдержал бы и сани с конём, да и Парамоныч подсказал, где именно переходить надо. По седловине перевалил через сопки и по распадку вышел к водоразделу между речками Яныр и Игак. Они обе впадали левыми притоками в Уркан. Сам Уркан в этих местах устал от кривунов, петляя своими извилинами по таёжным местам, делая такие загогулины, что если плыть вниз по течению – можно слева или справа видеть эту же реку, текущую как бы в обратном направлении. Вода обладает удивительным свойством поиска, она устремляется к своей цели и движется без остановки. При отсутствии прямого пути, она сворачивает, образуя излучины, огибает камни и горы, двигается непреклонно, пока не достигнет намеченной цели более крупной реки или моря.

Впереди путь пресекла неширокая речка, с течением быстрым в летнюю пору, стремительным, а сейчас была ещё одета льдом... Не хотелось делать крюк к дороге и переправе, хотелось быстрее, заждались дома, авось пронесёт... С собакой на поводке, помня наставление лесника, он подошёл к берегу. До противоположного было рукой подать, сколько раз приходилось в экспедиции переходить и в более тёплое время по льду, правда, тогда он был не один... А здесь, в случае чего надо на собаку надеяться. «Какой лёд? Сможет ли выдержать вес его?» — крепко задумался Фёдор…

Прежде, чем спуститься на него, он проверил спички, хорошо ли упакованы в непроницаемую клеёнку, крепко завязал голенища сапог, чтобы вода, в случае чего не набралась в них и не утяжелила его, снял с себя верхнюю одежду. Это давняя привычка таёжных людей, предусмотреть всё возможное, а вдруг... Вдруг часто случается в тайге... Конечно, предугадать, что случится, не представляется возможным, однако ничегонеделание подобно тупости... Машинально пожалел о том, что не сплёл из лозы дополнительные ступы-площадки, увеличивающие опору на лёд…

— Но что теперь-то жалеть.

Ружьё снял с плеча и взял в руку, как ходят в чаще леса на случай быстрого его применения. Ступил осторожно на лёд, лёд оказался прочным. Медленно, очень медленно двинулся вперёд, почти крадучись... Пока всё было нормально, можно значит не опасаться, что лёд окажется хрупким. Впереди легко шла собака, поминутно оглядываясь на хозяина, чего медлит-то: «Видишь, как просто это делается...», — говорил её нетерпеливый вид и лёгкое повизгивание... Нетерпелось быстрее выбраться на берег, а там и хозяин с поводка отпустит, вот воля рядом – скорее, скорее... Они не прошли и половины пути, как он почувствовал, что лёд под ним поскрипывает, но держит... Ещё немного и…

Лёд проломился под ним и он течением в мгновение оказался затянут под воду... Инстинктивно схватился за то, что было под рукой, не сознавая, схватил намертво, навечно – это было ружьё... Возникли перед ним серые глазки его детей, пытливые, живые и молящие... Картиной мигом пробежало прошлое и остановилось на том, о чём давно забыл, а здесь в красках, движениях остро выхватилось их памяти, предстало то, что когда-то вызвало удивление, усмешку, а по молодости неверие. Последующие годы скитаний напрочь стёрли даже то время, так он думал... Да и не хотелось многое вспоминать, бередить душу, вытаскивать боль, затихающую в жизненном водовороте... Не до того было...

5

Базар шумел, кричал, звал к себе всякого, кто оказывался недалеко от него, поневоле завернёшь и окунёшься в вихрь жизни этого кучного, шумливого и крикливого сборища. Это не был восточный базар с его экзотическими красками и замашками, но в нём было то, что живёт в каждом торговце – умение завлекать к себе блуждающий люд. Люд завлекался, а вместе с ним увлеклись жизнью торговища и Фёдор с Романом, два брата, что после смерти их отца управляли небольшим, но успешным хозяйством, что под Минском, на зависть соседям и властным структурам... Поговаривали, что ещё прадед их принадлежал к древнему польскому дворянству, потом хозяйство постепенно стало приходить в упадок. Отец старался об этом помалкивать, и в силу захудалости древнего величия, и в силу страстишки, поселившейся в него... Любил приложиться к зелью, оно и докончило высокомерие польского шляхетства. И только благодаря неуёмной деятельности младших сыновей, которые после смерти их родителя взялись за дело и, постепенно, стал возрождаться былой достаток…

Был самый разгар НЭПа, новой экономической политики государства. Рынки тогда ломились от всякого товара, пестрели нарядами разных народностей, оглашали пространство голосами многих наречий и национальностей. Дали волю народу да в придачу лёгкие налоги, он и наполнил полки прилавков разнообразностью... Братья иногда по надобности или по любопытству заезжали на торжище. Сейчас приехали купить кой-какой сельхозинвентарь, да и по базару побродить, было, на что посмотреть и себя молодых красивых показать, а что? - удались на славу, и статью, и внешностью, и умом Бог не обидел – хоть завтра под венец.

В народе, что наполнял базар, произошло какое-то волнение, толпа зевак и покупателей раздалась в сторону, расступилась, давая кому-то дорогу... По торговой площади шли цыгане, яркой пёстрой толпой, крича и привлекая к себе любопытствующий народ. Известно, что представители этой национальности «уважали» многолюдные собрания, особенно базары, где можно было развернуться словоохотливым гадалкам, предприимчивым ворам, профессиональным обманщикам... Старался человек торгующий и покупающий их обходить стороной. Многое на них лишнего говорили, но в народе сложился такой образ... Увидел цыган – опасайся их… Впереди шла цыганка нарядом и внешностью выделявшаяся резко и контрастно на фоне своих сородичей.

Братья стали, как вкопанные, и остолбенело, смотрели на лёгкую пружинистую походку молодой цыганки. С ней были и другие, но она затмевала их и видом своим и более ярким бросающимся нарядом. Молодая, красивая, кровь её бурлила и клокотала по жилам, словно лава огненная по недрам земли. Длинные волосы на ветру развевались, на голове с природным изяществом была повязана красная бандана, весело позванивали подвешенные медные монеты, блестело монисто на шее. Многоярусная юбка с яркими воланами, насыщенными и контрастными узорами в красно-чёрной гамме тонов. Весь наряд, что сплошное поле цветов колыхалось при каждом её движении. На плечи была небрежно накинута шаль. Крупные серьги, цепочки, браслеты и перстни довершали её пёстрый наряд. О таких говорят в народе - «кровь с молоком»! Увидев застывших молодых парней, цыганка круто повернулась к ним и, в движении с протянутой рукой, быстро проговорила:

— Ай, красавец! Позолоти ручку..., всё тебе скажу, как на духу, всю правду поведаю про тебя... Позолоти ручку, — она взяла Фёдора руку и посмотрела внимательно, ещё внимательней всмотрелась, нахмурила брови и вымолвила уже серьёзней, — Вижу, всё вижу, касатик, про тебя... Горе вижу и лишения... Но не горюй! Осыпятся враги твои листьями в осеннюю пору, сгниют... А тебе дорога дальняя, лишения и счастья много... Бойся воды и крови своей, — закончила она.

Фёдор даже не заметил, как положил двугривенник, который тут же, ловко исчез в многочисленных складках одежды... Он было хотел спросить, почему надо бояться воды, при чём здесь она, зачем надо бояться крови, тем более своей, но вопрос повис вслед удаляющейся группе цыган... Уже ушла гадалка, легко и плавно ступая по утоптанной тысячами ног земле... Братья, удивлённые увиденным и смущённые услышанным, какое-то время постояли, помяли в руках шапки, пожали плечьми и отправились по своим надобностям. Мало ли что наговорят, тем более, что цыгане, однако вопрос, почему не гадала младшему брату, почему только ему – не раз себя спрашивал Фёдор.

Много лет пробежало, не позволял больше цыганам гадать, а встречи с ними случались на разных землях и краях, научился с ними разговаривать, останавливать на полуслове и уже ошеломлённая цыганка слушала его:

— То, что было - я знаю! Что есть - я вижу! То, что будет - ведает единый Бог! — отставали быстро без лишних слов, но он одаривал их, чем мог – «золотил ручку»…

6

Фёдор и не понял, что с ним случилось... Состояние было навроде шока...

Тысячи иголок впились в тело, холодом пронизало всего, сковало... От внезапной смены внешнего окружения и состояния – перехватило дыхание, не хватил воды в лёгкие… Соображение отстукивало, где он, что с ним, ведь всё было хорошо – он домой шёл, к жене детям... Рука почему-то за что-то держится, кто-то пытается дёргать его, да что с ним случилось? Всё это пролетело за доли секунды, а ему показалось вечностью и вопросов, вопросов уж больно много и всё почему, зачем. И откуда так ясно вспомнился давний из молодости базар, с его шумом и красками, с улыбкой красивой цыганки...

— Так я же тону!.. Нет-нет, только не это! А как же дети, жена? — молнией промелькнуло в нём, — Рука за что-то держится, кто-то дёргает, надо подтянуться. Ещё, ещё, главное, голову высунуть, дыхнуть, а тело подчинить воле - к проёму светлеющему - он рядом...

Что есть мочи подтянулся к руке, вернее к тому месту, где она за что-то держалась - показался свет ярче, вот уже рядом он, свет рядом, ещё, ещё немного..., и голова с трудом показалась над водой пролома... Вдохнул не он, а кто-то другой шумно вдохнул воздух, а уже он начинал лихорадочно соображать... Тело было ещё подо льдом, течение увлекало его куда-то вниз по течению, поперёк лунки горизонтально лежало ружьё, и рука намертво ухватило его ложе, это и задержало тело от окончательного затягивания под лёд... Его что-то дергало, тащило. Фёдор оглянулся, на льду, упираясь и царапая поверхность льда, собака старался уползти подальше от него, натягивая поводок, создавая дополнительную тягу к спасению, у пса работал инстинкт самосохранения. Когда вернулось самообладание, Фёдор стал соображать, каким образом надо вызволять себя из этой холодной водяной могилы…

Вспомнил случай, рассказанный одним политкаторжанином, с солидным стажем, прожитых в тюрьмах и скитаниях лет, что надо потихоньку надламывать лёд, налегая телом до того, как появиться твёрдый и устойчивый, потом опираясь на ружьё попытаться вылезти из полыньи, всё тело переставало слушаться от холодной воды. Медленно, стискивая зубы от дрожи стал подтягиваться и ложиться на бок потом на спину. С великим трудом, боком с перекатом выбрался на лёд и плашмя, не рискуя, пополз на берег, на спасительный берег. Собака, натянув повод, всяко помогала ползти Фёдору до заветного места, надо было торопиться, тело переставало чувствовать себя, ещё немного и останется лежать оно, коченея окончательно. Под берегом встал с трудом, еле передвигая ноги, дошёл до земли и стал кататься из стороны в сторону, бить себя, приседать и опять падал и катался. Медленно, но тело начинало подчинятся ему, он стал его чувствовать, где-то в ступнях опять закололи тысячи иголок, руки стали постепенно сгибаться, а пальцы разжиматься, он схватил собаку в объятия, благодарно стискивая, грея руки... Пёс не понимая, не совсем принимал такую порцию благодарностей, недоумённо старался освободиться. Теперь самое главное разжечь костёр, тогда утвердительно можно сказать, что спасён…

Место для костра выбрал в ложбинке, защищённой от ветра и, чтобы тень от деревьев не падала. Благо день сиял, и солнце хорошо прогревало землю. Теперь Фёдор мог быстрее двигаться и скоро насобирал на костёр сухостоя, во множестве бывшего в кустарниках, достал из-за пазухи завёрнутые спички, к счастью сухие, настрогал ножом лучины. Костёр, сложенный шалашом быстро разгорался. На три упирающихся палки развесил мокрую одежду, выжав предварительно... Снял сапоги, порадовался, что предусмотрительно завязал голенища - вода почти не попала внутрь сапог, и присел отогреваться... Тепло приятно стало разливаться по телу, щипать отогревающие ноги, руки, проникать в нутро, щекоча возрождающейся жизнью. Только теперь по мере возвращения его к жизни он мог в полной мере осознать опасность, какой подверг себя, каких – то полчаса назад. Подверг не только себя, но и всю семью, жену, двух детей и не родившегося третьего. Как они без него могли бы выжить, существовать, как?.. Ладно бы юнец незнающий, а то прошедший многое и видевший немало смертей в своей жизни так глупо попасться... Сделай крюк в несколько километров до переправы, и не было бы всего этого…

Рядом лежала собака, отдыхала. Видимо размышляла, что случилось с хозяином. Зачем в реку-то нырял? Странно это... Чудно…

Чудно устроен человек в своём устремлении к цели, забывая напрочь, и опыт прожитых лет, и предостережения окружающих людей. Вот тебе и вода, о которой цыганка предупреждала... Но не пройди через это, не вспомнилась бы она, пройденными годами отброшенная в забытье. Случилось и вспомнилось... Да как вспомнилось, ярко, красочно, словно вчера и произошло... Чудно устроен человек – всё в нём! и хоронится до времени.

Одежда быстро подсыхала, от неё валил пар, отогревался и Фёдор... По мере высыхания вещей он одевался, костёр не тушил, боясь опять окоченеть. Бессонная ночь, пережитое потрясение клонили ко сну... Пригревшись, он задремал... Виделось во сне широкое поле, ковром раскинулось в ширь и в даль со множеством цветов, а по нему, как по воздуху плыл навстречу его «ушедший» сын и было радостно и светло, по особому волна забытого блаженства прокатилась по всему его естеству, восторгом отозвалась в глубине души, где давно там властвовали тоска и горе, а ещё раньше поселилось там чувство страха, за себя, за жену, за детей... Наконец, он может сказать своей Наде, что ушедший сын вернулся и он здесь. И нет с ним того страха, который каждый раз он испытывал по ночам, когда слышал работающий рокот мотора автомобиля, время работы бодрствующих «воронков» с блюстителями порядка – всё это позади, они вновь все вместе: «Слышишь, Надя?»

От своего голоса Фёдор проснулся, скорее, вскинулся, как это было в тюремной камере, когда ночами вызывали на допросы, часами долгими длившиеся, изнуряющие монотонными вопросами, когда он тупо уже ничего не соображал от бессонницы и побоев... Вскинулся и стал приходить в себя, входить опять в ту реальность, которая отошла в сторону во время сна... Сколь времени проспал – он не знал, но по солнцу определил - близко к полудню... Костёр догорал, от реки тянуло прохладой, одежда вся высохла. Он ещё подкинул дров, пламя, охватив сухие ветки, воспрянуло, костёр затрещал горящими дровами. Ещё полчаса, они теперь уже роли не играли – он встанет и пойдёт... Ещё в один переход и он дома.

Отдохнувший Фёдор быстрым шагом зашагал по пролеску и углубился в сосновый лес. Деревья высокие, уходящие кронами к голубому пространству, где-то в вышине шумели, раскачиваясь... Птицы звонко пели, звуки их, отражаясь от многих стволов сосен, создавали многоголосую полифонию. Она успокаивающе действовала на него. Не останавливаясь, подавшись вперёд, Фёдор зашагал походкой ходоков на далёкое расстояние.

7

Яныр встретил, как всегда лаем собак... Некоторые дома стояли с заколоченными окнами, пустовали... Прииск небольшой, на несколько десятков домов, из которых половина уже не топились печами, а их хозяева съехали в поисках лучшей доли.

Подошёл к своему дому... Во дворе, играя, возилась младшая дочь, а старшая, труженица, как всегда чем-то помогала матери. Увидев, она бросилась к нему с криком: «Папочка приехал!», — и, повиснув на руках, прижалась к его небритому лицу, что-то щебеча и воркуя. Что надо ещё, чтобы растопить душу жизнью битого мужчины, нежели тепло и нежность прижавшегося, по-детски пахнувшего ребёнка. Не отрываясь от отца, она возилась на руках, что-то наговаривала ему, быстро так наговаривала, почти скороговоркой, боясь забыть, что хотела сказать, а он не слышал от нахлынувших слёз. Не увидел, скорее, почувствовал, как его обнимает его старшая дочь, тоже нежно прижавшись. Тепло детское, их искренняя любовь смяли огрубевшее сердце, мгновенно сняв с него чёрствость и суровость. Отодвинули в дальние уголки памяти о неприятном речном приключении…

— Может ли быть что дороже?.. Вот оно счастье! — подумалось им и опять, издалека, прозвучал голос молодой цыганки «дорога дальняя, лишения и счастья много...», — Неужели, сказанное ею, сбывается?

Так с двумя детками он и вошёл в избу. Пахнуло родным... Аромат избы своей он не мог спутать с другими, даже запах дома его брата был другой, он остро чувствовал это, с трудом привыкал... В дверях столкнулся с женой, та спешила на улицу посмотреть, что за шум стался. Фёдор обнял её ласково, сентиментальности большого количества слов в их отношениях не было, но было большое уважение друг к другу. Встретившись с ней несколько лет назад, он осознал, как доля отблагодарила его второй половиной. Их брак, не был зарегистрирован, нельзя было расписываться, нельзя подвергать опасности всех близких, клеймо «враг народа» могло выплыть в любой момент – тогда все пойдут под раздачу, а детей по приютам и детским домам разбросают.

Славная была у него жена. Она обладала свойством привлекать к себе людей, к ней тянулись, и молодые мамы за советом и пожилые люди просто поговорить, животные, попав в сферу её действия, словно понимали её. В ней внутренне чувствовался интеллигентный покрой, которым владеют немногие. Малоразговорчивая, умеющая слушать и при этом в промежутке разговора сделать уместное замечание и дать нужный совет. За малый промежуток времени, закрученный в какие-то восемь лет, успела испытать с ним, Фёдором, и лишения и горе великое, потерю их сына... Не согнулась, не изошлась в своём горе, а была твёрдой опорой Фёдора в жизни. Конечно, с трудом привыкала к отсутствию сына, смолк разговор белокурого, кудрявого мальчика, не по годам развитого, который даже перед Уходом своим осознавал, что происходит, спрашивал: «А я умру? Вы не горюйте сильно, не надо, мамочка...». Откуда в пятилетнем возрасте бралась не по летам рассудительность и чувствование своего раннего покидания их. Как будто природа вложила, впрессовала в короткий отрезок жизни то, что должна была распределить на последующие годы... Не судилось распределить... На всё воля Твоя, Господи! Вера и спасала, вложенная родителями и её бабушкой, вера была тем фундаментом, на котором прочно покоилось её сознание…

Обстоятельно, обо всём по порядку, рассказал ей Фёдор, как заготавливал лес на постройку, кто помогал и, что к концу лета они могут переехать на Крутой, за месяц поставят сруб дома и стайку для скота, народ подтянется, соседи помогут, договорился... Умолчал лишь о «малом», как провалился в реку. Спустя годы, уже давно жили на Крутом, он рассказал, что с ним приключилось и о своём воспоминании, о гадании цыганки, но и здесь скрыл про второе предупреждение «бойся... крови своей».

Жена слушала его, не перебивала... Без суеты, спокойно сновала по избе, по кухне, кормила своего долгожданного... Горел в печке огонь, потрескивали дрова, кипел чайник. На столе давала свет полузакоптившаяся керосинка. Кот, неизменный спутник домов, петляя, путался под ногами. Забирался на колени к детям и сразу же начинал урчать, тем самым выражая своё крайнее довольство... Часы, с подтягивающейся гирькой громко извещали о беге времени и молча с иконы, взирала Божья Матерь с ребёнком на руках. Рядом горела лампадка, что зажгла хозяйка, по ушедшему сыну, напоминая о бренности этой жизни и вечной памяти по усопшему. А дети, соскучившись, сидели рядом с отцом, прижавшись, по-тихому переговаривались друг с другом, не нарушая громкостью разговор родителей... И опять всем этим пахнуло на Фёдора волной умиротворения и внутреннего спокойствия. Всё будет так, как надо... Отошли в сторону, пусть на время, тревоги и смутные беспокойные чувства, которые съедали его в избе лесника. Возможно, то было предчувствие его речного «приключения», возможно…

Надо было не расслабляясь, окунаться в привычную атмосферу хозяйственных дней, теперь впереди его ждали дела обычных серых будней... Их будет в его жизни не перечесть, которые раскрашивались в цвет, верной подругой жизни, да милым воркованием, снующих и играющих деток...

8

Прошло около двух десятков лет…

Жил он с семьёй в крупном населённом пункте, с больницами и школами, социальными учреждениями и вокзалом на железнодорожной станции. Много воды утекло, много восходов солнца встретил, многих своих соседей проводил в путь вечный, отработались, отмаялись... Выросли девочки, что с таким трепетом и нежностью лепились к нему в день его возвращения домой, памятного возвращения... Выросли и ушли в самостоятельную жизнь. Росли другие дети, уже появившиеся на свет гораздо позже, на Крутом. Детку, что носила его жена, до переезда – вскоре на Крутом похоронили... Сгорела девочка в трёхдневный срок от двусторонней пневмонии, быстро сгорела, не успели опомниться, испугаться, а уже гробик заказывай, опускай в землю... Не пожила, не порадовалась вдоволь солнцу, цветам, пению птиц и не успела пропеть своим детским голоском вечное слово - «Мама!». Сидели они, родители с мёртвым детёнышем на руках, с повисшим в пространстве вопросом: «Зачем?.. Почему?..»

И опять жизнь закрутила, сжала в своих объятиях, не выпуская, не давая расслабиться, надолго обжала путами ежедневных обязанностей.

Круг соседей, занятий, интересов, который уж раз в жизни, круто поменялся, и даже окружение собственных детей поменялось. Одни вырастали и запускались в жизнь свою, взрослую, подрастали другие и приходили первым на смену. Росли в других городах внук и внучки его детей... Жизнь продолжалась, она и разбросала детей по «городам и весям», кого куда... Оставался при родителях сын, седьмым родился, сами не ожидали и было неожиданно тревожно, а смогут ли поднять? Смогут, говорило внутреннее чувство, и старшие дети, правильно воспитанные, не оставят... Он ещё учился в школе, мало походил на того первого, давно ушедшего – был другим и внешне и характером. В старшем сразу чувствовалась глубина и не по-детски развитый ум, а в младшем, словно всё спало до времени, лишь упрямство, с завидным упорством, взрослело с ним... Однако помощником в семье был и учился хорошо, подавал надежды... На что надежды? – жизнь покажет... «Жизнь покажет» - поговорка, которую часто применял Фёдор в своей жизни, не стараясь предварять что бы то ни было, а жизни можно – она действительно показывала когда, куда и почему…

Обо всём показывала…

Фёдору перевалило за шестьдесят лет, поседела голова и стала белой, как лунь. Выносливость и сила пошла на убыль, ещё хотелось, чтобы организм работал, как в молодые годы, брался с жаром за любую работу, но всё чаще страдал одышкой и чаще присаживался и давал организму отдых. Не было былой упругости мышц, прошлой сноровки в руках и ногах, не было быстроты в движениях и ловкости рук. С сожалением отмечал за собой, как старение медленно, но неотложно подбирается к нему. Что делать?.. Видимо и его час стал подходить к закату дня, солнышко молодости перевалило давно за полдень, ближе к вечеру жизни... Не хотелось, ой, как! не хотелось... Не соглашалось внутренне. Оттягивалось мыслью на гораздо поздние года, на какие? – не знал этого... Всё чаще сдавало сердце, учащалось его биение и головные боли, что преследовали годами хоть и проходили, но иногда шла носом кровь... Запрокидывал голову вверх – проходило.

Так и сейчас, кружась по мелочам бытовых нужд, колол дрова, всё было как всегда, топор-колун пел в руках, работа спорилась, там, где не срабатывала былая ловкость, работал опыт. Постепенно перед ним вырастала горка наколотых дров, ещё немного и в поленницу складывай... Вдруг лёгкое головокружение слегка шатнуло, Фёдор остановился, стал выпрямляться, заметил кровь капающую с носа... Одна капля, две, три... Он закинул голову, присел на чурбан и стал ждать... Через пару минут прекратиться... Однако этого не произошло, во рту почувствовал привкус крови, он автоматически сглотнул её, выпрямил голову. На землю частыми каплями сыпалась кровь. Зажав нос, он быстро зашёл в дом, сказал жене о проблеме. Она смочила полотенце холодной водой, из колодца своего, где круглый год лёд, она была обжигающе холодной, и приложила к носу. Так Фёдор пролежал какое-то время, почувствовал облегчение, попытался встать – кровь вновь закапала на пол... Подобного не было! Где-то что-то внутри начинало поднимать тревогу, звонить беспокойством. Опять лёг, наложил компресс холодный, немногим успокоил бегущую кровь и себя самого...

— Ничего, вот только полежу и пройдет, — уговаривал сам себя, — Что за невидаль пугаться ерунды...

Но полной остановки крови, ни вечером, ни ночью не произошло. Она набиралась в рот её привкус, солоноватый начинал тошнить его... К утру его вырвало красным от крови, которую он автоматически сглатывал. В доме нарастала тревога, все не спали... Если поначалу Фёдор отказывался от «скорой помощи», то к полудню, когда почувствовал слабость, и большая потеря крови сделала его бледным – он согласился.

9

Не сразу и не вдруг врачи смогли приостановить уже бегущую кровь, но добросовестность и профессионализм сработали. Напичкали Фёдора лекарствами, нос «забили» тампонами, поставили капельницу, констатировали заднее носовое кровотечение, когда травмируются крупные сосуды, способные повлечь за собой серьезную кровопотерю и требуется квалифицированная помощь в условиях стационара.

Так прошло два дня, пока не определилось, что организм пошёл на поправку.

Потекли унылые дни больничной жизни, самое время вспомнить минувшее, подбить баланс прожитому... Фёдор попытался вспомнить, когда вот так, последний раз, валялся на больничной койке - не вспомнил. Ночью в палате, волна за волной наплывали думы, воспоминания. В жизни часто их прерывал, не позволял овладевать им, они всегда в какой-то мере расслабляют, но сейчас можно, рядом раздаётся храп соседей по палате, им спится, а ему нет. Ему, привыкшему что ни день крутиться по дому, по хозяйству, теперь приходилось считаться с чем, с болезнью, которая невесть откуда навязалась и свалила его. Воспоминания были хоть каким-то заниманием себя, можно хотя бы в малой форме сократить нудно тянувшееся время. Опять на память пришла давняя, временем отодвинутая цыганка, напомнила о себе, и не раз в ночи слышался её голос: «... Бойся воды и крови своей». Догнала-таки Фёдора через годы своими прозорливыми словами. Сбылось то, чего надо было опасаться. В это верилось и не хотелось верить, хотелось отмахнуться. Но нежелание верить упрямо опровергалось тем, где он сейчас и что едва, едва не изошёл кровью... Состояние было критическое, стоял у порога своей Вечности... Чувствовал это, сознавал, но было в этом осознании неотвратимого смиренность и только ощущение недовыполненного, чего-то недовершённого крючком цепляло за поверхность, как когда-то давно ружьё, зацепившись за лёд, остановило свершение непоправимого...

В нём не было уже того страха, который преследовал его годы, что наступит ночь и за ним опять приедет «ночной страж». Вновь закружится он в вихре допросов и побоев: «Признавайся, гад ползучий, гидра ты заморская, вражина советской власти...». Оправдали его в начале пятидесятых, вместе с братом реабилитировали, закрыли дело. Опять просто на бумаге складывается, одним росчерком пера – реабилитировать. Граница между хорошей и плохой жизнью, теперь они в хорошей половине живут, а куда из памяти деть «плохую»? Сколько всего пережито, перенесено, испытано за гранью возможного. Куда отправить человеку нечеловеческие муки, где спрятать, чтобы не касаться памятью их? Хорошо жене, она умеет всё отправить в Божье провидение и промысел, а ему?.. Он был не то, чтобы неверующий, знал внутри себя, что есть какое-то Божественное начало у всего, но было это скорее в голове, не в сердце, а вот у Нади, у той в сердце. Заложили ей, ещё в далёком детстве, нерушимое понятие Божественного предначертания. Вот на этой основе, словно на гранитном фундаменте покоилось её сознание и отношение к окружающему, видимо этим объясняется дружелюбие и привязанность к ней, и людей, и животных... Внешне она не проявляла свою веру битием лба об пол, как это многие в извращённой форме представляют искренне набожного человека. У неё борения проходили внутренне, не выявляя себя напоказ, да и нельзя – время было такое безбожников и атеистов...

Слава Богу! и у Романа всё хорошо. Выросли у него дети, все вышли в жизнь, выучились – славные у него дети!

Многое в жизни Фёдора осталось загадкой для него самого. Как и почему обошла их участь многих людей, замученных и растерзанных в лагерях и тюрьмах, за меньшее убивали, а он с братом, вроде и происхождением не в советскую власть, а вот живой, обошла участь жестокая. Почему?.. Эх! Судьба – судьбинушка! Жена говорит, что не без Божьей помощи обошлось. Да, наверное, другим объяснить нельзя - не мог...

Через неделю его выписали, пришёл домой сам худой, осунувшийся с заострившимся носом, бледный, живой... Не сразу, немногим погодя, когда здоровье более менее восстановилось, он мог опять войти в круг ежедневных обязанностей. И закружилось, завертелось в круге жизни... Жизни нравилось увлечь в своём танце, она умела обнять, притиснуть к своей груди, затем бросить партнёра в свой ритм и понаблюдать за его движениями неуклюжими и наивными или умелыми и опытными... И надо было подстраиваться к её ритму, чтобы остаться собою и не отстать от бега по жизни, ведь сил к сопротивлению уже не было, пусть сопротивляются новые поколения, пусть учатся сами жизнь танцевать и задавать ей свой ритм...

Взрослели дети, росли внуки, седела голова... Шла жизнь…

* * *

Вот и закончилась история моментов жизни Фёдора, краткая, история о простом человеке, который прожил эту жизнь не ярко и не броско, а как мог, как позволила сама жизнь, как должно было статься его судьбиной... Один из тысяч, миллионов судеб матушки – России... А сколько таких жизней? Копни историю каждого из множества, которые уже ушли за грань этой жизни и на тебя изольётся поток таких откровений, что садись - пиши романы…

И слава Богу пишут!