Я ТВОЙ ДЕНЬ В ОКТЯБРЕ том 3

СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁОВ

Я ТВОЙ ДЕНЬ В ОКТЯБРЕ

Повесть

Том 3

Глава двадцать первая

В мае, к счастью, всего два глобальных, торжественных, но разрушительных праздника. Первого числа и девятого. И если дню солидарности трудящихся население после демонстрации радо минимум ещё трое суток, выражая её на самых разнообразных, стихийных и хорошо продуманных застольях, после которых дня три противопоказан труд физический и абсолютно нелеп умственный бестолковый напряг. А тут как раз подбегает и священный праздник граждан всего Отечества - день Победы. Он хоть и обходился без парадов с новой военной техникой, без публичной демонстрации нашей могучей военной силы, но эмоционально настолько велик этот день, что отмечали его всегда, всюду, без тормозов и ограничений в еде, питье и общем ликовании. И когда народ, радостно вспоминавший славную победу СССР над проклятым фашизмом, ещё неделю после неугасающей с годами гордости и радости ходил неровно, регулярно похмелялся и насильственно усыплялся алкоголем, то и полноценного трудового народа из себя он представлять был не в силах. Только к середине мая восстанавливалась обыкновенная, насыщенная силой и разумом людским жизнь. И прогресс вновь делал рывок очередной к высоким целям.

Лёха до середины месяца усердно тренировался, сдавал зачёты и экзамены всегда трезвым преподавателям, бегал в изостудию и с музыкальным ансамблем из Дома Учителя ездил по совхозным клубам с неплохой программой. В командировки для газеты можно было начинать ездить примерно после пятнадцатого мая. Когда трактористы уже могли самостоятельно забраться в кабину, и окончательно в баньке выгоняли из недр своих остатки коньяка, водки и самогона директора совхозов, парторги и главные агрономы.

Надежа, милая жена Лёхина, спиртное не употребляла, ликовала в праздники на сухую и успела до двадцатого всё сдать и получить диплом о высшем образовании на два года раньше.

- Ну, вот! - сказал на чаепитии по этому поводу отец Игнат Фёдорович. – Явился-таки первый из младого семейного поколения человек с заслуженным высшим образованием. Я тебе, дочь, желаю не останавливаться на дипломе с отличием, заняться всерьёз наукой и получить все звания и титулы, положенные настоящему учёному.

Аплодисменты искренне подарили Надежде все, кто пил чай. Родители Лёхины, братья, Алексей, радовавшийся за жену больше всех, тесть с тёщей и дочь Злата. Она весело пищала в своем манеже, гремела подвешенными над ней пластмассовыми шариками и игрушками, и все легко догадывались, что она тоже горда мамиными успехами.

Когда часа через три все разошлись, Лёха с женой и дочерью тоже убежали домой.

- Я пока посижу над диссертацией. Черновики буду потихоньку переводить в рабочий вариант, а до конца года мне надо её закончить, - Надя села за свой письменный стол, к которому Лёха не подходил вообще, чтобы случайно не перемешать книжки с тетрадками и разрозненными бумажками. - Сейчас мама придет. Злату искупает, сделает ей развивающий массаж, а потом шторы кухонные, которые вчера постирала, погладит и повесит.

- Так давай я повешу, - сказал Лёха. - Я повыше намного, да и шторы тяжеловаты для женщины.

- Не, не надо. Она сама хочет. Да там и тонкости есть, - жена погладила Лёху по короткой стрижке. - Надо так петельки цеплять, чтобы фалды на шторах красиво смотрелись. Ты не сможешь.

- Ну, тогда давай я в магазин сбегаю, - Алексей Малович обнял жену за талию, после чего она слегка присела, повернулась и из объятий выкрутилась с улыбкой.

- Так покупать же ничего не надо, Леший, - Надя пошла на кухню. - Хлеб Иван Максимович утром привез свежий, колбасы три вида, сыр швейцарский, лосось свежемороженый, баранины три кило и что-то там ещё по мелочам. Сок, конфеты, фрукты…

- Ну, ты же знаешь, что я не ем обкомовский паёк, - сказал Лёха спокойно. - Я не могу просто. Я на всё это не заработал. На лосось, домашнюю колбасу, сырокопченую колбасу бешеной цены, на икру чёрную, блин.

- Ну, тогда сам пойди да выбери в магазине то, что не из обкомовского набора, - Надежда ласково потрепала его за рукав. - Есть-то всё равно надо. Мне вот без разницы - обком папин доставляет продукты или другой кто. Я ем так… Не очень различаю происхождения продуктов. Мне все равно. Есть они - хорошо. Не будет - сама пойду куплю.

- Этого ты не купишь. У нас минтай без головы продают. Хек. Рыба такая. За мясом очередь. И главное - икра только кабачковая. Иногда баклажанная. Пельмени продают в пачках из морозилки. В них даже есть что-то похожее на мясо, но не мясо всё же, - Лёха по инерции или по привычке поцеловал жену, аккуратно подобрался к манежу и нежно поцеловал спящую дочь. - Ну, короче, мешать я вам, как обычно, не должен. Тебе учиться, тёще - внучку воспитывать. Мне-то не положено. Чего я понимаю в воспитании? Ни хрена. Давай, учись науке! Должен же в семье быть хоть один реально образованный. А я к маме поеду. Утром вернусь. Я там переоденусь в колхозную одежду. А после обеда завтра еду в командировку по Кайдурунскому району. Шесть совхозов надо объехать. Так что, неделю меня не будет.

- Ничего, мы тут управимся сами. Ты, Леший, во всей нашей суете точно - только под ногами путаешься, мама верно заметила. Злата подрастёт - тогда беготня кончится, да и мама реже станет приходить. А пока, сам видишь, места всем не хватает, ёлки-палки! - Надя поцеловала его в щёку. - Давай, беги к родителям. А то мне уже садиться за тетрадки надо. Черновиков много. Выбирать долго. Но тянуть уже некуда.

Лёха аккуратно прикрыл за собой дверь и побежал сначала в редакцию. Взял у фотокора Михаила Моргуля фотоаппарат ФЭД, уточнил у главного темы и ракурс всех шести материалов. После чего вылетел на улицу, набрал приличную скорость, которая через пятнадцать минут принесла его в родительский дом. Вечером поужинали скромно. До зарплаты бате с Лёхой ещё больше недели оставалось. Потому ужинали на небольшое жалование педагога Людмилы Андреевны. Картошку жареную с чесноком и луком, помидоры и капусту солёную из своего старого погреба в сарае дома сто шестьдесят пять по улице Пятого Апреля.

- Ты что-то частенько стал у нас ночевать, - сказал отец без выражения. - Нормально всё с Надеждой у тебя?

- Сынок, ты не скрывай. Может, вы ссоритесь? - мама озабоченно наклонилась к Алексею. - Сейчас вам трудно. Ты занят всегда чем-нибудь. Ребёнок маленький. Учёба Надина дни и ночи у неё съедает. Ты уж не обижайся на жену. Тяжело ей сейчас.

- Ну, мам, не говори чепухи, - Лёха заулыбался. - Нормально у нас всё. Ещё ни разу не ругались вообще. Просто у неё направление жизненное одно, а у меня - другое. И она, ясное дело, увлечена больше своим будущим, чем моим. Но это же естественно?

- Да, наверное, - вставил батя. - Если кроме работы и бесконечной учёбы ничего больше нет. Ну, там - мужа, ребёнка, заботы о семье и доме, то тогда да - естественно.

- Так. Наелся я. Спасибо, - Лёха поднялся и в сопровождении мамы пошел в свою комнату, где всё осталось в том же виде как раньше. Никто ничего не менял и не трогал. - Соберу всё на завтра. В два часа автобус на Кайдурун. Неделю там буду шастать. Посевную пристально разглядывать.

- Ты уж аккуратнее в командировках будь, - мама проводила его до шкафа с рабочей одеждой, которую тёща мягко порекомендовала не держать в новой квартире. - Ешь там вовремя. Обедай, ужинай. Не забывай.

Через пару часов Лёха разобрал кровать и завалился в её мягкое тело с книжкой Юрия Германа «Я отвечаю за всё». Читал, думал. Немного о том, что написано в книге. И чуть побольше о другом, которое всё больше и больше занимало места в душе и мозге. Что-то надо было делать с семейной жизнью. Гнуло её пока не очень явно, но уж точно не туда, куда они с Надеждой мечтали её направить почти три года назад. В ту сторону хотели устремить жизнь их общую, где нетерпеливо и с распростертыми объятьями ждало их счастье. И, кажется, уже рисковало не дождаться…

В райцентре Кайдурун в пять часов вечера было шумно как на большой свадьбе, собравшей с обеих сторон по паре сотен родных и друзей. Все куда-то быстро шли, ехали на грузовиках, тракторах и лошадях, запряженных в телеги с мешками семян пшеницы, овса и проса. Возле районного исполкома крутилась здоровенная группа трудящихся, явно чего-то ожидающая. Давно. Потому как изредка разные голоса произносили громко что-то вроде: «Вот какого пса они всегда опаздывают?»

Пока Лёха шел к исполкому из-за угла вылетели, накренившись и скрипя всей ходовой частью, три автобуса «ГаЗ-51» с пассажирскими кузовами, похожими на полевые вагончики, имевшие только одну дверь. Но народ с неописуемым проворством и ловкостью быстренько рассовался по салонам, шоферы для порядка посигналили и синхронно рванули с места так быстро, что Лёхе пришлось остановиться и подождать, когда ссыплется назад поднятая колёсами пыль. Не заходить же к председателю исполкома с парой килограммов песка на шмотках. Ссыплется грязный набор черной земли и сизой пыли на председательский ковер, проложенный от двери до его стола.

- А, Малович! - председатель Колесников вышел из-за стола. - А чего не позвонил? Я б машину за тобой прислал. И, кстати, на ночь глядя приехал. Смотреть уже и нечего. Скоро стемнеет. Ладно, у профорга дома заночуешь, а с утра поранее скажешь ему, куда тебе надо и зачем. С ним и будешь мотаться. Ругать приехал или хвалить?

- Захотел бы поругать, да ведь не за что, - Лёха пожал председателю руку. - Кайдурунский район - опять первый среди лучших. Редактор приказал мне пройти шесть совхозов и собрать большой и уважительный, на всю страницу материал с фотографиями.

- Ну, я, конечно, против. Захваливать негоже. Расслабимся, нос задерём. Но

раз уж приказ у тебя такой от члена бюро обкома, то воспротивиться не смею.

Он позвонил председателю профкома и вечер они просидели втроем. У профорга во дворе стол был вкопан в грунт. Скамейки вокруг него и лампочка над ним. Жена профорга Татибека незаметно уставила большую площадь стола мясом копченым и вяленым, колбасой из конины и загадочным блюдом «карта» или конская толстая кишка, вывернутая наизнанку жиром внутрь. Тут же и самовар принесла, заварку в пачке, пиалы для чая и сам готовый чай в маленьком фарфоровом чайнике. Его наливали в пиалу и разбавляли молоком. Без молока казахи чай стараются не пить даже в гостях у русских. К чаю она подала маленькие варёные в масле колобки из нежного теста - баурсаки. Сам Татибек сходил в сарай за «столичной». В доме водку держать было не принято у них. Сидели часов до одиннадцати вечера. Много о чём говорили и много ели. Лёха жутко любил казахскую кухню и уже через час понял, что объелся. После чего пил только чай с молоком. А мужики к позднему вечеру едва «уговорили» половину бутылки. Не лезла водка после майских праздников.

Спать Алексей лёг на улице. За домом стоял стог сена. К нему приставили лестницу, затащили теплую постель из бараньих шкур сшитую. И матрас, и одеяло. Только подушка была набита гусиным пухом.

Завалился Алексей на сеновал. Подложил руки под голову и стал смотреть в бесконечность. Точнее - надеялся уже в который раз засечь место, где кончаются все звёзды, а за ними провал в никуда и в ни во что. Где ни пространства нет, ни времени, ни других галактик. Где есть только пустая, даже Богом не пройденная вечность. И ни о чем не думалось, кроме одного:

Что-то медленно, но упорно и безошибочно ворует у него, Лёхи Маловича, и у Нади Альтовой, жены его, их огромную и, как всегда казалось, недоступную злым разрушительным силам любовь. Какая-то гадина невидимая протолкнула щупальца свои в их души и сердца, и высасывала из них самое дорогое. Любовь сопротивлялась, цеплялась за нервы крепкими своими руками, но всё же каплями, со стороны невидными никому, вытекала и канула в утробе этого монстра со щупальцами, которого неизвестно кто подослал, чтобы опустошить души влюблённых людей от их любви. И, главное, непонятно - зачем подослал. Ведь кроме добра и радости не было ничего в жизни их единой, созданной из двух, близких, стиснутых плотно, как две страницы в книге, в которой все строки – об одном, нужном и дорогом обоим. Что же стряслось? Что?

Вот этот вопрос и застрял в Лёхином мозге. И они вдвоём с вопросом искали хоть какой-нибудь, похожий на правильный, ответ. Но не было ответа. Не сбросили его с высот бесконечных ни звёзды, ни огромный млечный путь. Даже сам Господь, в которого Алексей по советской традиции не верил, но который уж точно знал, что случилось с их любовью, тоже не прислал объяснения. Обижался, наверное, что не верит в него, всемогущего и всех любящего, Малович Алексей. Какой-то, блин, ноль без палочки в этой невероятной вселенной. Так и заснул Лёха. Незаметно для себя, его любви и окружающего мира.

На третий день метаний его, весьма продуктивных, по полям разных совхозов района он часов в одиннадцать утра поменялся местами с трактористом, сел за рычаги и засеял гектара три самостоятельно. Ездить на тракторе его научил ещё в малолетнем возрасте близкий друг дядя Вася из Владимировки. Ехал он по пышной пахоте, чувствовал за собой правильное движение сеялки, слышал весёлые голоса мужиков, засыпающих семена в бункеры и было ему так хорошо, как бывает только, когда лучше быть просто не может. Потом у тракториста в нагрудном кармане пиджака затрещала рация. Кто-то пробивался в эфир со скрипом, стонами и бульканьем.

- Остановись, - сказал Женя Усатенко, тракторист. - Ни хрена не поймём пока не встанем.

- Двенадцатый, двенадцатый, первому ответь, - произнёс голос робота. На человеческий походить не позволяла полудохлая рация и расстояние в двадцать километров от райцентра.

- Я двенадцатый, - крикнул Женя. - Слушаю первого. Говорите.

- Корреспондент у тебя? - громко и почти отчетливо спросил председатель исполкома. - Я уже все совхозы, все клетки на полях обзвонил.

- У меня. Сеет. Ну, короче, я отдыхаю слева, а он работает. Пшеницу сеет. Дать рацию ему?

- Ты на восемнадцатой клетке? - проскрипел подключенный к частоте совхозный директор Обухов Дмитрий Петрович.

- Так точно, - Усатенко поднял палец и показал им Лёхе на рацию.- Что-то случилось. Просто так он не звонил бы.

- Машина пошла уже к вам, - крикнул Обухов. - Она Алексея заберёт. Его срочно в редакцию вызывают. Ехать ему надо. Пусть прямиком на той машине едет в Зарайск. Зам.главного редактора звонил. Очень срочно корреспонденту надо быть в редакции. Что-то произошло. Но он мне не сказал ничего конкретно. Поняли меня?

- Поняли. Ждём машину, - сказал Лёха в рацию. - Разгребу там не знаю что. Срочно, значит завал какой-то. Потом приеду. Доделаю тут всё.

- Добре! - сказал директор.- Удач тебе.

- Давай, ждём! - добавил председатель Колесников

И они отключились. Приехала директорская «волга» через двадцать минут. А в два часа дня после трёх часов гонки по хорошему асфальту Лёха уже открыл кабинет отца и ввалился в него с озабоченной рожей.

- Батя! - обрадовался он. - Фу-у! У тебя всё в порядке!

- И у тебя просто прекрасно складывается житуха! - заулыбался отец. - Вот, держи. Домой вчера принесли. По месту прописки. К нам с мамой. Ты ж на новой хате почему-то не прописан.

Алексей взял из руки его бумагу бледно желтого цвета и прочёл первое крупное слово - «ПОВЕСТКА». Дальше было написано, что Маловичу Алексею Николаевичу надлежит прибыть в горвоенкомат двадцать третьего мая сего года к девяти ноль-ноль утра по вопросу призыва на срочную службу в ряды советской армии.

- А сегодня двадцать пятое, - Лёха сел на стул. Растерялся на минутку.

- Ты давай беги туда. Скажи, в командировке был. Как есть. А мы тебя по полям два дня искали через Кайдурун, - отец поправил на Алексее довольно грязную одёжку. - Ничего. Сойдет. Ты же прямо с полей. Так и скажешь. Всё, дуй бегом.

Военкоматовский дежурный послал его на второй этаж в седьмой кабинет. Лёха пробежал по пустому первому этажу и выскочил на такой же длинный пустынный второй. В седьмом кабинете сидел один седой майор, усталый, обложенный бумагами, толстыми папками-скоросшивателями и желтыми повестками. Он изучил повестку Маловича и сказал.

- Мне из редакции отец твой звонил. Просил подождать. Ты в командировке был?

- Далеко. За Кайдуруном в полях. Нашли по рации за пару дней. А где призывники все?

- Ку-ку! - ответил майор. - Они в поезде. Тебя одного ждать?

Он достал папку с названием «Личное дело». Под названием стояла Лёхина фамилия.

- Значит, ты после института сразу в областную газету? В институт поступил в восемнадцать, закончил экстерном в прошлом году. Диплом номер 243 серии АГТ ноль, ноль шесть ВН. Учитель английского языка. Это из редакции справка. В ней ты год проработал. Хорошо. Вот редакция за тебя справки и собрала. День у них ушел на это. Всего-навсего. Областная газета! Уважают её. Сразу все справки дали и курьерша ваша привезла. Они, вишь ты, и Госкомспорт запросили. Вот что оттуда ответили. А! Так ты кандидат в мастера по лёгкой атлетике. Ух, ты! Десятиборье! Мощно. Это интересно. Сейчас подумаем, куда тебя направить, чтобы от спортивного твоего мастерства была польза армии нашей.

Пока он размышлял Лёха пытался проследить ход мыслей главного редактора, который уговорил ректора института дать бумагу, что Лёха институт закончил пораньше срока, а не отправлен в режим свободного посещения. Главное - номер диплома, серия. Бред полный. Но против бумаг, представленных Тукманёвым, главредом, возражать было нельзя. Глупо и вразрез с его задумкой и планом, который, наверняка, был хорошо продуман и защищён.

- Короче, - сказал майор. - Морская пехота забита полностью. Десант. Вот в десантуре есть ещё три места. Одно под Алма-Атой. Одно - в Туркмении. И вот ещё: карантин и учебка в Туле. Служба твоя будет проходить в сто тридцать седьмом Гвардейском Рязанском парашютно-десантном полку ВДВ. Вот туда и поедешь. Завтра в десять приходи. Билет заберёшь на Рязань. Поезд в четыре пятнадцать после обеда. Вот эту сопроводиловку и своё личное дело завтра захватишь. Из дома возьми еды на три дня и оденься попроще. Щетку зубную, мыло, таблетки от поноса. Поезд – дело для живота заразное. А тебе надо здоровым приехать. Найдешь часть, это недалеко от десантного училища. В городе все знают, покажут. Дежурному по части отдашь эту бумагу, папку с личным делом и поступаешь в его распоряжение. Он тебя и командирует на месяц в учебку Тульскую. Давай, кру- угом! Шагом - арш!!

Лёха вышел из военкомата и стал думать, ломая о коробок спички. Одна всё же не успела переломиться и он прикурил «приму».

- Бляха, как же это редактор пробил такую серьёзную бумагу, будто я институт досрочно закончил? Это же типичная подделка документов. Лет на пять потянет для каждого из них. Хотя… Хотя диплома-то реального нет в природе. Это редактор придумал, чтобы я год отслужил и - обратно на работу. Год-то – не два. И оба знают, что случись по этому поводу какой-нито кипиш, то дочка Альтова скажет папе, а папа заглушит эту тему намертво за три минуты. Да, собственно, кому это важно? Вон, в военкомате номер-серию прочли, а диплом показать - на фиг не надо. На бумагах же такие печати солидные. Областная редакция. Орган обкома партии. Институт государственный. Прав был вожак комсомольский Клавинец: врут коммунисты не прерываясь.

- Ну, ясно, - успокоился Леха и засмеялся. В армию, особенно в ВДВ, ему очень хотелось по двум причинам. За год он в десанте получит очень специфичную, но крайне пригодную для жизни физическую и моральную подготовку - это раз. Второе. Возможно, обозначившийся уже разлад в семье и заметная пока только Наде и Алексею тоненькая трещина на теле любви их, ранее намеченная быть вечной, затянется за время разлуки. Она, слышал, Лёха где-то, любовь только укрепляет.

Дома у родителей он собрал в старую спортивную сумку всё, что майор приказал. Поцеловался с плачушей обязательными в таких случаях слезами мамой, которой пообещал писать, а если будет возможность, то и звонить.

Мама его прижала крепко к себе, как бы переливая свои самые нежные родительские чувства в организм сына, потом легонько оттолкнула и утерла глаза платочком, который всегда держала в рукаве.

- Ну, всё! Иди. Служи верой и правдой!

Прибежал Алексей в редакцию, бросил сумку на отцовский стол и побежал к главному.

- Привет, Алёха! - Николай Сергеевич, тёзка отцовский, вышел из-за стола и крепко пожал ему руку. - Давай, служи честно! Зарайск и газету нашу не посрами! Через год твое место спецкора никем занято не будет.

- А это самое… - Лёха сделал сложное движение пальцами, показывающее исполнение замысловатого футбольного финта и одновременно извилистый способ движения змеи. - Оно на фига? Вам причёску не потреплют наверху?

Ну, послужил бы и два года, не треснул.

- Ерунда, - сказал главный. - Так надо было. И потом, институт ты всё одно закончишь. Диплом дадут. А мне надо, чтобы ты статьи писал. Год потерплю. Ничего. А два многовато.

- Это я ценный такой кадр? - засмеялся Алексей.- Без меня газете невпродых как тяжко! Ну, хорошо, раз так. Буду собой гордиться. А вам спасибо за всё!

Лето, осень, зима, и я в мае опять - по полям и знатным передовикам!

Попрощались они за руку и пошел Алексей к бате.

- Я у мамы был. Поплакали вместе перед разлукой. Она повелела служить верой и правдой. Только не спросила, где я буду служить, чем заниматься. Ну, ей это и не надо. Для неё армия – просто армия.

- А куда тебя определили? - отец оторвался от рукописи. - Не в стройбат? А то бы добавочную профессию имел, годную в мирных целях.

- В ВДВ послали, - Лёха сел на стул. - Голубой берет, тельник, парашют, рукопашный бой. Нормальный набор.

- Годится, - батя похлопал его по плечу. - А ты что, сам, один поедешь? Призыв уехал уже?

- Ну, - Лёха подал отцу руку. - Как мне служить-то?

- Как-нибудь так, чтобы парашют всегда открывался, - улыбнулся отец.

По дороге домой Алексей купил Наде цветы возле парка. Подснежники. Зарайск на севере Казахстана. Рядом с Сибирью. До солидных цветов ему минимум месяц ещё подснежники нюхать. Злате в универмаге взял музыкальную шкатулку. Ручку крутнешь сбоку, крышка открывается и выныривает балерина гуттаперчевая перед зеркальцем. Крутишь ручку дальше и музыка звучит красивая, классическая. Композитора Штрауса. А балерина крутится, вальс танцует. Хорошая игрушка. Развивающая.

Надежда что-то писала за столом. Горела настольная лампа, хотя на улице ещё светло было. На носу у жены Лёха с удивлением обнаружил аккуратные перламутровые сиреневые очки.

- Привет! - сказал он и медленно уложил букет подснежников на тетрадный лист.

- Привет, Леший! Что-то ты рано сегодня, - Надя понюхала букетик и отложила его в сторону. Рядом со словарем синонимов в английском языке. - Ты есть хочешь?

- А Злата где? - Лёха заглянул в спальню.

- У мамы пока. Мне тут добить надо главу диссертации. Завтра её будет один профессор читать. Мне это важно. - Злату мама вечером принесёт. А ты пока найди что-нибудь в холодильнике. А, ну ты же обкомовское не ешь. Другого пока нет. А ты, пока я работаю, сходи в «Колос». Рядом же. Поужинай там, а дома вечером чай с тортом попьём. Мама испекла.

- Ладно, пойду, - Малович Алексей почесал затылок. - Схожу к Жердю. Попрощаюсь.

- Он уезжает куда-то? - спросила Надежда, не отводя глаз от страницы.

- Ну, - Лёха обулся и открыл дверь. - В Америку. Его президент пригласил дворником в Белый дом. Но дворником в Америке, сказал Жердь, лучше, чем директором промтоварного магазина в Зарайске. Зарплата больше.

Надя что-то сказала вслед, но Лёха не разобрал. Хлопнула дверь и шум от щелчка замка поглотил её последние слова.

Прибежал Алексей к Жердю, который писал статью в газету «Ленинский путь» о проблемах пчеловодов в Притобольском совхозе.

- Я в армию завтра ухожу. В десантные войска, - Лёха сел на подоконник. -

На год всего. Редактор выбил фиктивную бумажку у ректора нашего. По ней я экстерном институт закончил и даже номер диплома написал. И серию. Во!

Один поеду. Когда призыв отправляли, я в командировке был.

- Ну, ништяк! - воскликнул Жердь. - Меня не берут. Плоскостопие. А я бы тоже не прочь. Ладно, давай. Уже начинаю ждать тебя обратно. Пиши. Будешь писать?

- Буду, конечно. Ты же друг мой последний и единственный, - Лёха подержал Жердя за плечи, оттолкнулся и ушел.

Идти, собственно, было некуда. Разве что фильм какой посмотреть. Как раз вечер будет. А там и ночь быстрая, да снова военкомат. До отъезда можно посидеть на вокзале. Он купил билет на шесть часов вечера в кинотеатр «Казахстан». Кино называлось «Без права на пощаду». Отсидел он фильм до конца, хотя раза три подмывало уйти. Он ближе к середине фильма угадал, кто в этом детективе убийца. А в конце ещё добавилось, что в войну он фашистам помогал. Сволочь, в общем. После плохого кино настроение совсем скатилось до подошв кед Лёхиных. Он посидел до девяти вечера на скамейке в парке. Послушал живой духовой оркестр, который, казалось, был, есть и будет всегда. Менялись музыканты. Кто спивался, кто помирал, но приходили новые и не играл духовой только в морозы, когда мундштуки труб, тромбонов и альтов прилипали к губам.

Поздно вечером он пришел домой, выпил чаю с сухариками и лёг на диван дочитывать книгу Юрия Германа «Я отвечаю за всё». Надежда продолжала писать. Злату решили оставить на ночь у бабушки, чтобы мама успела подготовить работу. Почитал он с полчаса, потом сходил к Альтовым, отнёс Злате музыкальную шкатулку и подержал её минут десять на руках, целуя и дыша нежностью, которую излучала её бархатистая, как у мамы, кожа.

- А мы уже спатоньки готовимся, - просюсюкала бабушка Лариса. - Покушали уже. Сейчас искупаемся – и в манежик. Да, Златонька?!

Дочь что-то пролепетала, смеясь и перебираясь на руки Ларисы Степановны.

- Ну, я пойду тогда, - Лёха помахал дочери рукой, глядя на неё внимательно, ласково и грустно. - Счастливо всем. Встретьте хорошо все праздники в этом и начале следующего года. Здоровья вам всем.

Игнат Ефимович отдыхал после работы и в прихожую не вышел.

- Вот какой шутник у нас папа! - сказала Лариса Степановна внучке. - Обязательно будем здоровы. Ну, пока. Нам купаться пора.

Вернулся Алексей домой. Снова взял книгу, лег на диван, почитал час под усыпляющий шепот жены, повторяющей замысловатые английские идиомы, да и уснул. А проснулся когда Надежда уже приняла душ и что-то дочитывала за столом, помечая отдельные слова простым карандашом.

- Я уже чай попила, - сказала она с улыбкой. - Он ещё не остыл. Иди тоже выпей с овсяным печеньем.

Леха пошел в ванную, почистил зубы, умылся, в прихожей нацепил на себя то, в чем надо было прибыть на службу армейскую и перекинул через плечо сумку с бумагами и всякой мелочью. Консервы собирался купить где-нибудь в городе.

- А ты уходишь уже? - подошла Надя. - И куда тебя понесёт сегодня?

- Сегодня понесёт в ряды советской армии. В сто тридцать седьмой гвардейский парашютно-десантный полк. На год. В Рязань. Призыв. В девять надо быть в военкомате. В четыре часа - уходит поезд.

- А почему не сказал раньше? - обиженно спросила жена.

- Раньше я и сам не знал. Меня выловили по рации в совхозе. Прямо на поле. И оттуда на машине кинули до военкомата. Один поеду сегодня. Призыв весь там уже. Одного не ждут.

- Ждут, - сказала Надя и поцеловала его в щёку. - Такого одного как ты - ждут.

- Где, кто? - засмеялся Малович Алексей.

- Я тебя жду, - Надежда прильнула своей бархатной щекой к его небритой.

- Ты серьёзно? Будешь ждать? - недоверчиво спросил Лёха. - С дочерью я попрощался уже. Она ждать будет точно. Потому, что других дел пока нет у неё. А ты ради чего ждать будешь? Тебя ведь могут отправить на курсы подготовки кандидатов наук в Москву. В аспирантуру. Это же важнее.

- Я буду тебя ждать, - повторила Надя. - Ты мой муж.

- Ну, это не гора, муж, - обнял её Лёха. - За год тебе может встретиться доктор наук по английской филологии. Родственная душа. Есть о чем говорить. А со мной – о чём? О тракторах, комбайнах и передовиках производства? Или о шестах фиберглассовых? Ладно, пора мне.

- Я буду тебя ждать. Ты пиши. Звони, если сможешь, - она стояла в дверях, а Лёха уже сбегал по ступенькам.

- Обязательно, - крикнул он на ходу.

А в четыре часа пятнадцать минут сорок третий поезд « Алма-Ата-Зарайск-Москва» уже прыгал по привокзальным стрелкам, набирая скорость, выходя на прямую железнодорожную магистраль и унося Лёху из одной жизни в совершенно другую. В ту, которую обязан прожить каждый мужчина, готовый защитить себя, семью и Родину.

Глава двадцать вторая

Куда бы ты ни направлялся - есть огромный смысл в том, каким образом тебя туда несёт необходимость твоя. В декабре 1730 года девятнадцатилетний Михаил Ломоносов сбежал из дома, чтобы попасть в Москву и там учиться наукам. Будущий академик пёхом прошагал пол-России позади продуктовых и товарных обозов. Он шел три недели и одолел весь путь - 1168 километров, не обломавшись ни телом, ни рассудком. Наверняка в дороге своей пешей и повидал он много, научился думать и дела делать так хорошо, как могут только трудности научить. И до него, и после разные люди всегда перемещались в пространстве так, как получалось. Несколько тысяч лет назад и пешком человек брёл к нужному месту, и на лошадях верхом или в повозках, потом паровозы таскали массы людские с одного края света на другой. Затем автомобили добавились, а уж с победой технической цивилизации самолёт перехватил первенство. Вот он и убрал у граждан, менявших одно место пребывания на другое самое главное – возможность видеть и чувствовать изменение пространства и времени. Он отобрал ощущение изменения жизни. Откуда бы человек ни улетал, не успевало у него в уме закрепиться осознание того, что там, куда по небу прёт его, разрывая часовые пояса, самолёт, всё другое и всё не так. А прошлая жизнь двух-трёх часовой давности, в которой осталось всё своё, родное - время, расстояния и события - всё это сразу отрывается от него, проваливается и теряется, как монета из дырки в кармане. И вот это очень плохо. Потому, что чем дольше путь, тем больше надо думать о том, как себя вести в другом месте и в другой жизни, да ещё и при другом деле. Не успеешь вдосталь обмыслить перемену житейскую - так и обернётся для тебя без пользы долгий или не очень дальний путь твой, пролетевший мгновенно в другую сторону от своего родимого куска планеты.

Лёха в армию ехал поездом. Повезло ему. Потому, что катился состав сонно сквозь майские дни и ночи мимо деревенек придорожных, где шло время не спеша, последовательно, в спокойном, столетиями сложившемся течении.

Деревеньки исчезали, меняясь в окне вагонном на маленькие тихие речки, озера и болотца с лесами разноцветными. В них подолгу жили и думали о вечности осины с берёзами, липами, ясенями и кленами, молодыми дубами да ивами возле лесных речушек. И не только, наверное, Лёхе одному на пути неторопливом, мимо красот неписанных да сквозь дорожные замедленные дни являлись спокойные, упорядоченные раздумья о разнообразии сущности земной. И о том ещё, что медленно приближающееся будущее надо будет и к себе суметь приспособить, и самому с ним поладить миром да с пользой.

Все его старшие родственники мужского рода армию прошли. Кто при мирной жизни, кто при военной. И все они гордились тем, что служили не КПСС, не государству и правительству, и не их охраняли от реальных или возможных бед. Они служили Родине. Большой, общей для всех, и своей маленькой. Той, где дом, семья, родня и друзья. Где место жизни твоей, судьбой назначенное. Поэтому за время пути до Москвы и пересадки на Рязань было у Лёхи много времени, чтобы умом и сердцем настроиться на служение отечеству с оружием в руках. Причём в особенных войсках, всегда передовых, всегда бесстрашных и настроенных на победу любой ценой. В воздушно-десантных, легендарных, с головой покрытых доблестью и военной славой.

В Рязани ему быстро довелось найти свою часть. Пришел он на КПП и доложил дежурному, что прибыл одиночно для несения службы. Дежурный позвонил в штаб и через три минуты на КПП влетел крепкий парень в голубом берете и линялой форме с двумя лычками на синих погонах. Форма его была опоясана ремнём так, что бляха свисала вроде бы специально почти до самого низа гимнастёрки.

- За мной, салабон! - скомандовал воин и побежал обратно. Лёха ускорился и не оставал. Прибежали к длинному двухэтажному дому белого цвета, перед входом в который по бокам стояли на древках два флага. Один красный с серпом и молотом. А другой - голубой сверху, зеленый внизу, а посередине полотна два желтых контура самолётов. Между ними парашют с красной звездой на стропах и слева направо внизу золотыми буквами слова: «Никто, кроме нас!»

- Потом рассмотришь, - оглянулся младший сержант. - Сейчас бегом за мной к подполковнику Соболю. Он зам.нач.штаба. Ты, салага, уже в полку. Поэтому гражданские слюни вытри и веди себя как солдат. Понял? Зайдешь к Соболю - не мяукай. Книксены ножками не делай, а щелкни каблуками и скажи: « Здравия желаю, товарищ подполковник». Дальше оно всё само пойдёт. Он постучал и открыл дверь.

- Разрешите обратиться, товарищ подполковник!

- Разрешаю, - сказал Соболь.

- Опоздавший прибыл самостоятельно. Разрешите войти!

- Разрешаю, - подполковник отложил в сторонку бумагу и ручку.

- Здравия желаю! - выкрикнул Лёха. - Алексей Малович из Казахстана. Направлен для прохождения службы в сто тридцать седьмой полк ВДВ. Был по работе в командировке, потому не смог прибыть с командой призыва.

- Проходи. Вот твой стул. Бумаги все сюда клади.

Он минут десять изучал всё, что было в папке, после чего распорядился.

- Рядового Маловича переодеть, накормить и в девятнадцать ноль-ноль не опоздать и отправить его в тульскую школу боевой подготовки на почтовом автобусе. Сопровождающий - сержант Воловец. Вопросы есть?

- Никак нет! - встал по струнке младший сержант.

- Выполняйте, - Соболь передал ему папку, снова придвинул под глаза лист и взял ручку.

Через час Лёха, накормленный до отвала в пустой солдатской столовой двумя большими кусками рыбы, картофельным пюре в глубокой алюминиевой чашке и чаем с толстым ломтем хлеба, на котором как-то разместились два больших кубика масла, пошел с сержантом на склад и переоделся в новенькую форму. Выдали ему точно по размеру гимнастерку, галифе, тельняшку, голубой берет с эмблемой ВДВ на боку и звездой спереди. Ну, а ещё ботинки на толстой подошве. Высокие, сужающиеся кверху, они зашнуровывались по всей высоте.

- Всё! Хоть и без присяги пока, но ты уже не просто солдат. Ты теперь герой десантник, - сержант Воловец хитро улыбнулся и спросил: - Какой у нас, героев, девиз-то?

- Никто кроме нас! - бодро ответил Лёха.

- Ну и молоток, что сообразил, - сержант пошел к скамейке, на которой курили несколько крупных фигур в беретах. - Садимся тут и ждем почтовика. Бумаги не потерял свои? А, вот они. Хорошо. Ждём. Вольно. Расслабься.

В девятнадцать ноль-ноль почтовый автобус остановился возле скамейки. В него погрузились трое парней с автоматами да Лёха с сержантом. Автобус тронулся, выехал из части и Воловец толкнул Лёху плечом в плечо.

- Зовут как?

- Лёха, - ответил Малович Алексей.

- Ну, поздравляю, Лёха! - сказал сержант. - С этой минуты пошел срок твоей службы. Запомни её.

Лёха сосредоточился. Огляделся вокруг. И запомнил. Цветут яблони, летают ласточки, бежит сбоку длинный серый бетонный забор части. Понятно стало, что солдатская жизнь пошла от нуля к дембелю. И, чувствовалось, что будет в ней столько всего нового и нелёгкого, чего никогда не забудешь. Даже слегка жутковато стало с непривычки.

В тульской «учебке» сначала отбирали солдат на пригодность к разным работам в армии. В ВДВ ведь не только технично драться учили и смело с парашютом прыгать. Это делали все. Но у каждого ещё своё дело было. Одни работали радистами. Стучали ключами азбуку Морзе. Другие изучали подрывную диверсионную работу. Разведчики осваивали сложности маскировки и поиска секретов, которые предстояло незаметно рассекретить и донести командирам. Были штурмовые роты. Они целыми днями и ночами отрабатывали искусство внезапно, перепрыгнув незаметно через любые препятствия, напасть, порушить всё и победить. Да много чего ещё было такого, о чём Лёха сам в жизни не догадался бы.

Вот привели его в учебный класс на следующий день утром. В комнате за длинным столом сидели три офицера. Посередине учебного класса стояла табуретка с инвентарным номером тридцать шесть на ножке. Капитан с большими русыми усами и наколкой «ВДВ» на левой кисти кивнул Лёхе на эту табуретку.

Пока все трое читали его личное дело, Алексей покрутил головой по сторонам. Справа стоял на ножках какой-то пульт с рычажными переключателями. Слева - стол с пятью телефонами и такими же рычажками-переключателями на гладкой плексигласовой поверхности. На стенах висели какие-то крюки, багры, веревки, завязанные странными узлами, ножи разных размеров и видов. В общем, почти музей.

- Интересное у вас, рядовой Малович, личное дело, - наконец сказал майор, который сидел в середине. Седой, без берета.

- Вы кроме почти уже мастерского навыка в лёгкой атлетике ещё что-нибудь пробовали в спорте? - спросил второй майор. Он был в полевой форме. Сбоку на поясе в чехле висел большой нож, а на груди болталась стального цвета рация.

- С детства и до сих пор вратарём был футбольным. В дворовой, школьной и институтской командах играл. Баскетболом тоже в школе и ВУЗе занимался. За институт играл. Параллельно с «лёгкой» на бокс ходил года два в пятом и шестом классах. Потом тренер по лёгкой меня оттуда выдернул насовсем, - Лёхе даже неловко стало от того, что он тут расхвастался. Универсальный спортсмен, блин.

- Здесь у Вас, рядовой Малович, будет возможность тренироваться и участвовать в серьёзных всесоюзных соревнованиях в рамках советской армии и военно-морского флота по лёгкой атлетике. Вам тут, я смотрю, по очкам до мастера спорта совсем недалеко, - сказал капитан с наколкой.

- Но к армейским рабочим специальностям это не относится, - добавил майор с рацией и ножом. - Вас бы, воин, с вашими спортивными данными надо, конечно, в разведбатальон определить. Или в штурмовую роту. Но Вы поздно прибыли. Всё там уже занято. И свободного довольствия там для Вас нет. Но у нас есть ещё и другие работы. Они потруднее, конечно, но престижные. В десанте есть своя служба противовоздушной обороны. Там несколько специальностей. Проверимся на самую трудную. У нас в группе контроля всегда напряженка с разводящими диспетчерами.

Он ещё и договорить толком не успел, как сбоку, там где сидел майор с ножом, почти из-под стола вылетел круглый белый щарик и через половину секунды был уже справа от Лёхи, в метре примерно. Лёха, почти не глядя. выбросил ладонь и шарик перехватил, зажал в кулак. Но после этого каждый из офицеров швырнул довольно сильно по теннисному мячу. Где они там у них хранились, Малович так и не сообразил. Но все три поймал без особых усилий.

- Хм, - довольно улыбнулся капитан. - Лихо. Яшин Лев Иванович. Годится.

Он вышел из-за стола.

- Иди сюда. Видишь, пять телефонов. Вот у меня секундомер. Как только я им щёлкну, ты берешь все телефоны по очереди, но так, чтобы каждый телефон был из другого ряда. В каждую трубку ты должен сказать два слова:

«Комета, секунду», не укладывать трубку на рычаги и в обратной последовательности каждому собеседнику условному сказать «слушаю».

- И ничего больше? - удивился Лёха.

Капитан засмеялся и вытянул руку с секундомером.

- Полминуты у тебя на всё про всё, - и запустил секундомер.

Как Алексею удалось выполнить задание, он и сам не понял. В последнюю трубку крикнул «слушаю» и услышал второй щелчок.

- Сколько? - спросил седой майор.

- Двадцать восемь секунд, - капитан глянул на Лёху с интересом. - А ну-ка, пойдем сюда.

Они переместились к столу с тумблерами. Под каждым из них был написан номер. Всего их было двадцать девять.

- Вот на листке я пишу какие тумблеры по очереди ты должен поднять вверх и какие из них после этого опустить вниз, - капитан стал писать, не глядя на стол. - Тебе надо поднять одиннадцать тумблеров и четыре из них начать опускать после моего свистка. Понял? Гляди на лист, запоминай последовательность включения и выключения. Потом я включу секундомер. Сорок пять секунд у тебя. Свисток не пропусти.

Оба майора вышли из-за стола и подошли к тренажеру. Минуту Лёха смотрел на лист и запоминал.

-Хоп! - крикнул капитан и нажал секундомер. Потом тихо свистнул.

Через сорок пять секунд он щелкнул ещё раз. Остановил время. И все трое начали сверять номера на листе с номерами под тумблерами.

- Ха! - уже совсем весело произнёс капитан. - Всего один пролёт. Вместо пятого поднял шестой. Остальное - точно всё.

- Ну, совсем рабочий вариант, - улыбнулся майор с ножом и рацией. - Вы, боец, случайно на коммутаторе телефонном не работали?

- Он сразу в редакции после ВУЗа стал работать. Корреспондентом, - улыбнулся седой. - Давай напоследок вслух нам книжку почитаешь.

Он подвел Лёху к табуретке, усадил и принёс со стола книгу. Что за автор - не показал. Открыл её на развороте и уложил Алексею на колени.

- Начинаешь читать слева сверху и заканчиваешь на правой странице. На последнем слове внизу. Читаешь очень громко и предельно быстро. Но так. Чтобы все слова были нам понятны. И смысл тоже. Раньше, чем капитан врубит секундомер в текст не смотреть. Задание понятно?

- Ну, да, - сказал Лёха.

- Не «ну, да», а «так точно», - поправил седой майор. - Солдат уже. Не корреспондент.

- Я готов, - Лёха для верности и отсутствия подозрений у офицеров поднял взгляд на потолок.

- Минута тебе, - капитан наклонился над книгой и через мгновенье нажал на кнопку секундомера.

Лёха из текста уловил только то, что кто-то описал своё погружение под воду в акваланге и раскапывал что-то на дне, после чего на него напала акула, которую он в довольно долгой борьбе заколол в нос кинжалом.

Капитан щелкнул секундомером и спросил майоров: - Всё понятно было?

- Да, и, главное - не запинался, слова не искажал. Скорость какая была?

- Пятьдесят шесть секунд, - капитан был доволен и ходил по комнате, подбрасывая выше головы свой секундомер.

- Значит, берём в группу контроля? - спросил майор с рацией и ножом.

- Так точно, - ответил капитан. В пару со «стариком» Крудешко Сергеем. Тот его за пару недель натаскает. Толковый может получиться разводящий диспетчер.

- Вы свободны, - поднялся со стула седой майор.

- Есть, - сказал Лёха. - А сейчас мне куда?

- Иди в пятую роту. Сержант в коридоре. Он проводит, - капитан открыл дверь. - В пятой роте разведчики и ты с ними месяц поживешь. Занятия в классе после завтрака. Потом строевая. Потом тренировка на полигоне. После обеда занятия в подземном бункере на копиях рязанской аппаратуры. Воловец. Бойца в пятую роту. Проследи, чтобы устроили по уставу и дождись с ним ротного, капитана Даниленко. Сдашь ему новобранца по правилам и свободен.

Весь месяц Лёха провёл как в аду. Сразу после сна и построения такая начиналась карусель, что к вечеру голова звенела изнутри как с перебором накачанный мяч, ноги подгибались и дрожали руки до самого локтя, а перед глазами крутились полупрозрачные мутные «мухи». Разведчики в роте относились к нему дружелюбно, приглашали даже в картишки перекинуться перед отбоем. Но Лёха физически не мог держать тело ровно, извинялся и падал поверх одеяла на кровать. А время в «учебке» всё равно незаметно проскочило. Однажды после завтрака к нему подошел сержант Воловец и сказал, что его ждёт майор Завадский. Тот самый, седой. Он, оказывается, начальник учебно-боевого корпуса.

- Оценку мы тебе поставили заслуженную. Пятерку. Вот «учебная книжка» твоя. В Рязани отдашь её подполковнику Соболю. И всё. Начнёшь через каждые сутки дежурить под землёй в группе контроля. А в остальное время всё будет как у всех. Тренировки, прыжки, ученья, рукопашный и так далее. Удач тебе, боец!

- Никто, кроме нас! - торжественно сказал Алексей Малович, чем развеселил майора. Он пожал новому воину руку, отдал честь.

- Вольно, разойдись! Воловец, отправить солдата в Рязань и доложить мне.

На следующий день к шести часам вечера Лёха уже сидел в кабинете Соболя, который, прочитав всё из «учебной книжки» сказал.

- Ну, это же, блин, совсем другое дело. У вас, бойцов группы контроля, отдельный этаж в четвёртом корпусе. Вас всего восемнадцать человек. Взвод.

Режим службы и отдыха особый. О нём доложит командир роты капитан Каракульный. Такая смешная фамилия. Но командир не смешной. Строгий. Всё. Служи, боец.

- Разрешите идти? - обратился Малович Алексей.

- Разрешаю, - подполковник похлопал его по плечу. - Иди, сынок.

Лёха вышел на улицу, добрался до курилки, высмолил свою «приму», вспомнил дом, родителей, Надю и дочь. Погрустил. И пошел искать свою роту, свой взвод. Нашел. Дежурный по роте отвёл его в комнату диспетчеров, познакомил со всеми, кто не вкалывал сегодня под землёй. Лёха поболтал немного с ребятами и сел на табуретку у окна. За стеклом ветерок колыхал ветки с яблоневыми и вишнёвыми цветками, вереницей росли уходящие вдаль высокие сосны и остроконечные ели. Птицы летали, не соблюдая никаких правил воздушного движения. Ковром лежала зелёная изумрудная газонная трава, ровненько постриженная. И всё это происходило пока ещё в другой, почти потусторонней жизни. Всё ещё непонятной и волнующей неизвестностью начала её и, тем более, конца.

Привычной жизнь солдатская стала где-то через полгода. Лёха уже плохо представлял себе начало дня без вопля дневального: - « Рота! Подъем!» Орал он эти избавляющие его от одиночного стояния возле тумбочки слова с такой радостью, будто сразу после вопля своего он переодевается в парадную форму и сваливает на дембель. Не видел Алексей радости в том, что когда-то вернётся время, в котором не будет утреннего построения. Продравшие глаза бойцы сначала, естественно, чистили свои дорогие высокие ботинки, потому, что самый первый взгляд сурового ротного падал на них при построении. А уже после них чистили зубы, хотя командир их сроду не разглядывал. И только потом гвардейцы выставляли себя, красавцев, напоказ ротному в две шеренги и ждали, когда любимый капитан Каракульный рявкнет навесь корпус: «Десантура!»

Все от рыка его просыпались окончательно, подтягивались в струнку и в сто глоток счастливо орали:

- Ггга-а-а-а-а-а-а-а!

Каракульный поправлял подвинутый к затылку мощнейшим выдохом гвардейцев берет и, довольный статью и здоровым духом воинов, уже потише приказывал: « Равняйсь! Смирно!»

Ежедневный этот ритуал напоминал Лёхе раннее детство. По утрам ещё живая в пятидесятых годах бабушка Стюра от порога низким своим голосом

кричала ему и родителям: « Кому на работу - подымайтесь, кому делать не черта - спи дальше!» Мама с отцом безропотно слезали с кровати, а Лёха, приятное исключение, мог дальше сны смотреть. Хотя после истошно исполненного бабушкиного разрешения спать снова уснуть мог только глухой или имеющий нечеловеческую волю.

И после развода по службам снова начинала течь бурная река бытия армейского. Если описывать ежедневную суету воинов-десантников, то, как ни странно, ничего такого особенного, сногсшибательного и не напишешь. Всё одно и то же. Все работали по специальности своей, а после работы тренировались каждый по своему гражданскому виду спорта, потом на плацу пару часов изучали тонкости рукопашного боя. Иногда всех по очереди двумя или тремя взводами возили за город на тренировочный аэродром. С «Аннушки» бойцы, увешанные карабинами, автоматами, ножами, фляжками, гранатомётами «муха», а кто-то и рацию поднимал с собой на километровую высоту, делали по одному-два прыжка на древних перкалевых парашютах «Д 1-8» - и обратно в часть. По стапелям из брёвен разной толщины и высоты лазить и бегать, через огонь прыгать, метать тяжелые десантные ножи, забираться на третий или четвёртый этаж макета дома с помощью багров, крюков и толстых верёвок. Ползать по пятьдесят метров в тоннеле из колючей проволоки, перебираться на скорости по канату на пятнадцатиметровой высоте, под которой на всякий случай вырыли котлованчик с водой, потом при полной выкладке перебираться через двухметровую глубину этого же котлована с берега на берег, не вплавь, а прыжками, то выныривая, то исчезая под серой водой. Дальше - стрельба стоя, лежа и на ходу по внезапно появляющимся мишеням на стрельбище, которому отдали очень много места на территории части. Ну и всё такое прочее, друг на друга почти похожее: снятие часовых, штурм макета танка или грузовика, незаметное проникновение в охраняемое помещение, освобождение «своих» из «вражеского» плена, одиночный проход к условному « командному пункту», обходя и устраняя по пути охрану, чтобы пункт этот обесточить и порушить аппаратуру. Ну, и всякая разная похожая деятельность. Рутина.

Лёхины суточные дежурства в группе контроля относились вообще-то к профилю войск противовоздушной обороны. Для чего это подразделение нужно было гарнизону ВДВ, никто никому не объяснял. Да и незачем было. Надо, значит, надо. В первый раз на рабочее место его отвел лейтенант Шаров, заместитель ротного. Прошли они через весь военный городок и недалеко от забора высокого остановился Шаров и сказал.

- Дальше - сам.

- Что - сам? - спросил Алексей. - Куда идти-то? Нет же ничего. Кусты, трава, четыре дерева. Где моё рабочее место? Под ёлкой, что ли?

Лейтенанта это недоумение Лёхина очень обрадовало:

- Под ёлку ты можешь по-маленькому быстренько сбегать. А работать надо вот посередине этих кустов. Видишь, сбоку тоненькая тропка врезается в кусты? Вот по ней пройди, а там и увидишь, что надо.

Пошел солдат Малович по тропке и метров через десять увидел ступеньки, уходящие вниз. Ступенек было двадцать, не больше. И подходили они к двери из толстого железа, покрашенного в зеленый цвет как и ступеньки.

- Зимой всё это красят в белый цвет. Под снег, - пояснил лейтенант. - Ну, пошли.

Он открыл дверь и Лёха увидел, что ещё многие десятки ступенек уходят вниз и поворачивают направо. Там была площадка. А за ней открытый лифт с поручнями по периметру.

- Он пневматический, - пояснил Шаров. - Комнатную антенну телевизионную ты видел, конечно. Вот под площадкой такая же конструкция. А включается лифт вот так.

Он сунул руку под площадку на левой её стороне и нажал невидимую кнопку. Лифт плавно поплыл вниз в полной темноте.

- Тридцать метров вниз, - услышал Малович голос лейтенанта. Три минуты хода.

И тут площадка сравнялась с полом огромного светлого зала. Сбоку он был перекрыт до высоты пятиметрового потолка десятиметровой перегородкой из прозрачного плексигласа, испещренного желтыми и синими виляющими линиями разной длины. Каждая отдельная линия заканчивалась жирной точкой, а уж от неё шла другая до следующей точки.

- Это называется «планшет». Линии - это траектории движения всего, что сейчас летает по всей территории СССР, Европы и Ближнего Востока, - показал пальцем лейтенант. - За планшетом ещё один зал небольшой. Там сидят радисты и передают полученные с радаров и высотомеров сигналы бойцам-планшетистам в наушники. Они рисуют по данным радистов пути движения самолётов, вертолетов и, если будет случай, то и ракет.

- А я где буду работать? - тронул его за рукав Лёха.

- Вон она, слева, твоя группа контроля.

Алексей повернул голову и увидел большую длинную стеклянную комнату, стоящую на высоком метровом фундаменте. В ней сидели два солдата и беспрерывно переключали тумблеры, ни на секунду не прекращая говорить по пяти телефонам каждый.

- Лихо, - сказал Алексей. - Так и умом тронуться недолго. Перерывы-то бывают у диспетчеров?

- Ну, естественно, - засмеялся Шаров. - В туалет можно сбегать. Для этих случаев рядом с группой контроля два сменных диспетчера сидят. Кто в туалет или на обед, на ужин - так подменка быстренько на его место. Через восемь часов вот эти пойдут спать. Этажом выше комната с тремя кроватями. С ними дежурный офицер тоже отдыхает. На отдых - два часа. Потом снова все меняются. Сутки проходят - всех четырёх и офицера меняют. А эта смена поднимается на землю и два дня отдыхает. Тренируется, стреляет, бегает, прыгает и дерется вместе со всеми. Ну, короче – отдыхает, как все братаны десантурные.

- А кто тут больше всех в авторитете? - спросил Лёха, разглядывая планшет.

- Диспетчеры разводящие, конечно. Это элита в части. Так что, тебе повезло.

Тоже будешь в элите. Тонкая работа, ответственная и самая тяжелая. Ладно, пошли. Сменишь вон того парня, наголо бритого. К нему мама приехала. Командир ему увольнительную дал на трое суток.

Через три минуты Лёха уже сидел за пультом, точно таким же, как в «учебке». И потом через каждые двое суток двадцать четыре часа с редкими и маленькими перерывами в бешеном ритме вместе с диспетчерами всей страны координировал движение гражданских и военных летательных аппаратов, особенно следя за перемещением их вблизи границ СССР со всеми странами. Один раз за службу ему даже пришлось посадить бомбардировщик, летевший без закодированного пароля - сигнала «я-свой».

Поднял с трёх аэродромов по два истребителя и они пригнули непонятный самолет к земле, после чего завели его на аэродром под Архангельском. Интересная была работа. Нравилась Лёхе. Только вот один недостаток был у неё. Она выматывала как бег на лыжах по асфальту. И во время дежурства, и полдня после неё звенело в ушах, болели пальцы и вообще руки до плеч, трещала голова. Опухал язык и слезились глаза от внимательного разглядывания тонких линий и засечек на планшете. А ночью ничего не снилось, но слышались голоса летчиков и диспетчеров со всех точек полётов и слежения огромной страны своей.

Когда положено было отдохнуть во время дежурства, выбирался Алексей на воздух с блокнотом и ручкой, ложился неподалёку от бункера в траву под елью и писал стихи для своих песен. Получилось так, что за службу сочинил он целых двадцать штук. Пел и ребятам в роте, и после дембеля на гражданке друзьям. Ну, конечно, и домой письма писал чуть ли не через день. Вечерами пустыми. Не занятыми подземным диспетчерским сумасшествием. Родителям писал, Наде, Жердю и другу Трейшу из института. Надежда отвечала ласковыми письмами, рассказывала о том, как быстро растёт и развивается дочь Злата, как интересно ей работается преподавателем на своём же факультете, о тесте с тёщей писала, о братьях. Родители Лёхины писали, что скучают и ждут, что всё у них хорошо. И без этой бумажной связи с родиной своей и родными людьми не так бы умело и чётко служилось Алексею.

И пролетел год как истребитель над головой. Вроде только разглядел, почувствовал движение его, а он уже исчез за спиной, оставив долго не пропадающий след. Много чего было за службу, да и прошло. Научился драться, напрыгался от души с «АН-2», выполнил на Всесоюзных армейских соревнованиях норматив Мастера спорта СССР в десятиборье, в самоволку набегался, разок и на «Губе» посидел за «самоволку». В общем, по полной хлебнул из солдатского котелка. Настало время клеить снимки в дембельский альбом. Зима ушла, растаяла. Вылезла вокруг бункера и казармы новая трава, которая не успеет вырасти в полный рост до увольнения в запас. Вскоре и новый призыв привезли. Смешные ребята такие приехали, как Лёха год назад. Расхристанные, патлатые, многие в джинсах редких и тёмных очках. И ждала их армейская «весёлая» жизнь. Как волк терпеливо лежит в траве и точно знает, что скоро обязательно прибежит заяц или какая-нибудь другая еда. Армия, понял Лёха к концу службы, особенно ВДВ - это тот самый волк, от которого бежать не надо. Съест тебя суровая армия. Но обязательно с пользой и для себя, и для служивого. Больше чем от службы в рядах её пользы можно получить только от правильных книг и мудрых людей.

Двадцать седьмого мая утром на разводе ротный объявил, что сегодня трое - Малович, Левашов и Олиенко на службу не заступают. Сегодня после двух они получают документы об увольнении в запас. Проще - сегодня пришел неизбежный, как крах капитализма, долгожданный дембель.

Лёха сложил в свою сумку бритву, щетку зубную, дембельский альбом и новый парадный берет. Форму со значками отличия и голубым с белыми стропами металлическим парашютом он надел новую, как и ботинки. А все дембеля уезжали домой в своих отслуживших вместе с хозяином линялых боевых беретах.

Попрощался он после всех официальных процедур с командирами, друзьями по службе, обменялся с ними адресами, спустился на пять минут в подземелье, после чего взял в роте сумку и пошел на КПП.

- Дембель? - завистливо спросил дежурный.

- Он, - ответил Лёха и щёлкнул дежурного по звезде на берете. - Куда ему на хрен от меня было деться!

Он ещё пару часов погулял по Рязани. Полюбовался в последний раз старинным русским, красивым как игрушка городом. Но только в поезде, не снимая формы и ещё ощущая внутри себя запах подземелья, слыша до сих пор шум голосов в телефонных трубках группы контроля, понял Лёха всеми мозгами, чувствами и нервами, что он снова гражданский человек, не успевший снять форму гвардейца воздушно-десантных войск.

Он вышел в тамбур. Закурил возле окна, за которым убегала назад матушка Россия и приближался Казахстан. Дом родной. Там ждали дела. Много начатых хороших дел. Которые просто необходимо было сделать.

- Никто кроме нас, - вслух сказал Лёха. - Никто!

Глава двадцать третья

Вот найдите мне хоть одного человека, который бы возвращался из дальних странствий в край родной, навек любимый, без необъяснимого трепета душевного. Ну, чтобы он так же равнодушно приближался к дому родному, как будто возвращался с работы, куда тоже ходил каждый день без внутренних восклицаний. Нет такого человека. А найдёте если, бойтесь его и держитесь подальше. Это равнодушный, даже вообще бездушный гражданин, которых практическая жизнь предлагает бояться больше, чем врагов и просто явных злодеев.

Притяжение малой родины – это такой магнит, который ещё за сотню-другую километров от твоего города или деревни притягивает тебя носом вплотную к стеклу вагонному, автобусному или к выпуклому иллюминатору. И напрягаешься ты, узнавая не столько глазами и ушами, а шестым, седьмым даже чувством ветерок, который бывает только на родине, понимая, что гуляющие по траве возле насыпи железнодорожной ненасытные коровы - это уже не чужие, а свои, родимые. Или разбитая шоссейная дорога под колёсами автобуса - ну, уже совсем по-другому подбрасывает народ в салоне. Как-то по-свойски, дружелюбно, как и должна встречать тебя земля родимая.

Лёха ещё за сто километров до Зарайска, на станции «Тобол», где поезд стоит почему-то аж полчаса, спрыгнул на перрон и пошел к самому поселку. Метров пятьдесят от вокзала всего. И вот уже там, возле первых старых одноэтажных домов, возле бог знает когда сколоченных заборчиков из некрашеного корявого штакетника, за которым росла трава, источающая запах детства твоего и юности, там уже просыпалось не воображение возвращения своего, которое сопровождало его в вагоне, а настоящее чувство вернувшейся «своей» жизни. Дорогой, изученной, единственно родной. И такая охватила Алексея радость от того, что всё дома осталось прежним. Длинный год не исковеркал ничего и не ухудшил. Всё так же, как могло быть только в зарайских краях. Знакомо орали друг на друга тётки возле привокзального магазинчика. Как и раньше, уверенно виляя и покачиваясь, бродили по перрону проглотившие по поллитра «бормотухи» обходчики и стучали молотками по муфтам колёс. По-прежнему безнаказанно и бесконтрольно лилась чистейшая питьевая вода из колонки перед магазином. Никто никогда и не пытался её отремонтировать и закрыть. Потому, что воды в зарайских краях было столько, сколько не было даже в Северном Ледовитом океане.

Тепло стало Лёхе на сердце и как цветок весенний, нагретый солнцем, распустилась и расцвела душа его, истосковавшаяся по родимому воздуху, земле, траве, деревьям и людям зарайским, которых бы он в секунду вычислил хоть в Рязани, хоть в Париже, если бы занесла его туда судьба кривая да нелёгкая.

А сам городской вокзал через час выплыл на повороте из-за похожих на толстые ступени космических кораблей серебристых цистерн нефтебазы. И пошли перед вокзалом чередой милые взгляду двухэтажки грязно-бежевые с остроугольными крышами, на каждой из которых кирпичом выложили строители год сдачи дома жильцам. Тысяча девятьсот сорок седьмой, пятьдесят первый, шестьдесят второй… Ну, и деревья перед домами были тех же лет рождения, только без подписи. Насладился Лёха видением долгожданным, поправил форму, ремень подтянул и сдвинул на правое ухо берет, что в армии обозначало высокий боевой статус десантника, а не кокетство. Уже видны были белые колонны вокзала, которые снизу частично перекрывали готовящиеся к старту пассажиры, а сверху - блистающие листья серебристых тополей, основной зарайской растительности. Лёха взял сумку и, задевая в вагонной качке плечами плацкартные полки, почти бегом двинул в тамбур.

- Что, солдатик? - спросила его проводница. Она открыла дверь и, держась за поручень, высунулась на полкорпуса, показывая кому-то далёкому свёрнутый желтый флажок. - Любимая-то встречает тебя? Бежит навстречу поезду и глазами все окна сверлит?

- Не, не встречает, - Лёха закурил. В тамбуре стояли ещё четыре мужика с папиросами в зубах. Так что, волновался Алексей групповым методом, не в одиночку.

- А я бы рядом с поездом бежала и на тебя глядела. Ты, солдатик, красавчик! - проводница засмеялась. - Женат, небось? Был бы не женат - тут бы ниже тамбура девчушка летела вровень с нами и кидала бы в тебя поцелуи воздушные.

- Женат, - сказал Лёха без выражения.

- Ну, вот когда разведешься, меня найди. Я за тебя, солдатик, с превеликим удовольствием выскочу. Мне ж двадцать шесть всего. А муж бросил в прошлом году. Езжу много. Дома меня по пять дней нет. А он ел-ел в столовой, матери бельё стирать относил, да и надоело ему. Ушел. Женился на бухгалтерше. Она после шести зимой и летом - одним цветом. Вся в муке и пятнах от стирального порошка.

- А чего это я разведусь? С какого пня? - выдыхая кольца дыма, ухмыльнулся Алексей Малович.

- Ну как? Ты же в армии был. Место твоё на койке паутиной стало зарастать. Вот приедешь домой, ты глянь сразу: есть паутина или нет. Если есть, живи дальше. А нету - так и не жди, разводись сразу. И давай ко мне. Уволюсь из проводниц ради такого орла. Дома буду сидеть. Тебя кормить и по голове гладить.

Тормоза издали жалостный стон, вагоны дернулись последними судорогами и поезд, которому обрыдло четверо суток болтаться между рельсами, прошипел тормозной пневматикой и застыл.

- Ладно, жди! - засмеялся Лёха и, не касаясь ступенек, слетел на перрон и обогнул здание вокзала со скоростью вольного степного жеребца.

Дома его не ждали. Телеграммы не давал, не звонил. Хотел объявиться сюрпризом. Дверь открыла тёща в махровом халате и с мухобойкой в пухлой руке.

- Злата! Папа приехал! – крикнула она и за рукав втянула Лёху в прихожую.

Из спальни выбежала маленькая, красивая как кукла девочка в разноцветном трикотажном костюмчике и с розовым бантом на макушке. Она остановилась, открыла рот и, улыбаясь, смотрела на почти незнакомого дядю.

- Это я, папа! - Лёха бросил сумку, подхватил дочь и стал целовать её с головы до ног, прижав к себе так, что тёща испуганно взвизгнула.

- Кости сломаешь ребёнку! Поставь на пол.

Лёха аккуратно приземлил Злату, не отпуская, и разглядывал её с такой счастливой улыбкой, будто самый долгожданный и не имеющий цены подарок явился от его доброй судьбы.

- Па-па! - сказала дочь и засмеялась. - Папа!

- Ладно, вешай сумку, идем на кухню. - Лариса Степановна подхватила внучку и пошла с ней на звук потрескивающего масла под котлетами на сковороде.

- А Надя? - Лёха разулся и пришел на кухню.

- Она лекцию ведет. Последняя пара. Через час дома будет. - Теща налила ему чай, поставила вазу с конфетами и вафлями.

- Как у тебя дела, маленькая? - задал самый тупой вопрос Лёха. Потому, что ещё не знал, о чём надо говорить с полуторагодовалым дитём.

- Халасё, - ответила дочь и сама полезла к отцу на колени.

- Ты руки вымой, Алексей. Или лучше душ прими, - сказала тёща. - Маленький ребенок инфекции ловит моментально. А вагон твой был на сто процентов сальный и грязный. Любую заразу ты сейчас можешь тут разбросать. Иди мойся.

Лёха долго искал в своём шкафу свой спортивный костюм. Но нашел. Он был вчетверо сложен. Год пролежал, а потому выглядел так, будто его весь погладили «в стрелочку», которая извивалась и по рукавам и по спинке, не говоря о брюках. На них было две «стрелки» вдоль и три - поперёк.

Переоделся и нагнулся, чтобы поднять упавший почти под кровать ремень.

Он его ещё и взять не успел, как заметил почти рядом с бляхой перламутровую перьевую авторучку. Поднял. Оглядел с разных сторон и быстро понял, что видел её уже не раз. На колпачке перед самым зажимом светилась красная лаковая точка. Эту ручку хороший приятель Лёхин Володя Кирсанов, корреспондент районной Лесовской газеты, к которому они с Надеждой несколько раз ездили отдохнуть на красивом лесном озере и порыбачить, купил в Москве. Он туда ездил репортаж делать с ВДНХ. И привез её издалека потому, что ручек с паркеровским пером в Зарайске и области ни у кого, кроме высокого руководства не было.

- Ни хрена так, - вслух сказал Лёха. - А говорят, что чудес не бывает.

Он сунул ручку в карман гимнастерки, повесил её и галифе с тельняшкой в шкаф и пошел в душ.

Жизнь гражданская, похоже, началась с неожиданностей. От которых Лёха в армии отвык, потому как там неожиданности были только служебные.

- Забавно, - подумал он и стал крутить краны, добывая себе почти горячую воду. – А, может, ручка просто очень похожа? Может, из обкома она?

С этой мыслью он за полчаса и отмылся от всей скверны, налипшей на него после неминуемого дембеля.

Непривычно чистый вышел из ванной Лёха, поскольку армейская баня была только раз в неделю по четвергам, а всю неделю приходилось в ротном умывальнике холодной водой слегка освобождать туловище от пыли и грязи Они липли к поту на тренировках и в рукопашных боях на плацу, забивали поры после стапелей и ползанья на пузе в коридоре из «колючки», во время перехода вброд грязного глинистого котлована при полном боекомплекте, который тянул на дно, и от глины приходилось толкаться коленями, руками ли прикладом карабина СКС. Так что, с полны кайфом, почти продирая шкуру до дыр жёсткой лохматой мочалкой, Лёха помылся, считай, впервые за год. Вышел он в костюме своём спортивном, изрезанном глубокими полосами-вмятинами от долгого лежания под гнётом других шмоток, понимая неожиданно, но верно, что настоящий дембель пришел только сейчас. После ядрёного душа домашнего и размещения красных от горячей воды ступней в коричневые махровые домашние тапки.

- Я Игнату Ефимовичу позвонила, - доложила тёща. - Сказала про тебя. Он подойдет сейчас на пять минут. Рабочий день-то ещё не кончился.

- А оно прямо так невтерпёж меня увидеть? – засмеялся Лёха. - Я и вечером дома буду. К родителям только сбегаю, чтоб увидели мои целые руки с ногами. Минут на пятнадцать всего.

- Так ты подожди. Надя ведь тоже сейчас придет. Вот-вот, - тёща что-то раскладывала на столе, звеня серебряными ложками. - Иди пока перекуси слегка. Ехал-то почти трое суток, да?

Выпил Алексей чаю с печеньем, засыпал в рот две пригоршни изюма, а красную рыбу и бутерброды с икрой черной вроде бы как просто не заметил. Изюм разнообразный, белый, янтарный и тёмно-фиолетовый был всегда на кухне Альтовых, и традиция эта, естественно, плавно перетекла и в дом Надежды.

Звонок в дверь подкинул Ларису Степановну со стула и ничего по поводу бутербродов сказать она не успела, хотя видел Лёха, что хотела.

- Ну, Алексей батькович! Ну, прямо гренадёр! Выправка, стать, плечи пошире стали, лицо строгое, бойцовское! - Игнат Ефимович пожал Лёхе руку крепко, с приятным мужским прихватом. - Поздравляю с возвращением. Готовься. Послезавтра, в субботу не планируй ничего. Едем на дачу. Отметим увольнение в запас и готовность твою к гражданской жизни. Нет возражений?

- Мои родители едут? - спросил Лёха.

- И родители, и Андрей да Илья с женами. И маленькие дети поедут, ясное дело. А ещё Исаак мой. Эйдельман с супругой. Ничего?

- Отлично! - Алексей Малович ещё раз пожал тестю руку. Тоже покрепче. И

Игнат Ефимович ушел дорабатывать начальственный свой день.

- Надя-то когда вернётся? - Лёха закинул в себя ещё пару щепоток изюма.

Лариса Степановна глянула на часы.

- К семи примерно. Через полтора часа.

- Ну, тогда я на скорости к мамане с батей сгоняю, - Лёха обулся в кеды. - Я им тоже не сказал когда вернусь.

Бежал он быстро. Не замечая уже цветущих яблонь, слив и ранних цветов майских. Кто-то с ним поздоровался раз пять за всю дорогу. Он отвечал, не видя никого, и наконец долетел до серой родительской бетонной пятиэтажки.

В дверь не звонил, а поскрёбся как кошка. Только ногти его нужного шума не произвели. Но мама всё равно услышала.

- Кто там? - осторожно спросила она, взявшись за дверной ключ.

- Гвардии рядовой сто тридцать седьмого парашютно-десантного полка Алексей Малович. Прибыл в распоряжение гражданской жизни по причине законного дембеля! - торжественно доложил Лёха.

Ах, сколько было обоюдной радости, поцелуев и слёз маминых, счастливых, которых она прямо-таки очень много сберегла за год для этой встречи. Она крутила сына вокруг его оси, щупала совсем уж железные его мускулы, гладила, поднимаясь на цыпочки, по голове и прижимала к себе, и говорила только одну фразу.

- Ну, слава богу, слава богу!

- Мать, ты мне-то оставь манехо радости потискать воина нашего! А то ты его сама-одна раздавишь и сделаешь то, что суровая десантная служба с ним не смогла сделать: сломаешь на фиг! - батя втиснулся в прихожую, отодвинул маму и, крепко сжав Лёхины плечи, трижды поцеловал его в щёки. Так во Владимировке всегда встречали своих, которые по разным надобностям надолго оставляли родные места.

- Ну и чего? - отец был весело настроен. - Ты уже маршал или просто генерал? Без парашюта удалось хоть раз прыгнуть?

- Так мне за это генерала и дали! - подыграл Лёха. - У меня его и не было, парашюта. Я ж поздно приехал. Уже разобрали все. Так прыгал. Носовой платок над головой держал.

Отец засмеялся. Все прошли на кухню и сели вокруг стола.

- Ну, рассказывай! - мама приготовилась слушать, поставила локти на стол и подперла ладонями подбородок.

- Да чего рассказывать? - засмущался Лёха. - Отбарабанил своё и всё. Служилось легко. Всё там интересно и полезно. Но рассказывать, правда, нечего. Служба как служба.

- Ну, мы кое что почитали в «Красной звезде» о десантных войсках. В редакции подшивка есть. Я домой приносил. Так что мама за тебя очень сильно переживала, - отец подошел и обнял сразу и Лёху, и маму. - Она поняла из газет, что служба в ВДВ тяжелая и опасная.

- Да ерунду пишут, - улыбнулся Лёха. – На тракторе тяжелее работать, чем у нас служить. Ладно, не будем про службу. Я ведь гражданский человек. Могу о цветах говорить, о пляже на Тоболе, о жизни семейной. Но тоже пока нечего сказать. Надя вот только минут через пятнадцать с работы придёт. Так что, побегу я. А в субботу, тесть сказал, все поедем на дачу к ним. Там и отдохнём, и поболтаем. Лады?

- Ну, давай! - протянул руку батя. - Беги к жене и дочери.

Мама обняла его ещё раз от всей души и всплакнула легонько. От переизбытка чувств, конечно.

Прибежал Лёха в обкомовскую квартиру, отдышался минут за пять, а тут и Надежда пришла.

- Леший! - она повисла на шее Лёхиной. - Я так ждала. Ну, наконец-то. Больше никуда не отпущу. Ты хоть целый вернулся? Не сломал ничего, не вывихнул? Кормили хорошо? А Злату видел уже? Выросла, правда?

- Выросла,- Лёха заулыбался. - Конфетка, а не девочка. Меня узнала. «Папа» говорит.

- Ну, ну нас тоже все в порядке. Мама помогает. У меня работы много. Папа сказал, что на следующий год договорится, чтобы я поступила в корпус аспирантов и защитилась в институте Мориса Тореза. Это же высший класс. Я обрадовалась так! В общем, перспектива замечательная. Ну, давай поужинаем, да мне надо писать планы работы на завтра. Две лекции веду и семинар. Надо подготовиться. Часов до двенадцати вечера сделаю всё…

- Ну, я-то в поезде отоспался. Так что, подожду тебя. - Лёха тихо, чтобы Злата не проснулась, прошел за женой на кухню. - Спать-то в честь праздничка, дембеля моего, вместе ляжем?

- Ну, ты что, Леший! - Надя начала расставлять еду на столе по новой, поскольку тёща после Лёхиного ухода всё сразу убрала. – Конечно, вместе.

- А ты вообще хоть соскучилась? - Алексей снова запустил пальцы в вазу с изюмом.

- Спрашиваешь! Конечно! - на ходу ответила Надежда по дороге в спальню. Хотела, наверное, посмотреть, как Злата спит. Вернулась она минут через пять в бордовом шелковом халате. На пространстве большого декольте висела другая, теперь уже золотая цепочка, с золотым медальоном.

- Ух, ты! - удивился Лёха. - Ты ж золото не носила раньше. А что в медальоне?

Надежда сказала что-то вроде того, будто носить золото ей посоветовал доктор-кардиолог. Предупреждает золото усталость сердца. Так он ей пояснил. Надежда вытянула из декольте всю цепь и открыла медальон.

С левой стороны была её фотография, справа маленький портрет Златы, снятый, похоже, совсем недавно.

- Удачный снимок, правда же? - Надя поцеловала фотографию дочери. - Ну, ты ешь давай, а я пойду пока приготовлю всё, чтобы до полуночи планы эти чёртовы написать. У нас перед занятиями теперь их сам декан смотрит. Строго стало.

Она ушла в свою комнату, а Лёха оглядел стол. Та же рыба красная. Кета, наверное. Бутерброды с икрой. Сервелат, и тонко нарезанный и мощно пахнущий свиной карбонат.

- Считай, поел, - сказал Лёха тихо, выпил чай с печеньем, набрал в горсть изюма граммов сто и пошел курить на балкон.

Стоял, смотрел на подъезжающие к разным подъездам черные «волги», притащившие солидные тела в серых и тёмно-синих костюмах из дали невидимой, аж в пятистах метров от их домов расположенной, именуемой областным комитетом партии. Закончился у власти рабочий день, тяжелый как крест Иисуса Христа. Только сын божий нёс его пёхом на горбу, а сыны партии коммунистической, маленькие божки маленькой местной власти, к кресту как и Христу отношения не имели вообще и потому всю тяжесть восьмичасового сидения в кабинетах перетаскивали до жилья своего, сидя возле правого окна на заднем сидение машины. Лёха глядел на это бессмысленное скопище бессмысленных с житейской точки зрения мужиков и даже не пытался понять, что заставляет их целых пятьсот метров сидеть поджав ноги, и годами сквозь тёмное стекло пять минут пялиться на один и тот же кусок городского пейзажа. Пройти по площади мимо парка, который весной уже источал трогательные цветочные ароматы, было куда полезнее для их натруженных мозгов. Но мысль эта шла фоном. Да и не мысль это была, в общем. Так, подсознательная фиксация мозгом нелепого факта.

А мысль суетилась в голове Лёхиной примерно такая: «Ну, странно же, блин. Год меня не было дома. Я ведь сейчас просто обязан прыгать от счастья и всех на руках носить, включая тёщу. А неохота. И счастьем не пахнет. Всё так, будто я этот год путался под ногами и этим поднадоел изрядно всей компании кроме дочери и моих родителей. И, интересно ещё то, что от самой Рязани я точно ехал в тот дом, где мать с отцом. Так я чувствовал. И сейчас в квартиру, где жена, где дочь родная, пришел как не к себе в дом, а к ним. Почему, блин, я не улавливаю ни нервами, ни мозгами, что здесь моё жильё? Что это за хрень?»

Сигарета обожгла ногти. Охнарик маленький уже не держался меж пальцев и, кружась, раскидывая искры завалился между травинками. Лёха ещё раз попытался сам себе объяснить, почему как-то не так, как-то слишком уж буднично встретила его Надя. Но не получилось.

- А чего ты вообще хотел, придурок? - сказал сам себе Лёха. - Чтоб оркестр был духовой, чтобы тёща розы метала под ноги, а жена ползла, обезумевшая от счастья, вцепившись в ногу его, и выла, целуя ему ноги от коленок до подошв? Ладно. Нормально же всё. Кроме видимой раньше любви в её глазах. Но ведь и времени со дня знакомства прошло - ого-го. Любовь - это же не матрёшка, от времени облезлая, с потёртой нарисованной улыбкой. Но раскроешь её, а там свеженькая, новенькая, да в ней ещё одна, такая же с новенькой краской и золотистой искоркой в глазах, а и её открой - опять новенькая, нетронутая и ясным взглядом тебя ласкающая. Нет… Любовь, видно, это что-то вроде сказочного меча богатырского. Только что откованный - он жаром пышет, искрится. Но для дела непригоден, слаб. Закалиться ему надо в воде холодной, остыть, наточиться о камень раздирающий, шершавый. Вот это будет меч! Так и любовь. От пыла страсти до верной и надёжной стальной прохлады - вот правильный путь любви. Так укрепил в себе понятие об уже устоявшейся любви Алексей Малович, выдохнул от удовлетворения мыслью правильной, логичной, и пошел в дом.

Надежда сидела за своим столом и писала планы. Алексей глянул через плечо жены. Листок был исписан так плотно строка к строке, многое было подведено красным фломастером одной чертой, а кое- что - двумя. Серьёзный был рабочий документ. Алексей тихо вздохнул и незаметно для жены исчез в комнате, где в одиночку управлялась с десятком кукол Злата. Она смеялась, переползала с места на место, рассаживала кукол и переодевала их, надевая наряды одной на другую. Лёха сел на ковер , посадил дочь себе на ноги и они стали играть в вдвоем. Злате очень нравилось как папа заставляет кукол играть в догонялки, делать сальто и соревноваться в прыжках - кто прыгнет выше и дальше. Дочь весело заливалась хохотом и Лёха с радостью отметил, что голос её такой же приятный, бархатный, как у Нади, а быстротой и удивительно точной координацией движений эта маленькая красавица похожа на него. В восемь часов вечера вернулась Лариса Степановна, которая покормила мужа пока Лёха к своим бегал.

- Злату я заберу, - сказала она, внимательно, разглядывая Алексея. - Она вам сегодня совершенно ни к чему А ты, солдат, как? Привык уже к жизни без формы и командиров? Считай, уж четвертый день как ты освободился.

- С зоны освобождаются и с кичи. Из тюрьмы, пардон, - Лёха искал за дверью прихожей свои гантели. Перед армией он их затолкал между дверью, стенкой и вешалкой. Чтобы никто не запнулся. Но не нашел. - Из армии увольняются в запас. А гантели мои куда уплыли?

- Это я их закатила в чуланчик под полку нижнюю, - вспомнила тёща. - Минут пятнадцать ногой толкала. Так-то поднять и отнести - тяжеловато мне. Тебя не было, а чего им под ногами торчать? Убиться можно. Да и пол под ними тоже мыть надо.

Пошел Алексей в чуланчик, принес гантели. Поставил их за открытую всегда дверь из прихожей в коридор, из которого пути расходились по комнатам и на кухню.

- Ну, вот зачем? - возмутилась Лариса Степановна. - Надо тебе позаниматься - принеси. Кончил пыхтеть с ними - отнеси обратно. Не понимаю я такой настырности.

- Так вы попробуйте об них споткнуться, - Лёха стал заводиться. - Вот они за дверью, да ещё и за вешалкой стоят. Попробуйте.

Он взял тёщу за руку и подтянул к себе.

- Где гантели? Вы их видите? Ну, пройдите вплотную к вешалке и двери.

- Тьфу ты! Ну и зануда ты, Алексей! - Лариса Степановна пошла одевать Злату, которая тихонько играла на ковре в спальне с куклами. Украшала их ленточками.

- Надь, ну ты б хоть раз заступилась что ли, - подошел к жене Лёха.

- Ей вообще нечего встревать в наши с тобой дела, - крикнула тёща.

- Ну, тогда и вы в мои не встревайте, - тоже крикнул Алексей.- Привыкнешь тут к жизни без командиров.

- Мама, да пусть ставит, где хочет свои гантели, - Надя произнесла это между прочим, не отрывая ручку от тетрадного листа. - Он и так ничего, кроме гантелей, не пожелал перенести в свой дом от родителей. Значит, дом у него всё ещё там.

- Ну как это не пожелал? - Лёха взялся руками за косяки двери в спальню. И разговаривал уже с Ларисой Степановной. - Этюдник принёс - унёс. Краски пахнут нехорошо. Магнитофон унес. Включать нельзя. То дочь пугается, то жену музыка от чтения отвлекает. Чего ему в чулане жить? Баян купил перед армией. Кто мне сказал, что при маленьком ребенке громко играть нельзя? Вы. Унёс я баян. Мои коллекции камней - агаты, рубины, цеолиты, циркон, берилл, топаз, турмалин, гранат, благородный опал – где они? Я их годами на рудных разработках в породе после взрывов пальцами из земли выковыривал. Вам они чем мешали в коробке железной из-под конфет? А сто двадцать штук сигаретных пачек заграничных зачем выкинули? Мне их друзья спортсмены из разных стран привозили. Я их коллекционировал, блин. Одеколоны мои «Арамис», «Чарли» и «О”жён» тоже обратно утащил. Кому они не нравились? Вам. Запах от них дикий. А Ваша «Красная Москва» у меня лично нос травмирует. Я после близкого разговора рядом с вами никакие запахи не различаю пару часов. Но я ж тайком их не краду у вас. Потому, что не умею - это раз. И знаю, что вы через час новые купите. Потому, что у вас есть не только вкус к ним, но и деньги. У меня нет денег. До армии Наде отдавал зарплату как положено. А после службы вообще без них живу пока. Майки мои старые, носки, шесть пар примерно, две рубашки поплиновые с луком и стрелами нарисованными на груди, кто Вам разрешил выкидывать? Себя поставьте на моё место. У Нади ключ есть от вашей квартиры. Я его тихо беру, тихо к вам прихожу и выношу всё, что, по-моему, лежит не так и вообще мне не по вкусу. Представили? А у вас, ой, сколько всего, чего я бы в жизни не принёс в свою квартиру.

После длиннющего Лёхиного монолога лицо тёщи стало каменным. Она молча накинула на внучку тонкий свитерок, взяла её на руки и ушла, не сказав «последнего прости» никому.

- Нарвёшься на отца, Леший, - не отрываясь от тетради буркнула Надежда.

- И что будет? Из твоего дома меня попрёт? - хмыкнул Лёха. - Или на пятнадцать суток посадит за хулиганство?

Надежда промолчала и он снова пошел на балкон. Говорить почему-то не хотелось даже с женой.

- Блин, даже в гостинице народу разрешают свои вещи держать. Одеколон, любые рубашки, да и гантели дежурная по этажу не тронет. А тут вроде жилище, в котором ты живёшь на одинаковых правах с женой. Но её штучки-дрючки отец с матерью не выбрасывают почему-то. Хотя лишнего - не дай бог сколько. Он сел на корточки и без интереса смотрел на окна, в которых светились лампочки сквозь самые безвкусные аляпистые портьеры с изображениями раскидистых цветков или индийских кувшинов с длинными носами и скрученными в спираль ручками. Проторчал он на балконе часа полтора и выкурил четыре сигареты. Голова гудела и пальцы почему-то слегка дрожали.

- Десять уже. Мне вставать рано. В восемь лекция, - выглянула Надя. - Давай ложиться. Я в душ сначала, потом ты.

- Ну, пора, так пора, - Алексей вдохнул побольше свежего вечернего воздуха и, пока Надя полоскалась в душе, с трудом нашел в шкафу свои плавки, которые купил перед призывом и не разу не надевал. Полотенце своё отыскал внизу, в стопке, где среди пары десятков третьим снизу лежало его старое, спортивное, мгновенно впитывающее воду.

- Ты в самоволку-то ходил там? - Надя вышла в голубом халате китайском с маленьким драконом на отвороте воротника и большим на спине.

- Ну да. Какой солдат без самоволки? Один раз из-за неё на «губу» попал.

- И чего ты там делал? - улыбнулась она. - По музеям ходил? По церквям? Их, говорят, в Рязани навалом.

- Ну да. По музеям. В театры. В ботанический сад и в картинные галереи.

- Нет в Рязани ботанического сада. Ты, наверное, перепутал с парком культуры и отдыха. Ну, где танцплощадка, пивнушки, - сказала устало жена и пошла разбирать кровать. - Ну всё. Твоя очередь в душ.

Искупался Лёха, облился горячей, потом холодной и снова горячей. Вытерся. Влез в плавки, глотнул немного воды из-под крана и тоже двинулся в спальню. Свет Надя погасила и в темноте, при наглухо сдвинутых толстых портьерах, Алексей на ощупь нашел кровать и лёг с краю.

- А ты тут ходила в самоволку? - спросил Лёха шепотом. - У нас тут и музеи, и Дома культуры, да тот же парк с танцплощадкой.

- Ну, Леший, скажешь тоже! - Надя обняла его и прижалась к телу. - Когда мне. Институт, Злата, домашняя подготовка к завтрашнему институтскому дню. Вся самоволка. Мама есть готовит и со Златой целыми днями. Даже на работе почти не бывает. Вместо неё заместитель вкалывает. Дед один, старый большевик. А ты чего в плавках? Снимай, Леший. Ты уже не в армии. Дома. С женой.

Лёха сел, стянул плавки и бросил их вниз на ковер. Обнялись они не сразу. Лёха думал о том, что как-то не очень то и плещет в нём страсть, которая ещё года полтора назад мгновенно приводила кровать в такое движение, что у обоих возникало опасение сломать хорошую мебель. Надежда, прижавшись к нему, тоже, видно, пыталась расшевелить в себе то же самое. Страсть или хотя бы что-то её напоминающее. Не получалось у обоих. Минут через десять безрезультатного барахтанья голых тел по всей территории широкой кровати Надежда обняла его за шею и тихо сказала.

- Ты устал. Устал же? От армии. От дороги. От мамы моей тоже. Да и я сегодня не очень себя чувствую. Студенты нервы мотают, декан. Отдохнем немного. С полчасика. И попробуем ещё. Давай?

- Долг супружеский, как и карточный, отдавать надо всегда, - грустно сказал Лёха. - Плохо только, если нечем отдавать.

- Да глупости, - поцеловала его жена. - Есть чем. Просто надо отдохнуть.

Отдохнули. Молча. Глядя в потолок. Лёха сделал ещё одну пустую попытку долг отдать и перевернулся на спину. Полежал минуту, потом свесил ноги с кровати, нащупал пальцами плавки, поднял их ногой, надел и пошел на балкон, где лежали сигареты со спичками.

- Ты зря расстраиваешься, - догнала его Надя и пристально посмотрела ему в глаза.- Завтра всё будет, как должно быть. Покури и ложись спать. Ты действительно устал. А я уже почти сплю. И она ушла. Сидел Лёха на балконе долго. Курил. Думал. Не переживал. Просто пытался понять, что с ним случилось. И довела его мысль до логического вывода. Не виновата тут ни усталость, которой и в помине не было. Ни отсутствие желания. Никуда оно не делось. Было. Да ещё какое! А не позволила страсть излить и даже механически долг супружеский отдать маленькая штуковина, которая торчала в его мозгу как огромный гвоздь, который пробил насквозь все нужные для изъявления любви и страсти скопления нейронов. Это была маленькая, красивая перламутровая авторучка с паркеровским пером и точкой, поставленной кровяным лаком для ногтей.

- В данном случае очень плохо, что я не дикое животное, у которого подсознание главное и его инстинкты. А у меня не волчий мозг. И серое вещество, тяжелые мысли мои, в нем расплодившиеся, легко гасят даже самые зверские мои инстинкты.

С этой умной мыслью моментально сжился Лёха и успокоился. Чтобы разобраться в себе, в любви, которая сжалась и сморщилась, надо было сначала лечить не следствие, а причину. То есть, хозяина авторучки вылечить, который, похоже, обронил её и не нашел за толстой ножкой кровати совсем недавно. За пару дней до Лёхиного возвращения. Иначе обкомовская уборщица, которая наводит порядок в квартире по субботам, её бы нашла и бросила на письменный стол. И Алексей бы тогда её точно не увидел.

- Ну, вообще-то, женщина она молодая, полная гормонов. Год без мужика - это ещё то испытание, - выскочила самая последняя, многое объясняющая, логичная мысль.

Но Лёха всё же решил к ней особо не прислушиваться. Пришел в спальню. Надя спала. Он лёг с краю, поправил под себя подушку, извинил сам себя за вынужденную немощь. И тоскливо сказал мысленно сам себе - никто, блин, кроме нас… И уснул. И, похоже, всю ночь видел странные черно- белые сны ни о чём.

Глава двадцать четвертая

Любовь редко исчезает вместе с неудачами в постели. Скорее сами неудачи-

это уже не причина, а следствие. И вот что интересно: никто пока толком и не смог объяснить единственную и неповторимую причину скоропостижной или после долгой и продолжительной болезни кончины казалось бы незыблемой, вечной любви. Видно, нет единственной причины. Есть примеры, когда пара дня без скандала прожить не в силах. Даже без мордобоя регулярного. Но никуда не девается их любовь. Не могут друг без друга оба. И через пару дней после битья посуды да поражающих как пуля оскорблений эти двое честно и искренне докладывают сами себе о том, как они друг друга любят. И ведь не врут. А бывает наоборот совсем. Достойная высших похвал семья, состоящая из доброжелательных, умных, спокойных, ещё пару лет назад по уши влюбленных людей, которые с утра до вечера говорят друг другу всякие приятности, живут, считай, в неразрывных объятиях, которые даже в мыслях не имеют обидеть любимого словом или, не дай бог, делом, вдруг как-то незаметно оба обрастают скорлупой равнодушия к милому партнёру и мучаются усталостью от вроде бы тех же, что и раньше отношений. Они вообще не ссорятся, не травмируют себя мелочными разборками, говорят, что любят и кажутся любящими посторонним, да родителям даже кажутся. А сядут однажды напротив, вглядятся в глаза друг другу, прощупают душой чувства обоюдные и не находят их. Ну, тех самых, которые называются любовью. Что это за парадокс и нонсенс? Ведь чтобы разлюбить - повод надо иметь. Это полюбить без повода можно. А разлюбить - нет. Никогда. Страсть пылкая притухла - не повод. Не она – основа любви. Разные вкусы в литературе, музыке и моде - вообще не аргумент. Любовь - это потребность постоянной телесной и чувственной необходимости не разделяться, потребность естественного, природного, стихийного желания слиться двумя телами и душами в одну плоть. Пусть это слияние воображаемое, не физическое, какого быть не может. Но и его достаточно, чтобы не проходящее обоюдное притяжение называть действительной любовью.

Вот об этом думал Лёха, сидя на последнем коричневом кресле с жесткой дерматиновой спинкой в маршрутном автобусе «Зарайск-Лесовое». Он ехал к своему хорошему товарищу и коллеге, корреспонденту лесовской районной газеты «Нива» Володе Кирсанову, с которым подружился года три назад на районном празднике урожая. Шеф Алексея отправил тогда в Лесовое за репортажем с мероприятия. А Володя как-то случайно объявился рядом и целый день они делали одно дело каждый для своей газеты. Потом стали перезваниваться. То он в Зарайск приезжал, то Лёху звал к себе пообедать. По степным меркам восемьдесят километров - не расстояние, ну и обедали они в районном ресторане «Родник», после чего Малович забегал в какую-нибудь районную контору, брал там материал для маленького, но любопытного сообщения в своей газете и к четырём уже сидел в редакции, отписывался. Володя тоже частенько приезжал к ним в новую квартиру и они допоздна, до последнего автобуса в Лесовое, увлеченно втроём болтали на разные темы. Это у них получалось хорошо, интересно. Потому и стали встречаться часто. То Лёха с Надей ездили к нему отдохнуть возле озера в центре леса, рыбу ловили, грибы собирали. То сам Кирсанов появлялся, чтобы потрепаться, посмотреть вместе новый фильм, который к ним привезут недели через две, поиграть вместе с Лёхой в минифутбол на площадке центрального парка, что было очень популярным увлечением у молодежи в конце шестидесятых и начале семидесятых.

Редакция «Нивы» прилепилась к огромному зданию красной кирпичной трехглавой церкви прямо в центре большого села. Лёха выпрыгнул из автобуса прямо рядом с церковной оградой, поднял голову, чтобы в который раз порадоваться красавцам куполам, сделанным из обвивающих купол винтом золотистых и голубых эмалевых пластин, над которыми громоздились несоразмерные куполам огромные сверкающие кресты. Володя сидел за столом и говорил по телефону с каким-то совхозом. Уточнял то ли важные цифры, а может имена героев очередной статьи. Руку он подал, не прерывая работы по телефону.

Лёха постоял возле стола, потом вышел на крыльцо, сел на деревянную ступеньку и закурил. Минут через десять вышел и Кирсанов.

- Когда дембельнулся-то? - Он ещё раз пожал Лёхе руку и сел рядом.

- Домой приехал вчера, - Лёха с натугой улыбнулся. - Друзей вот своих хороших обхожу-объезжаю. Соскучился.

- Да и я тоже, - Володя Кирсанов обнял Лёху за плечо. - Давай я тебе в честь дембеля подарю книжку свою. Две недели назад вышла. Да в нашей типографии и выпустили. Помучились, но неплохо сшили. Называется она

«Уральские сказания». Я тут человек пятьдесят стариков опросил о своём крае. У нас, блин, столько тайн всяких в лесах, столько явлений загадочных, даже сверхъестественных. Классно вышло!

Лёха поднялся и встал напротив.

- Ты сиди, не вставай. Книгу я возьму. Дорогой подарок. Но не сейчас. Сегодня подари мне в честь возвращения на «гражданку» ручку. Ну, помнишь, ты на ВДНХ купил перламутровую с паркеровским пером. Я давно тебе завидовал. Вот бы мне, думал, такую. А тут и повод подарить её самый клёвый. Друг из армии пришел. Отслужил Родине. Я же друг тебе. Вова?

- Ну, нашел о чем спрашивать! - напряженно сказал Володя. - Друг. Конечно. Только вот ручку эту я жене подарил на восьмое марта.

- Моей? - Лёха ухмыльнулся и отошел на шаг.

- Почему? Своей, - Кирсанов неожиданно скис и отвернулся.

- Не, Вова, ты, наверное, был пьяный в праздник и перепутал. Вместо своей Люды подарил моей Наде.

Кирсанов поднял голову, но глаз поднять не смог.

- А она…- Лёха сделал паузу. - А она ей разонравилась. Отвези, говорит, Володе эту ручку. Больно уж она тяжелая для слабой женской руки. И пусть он мне презентует на следующий год золотую лёгонькую цепочку.

Кирсанов поднялся.

- Что? - невпопад спросил он, бледнея.

Лёха вынул из кармана ручку, взял Володину руку и вложил это перламутровое чудо ему в ладонь лаковым пятном вверх.

- Забери, - сказал Алексей Малович. - Я её вчера под нашей кроватью нашел. Возле ножки. Надя сама уборку не делает, а уборщица только завтра придет. Вот бы и зажучила тётка неизвестная твою потерю. Ни тебе - ни жене моей. А так - вот она. Скажи дяде спасибо. Дня два назад был у Надежды?

Володя сошел с крыльца и двинулся куда-то вбок. За угол.

- Давай лучше на озеро сходим. Давай, - Лёха догнал его и взял за рукав. - Пошли.

И они медленно двинулись в лес. К озеру, где любили отдыхать.

- Служилось-то как? - Кирсанову Володе надо было что-то говорить. Без звука процессия гляделась откровенно траурно.

- Нормально служилось, - Лёха шел чуть позади и жевал травинку. В самом начале поля сорвал. - Хотели Героя Советского Союза присвоить. Я командиру части добровольно паркет натёр в кабинете. Но отказался я. Какой тут героизм? Каждый бы так поступил на моём месте.

- Ну, скажешь же… - задумчиво сказал Володя. - Сам услужить пожелал. Нелепица. Так я тебе и поверил.

- Ну, тебе тут, как я понял, тоже служилось не хреново, - Спокойно и медленно произнёс Алексей. - Надеже моей не успел намекнуть, чтобы она папу уболтала в нашу газету тебя перевести? Или успел? Ты ж у нас без пользы для себя шага не сделаешь.

- Никогда ты мне такого не говорил, - тихо удивился Кирсанов.

- Ну, так и ты никогда такого не делал, - ещё тише сказал Лёха. - Всё когда-то происходит однажды. Потом дважды, трижды. И попёрло-понесло. И тормоза отказали.

Прошли через лесок берёзовый, пахнущий немного дёгтем и слегка смолой, ещё не обсохшей на недавно родившихся листочках. Над низкими весенними цветами тарахтели как мотороллеры толстые шмели и издавали звуки скрипичного альта пчёлы разных пород. Желтые и тёмные как навозные мухи. Из-за стволов выпрыгнуло в глаза озеро, над которым орали летающие как снаряды утки, то ли смываясь от врагов – змей водяных, то ли тренируя тела перед весенним спариванием. Камыш не шумел и не гнулись деревья. Тишина воздуха, покой, который всегда живёт возле тихой воды, просили присесть в траву, вдыхать флюиды волшебной весны и думать о счастье.

- Приехали, - сказал Лёха. - Повернись. Как ты сам догадываешься - сказать я тебе ничего не хочу. Иначе бы уже давно сказал.

Он подошел к Володе Кирсанову вплотную и без размаха коротко, быстро и резко метнул кулак в его солнечное сплетение. Вова охнул и согнулся. Алексей сверху так же резко воткнул ребро ладони ему в шею. Кирсанов издал захлёбывающийся звук и тяжело упал в траву перед самым берегом.

Лёха подождал когда Володя смог, наконец вдохнуть в себя воздух и протяжно, как астматик, закашлялся, не открывая глаз.

- Извини, Вова, - Лёха пару раз легонько шлёпнул его по бледным щекам. - Всё по совести. « Jedem das Seine. Каждому своё» – как было написано на воротах Бухенвальда.

Он ещё раз наклонился к Кирсанову, убедился, что дыхание потихоньку возвращается и пошел через лес к автобусной остановке возле церкви. На душе было пакостно и мерзко. Хоровое пение майских птиц, в такт руладам своим раскачивающихся на молодых ветках берёз, не будило в душе тёплых чувств и упругость веток нижних, которые сгибались под его плечами и со свистом возвращались на место - не мешали его переживаниям.

- Блин, наверное, не надо было… - Лёха плюнул от досады под ноги. - Не надо было, твою мать!

Ни зла он не чувствовал, ни удовлетворения. Ничего не чувствовал. Ни приятного опьянения от справедливого отмщения не было. Ни зла на бывшего друга, который и не хотел, конечно, а семейную жизнь Лёхину подкосил как «литовкой» при хорошем замахе с плеча. Но, что больше всего поразило Алексея – не имелось в душе даже намёка на обиду к Надежде. Вместо неё почему-то гуляла в голове огромная степная пустота. В которой не на что было опереться и не за что ухватиться. И, что странно, вот это наполненное пустотой безразличие сразу стало для него спасательным кругом, который не давал ему погрузиться в море печали и разочарования. Жизнь шла дальше. Не так и не туда, куда хотелось ещё позавчера в поезде. Но щла туда, видимо, куда было легче. То есть под горку.

- Ну, а куда ещё? - мрачно сказал вслух Лёха. - «The Love Story» как памятник пусть вверху стоит, а мне, похоже, как колобку придется вниз скатываться. Чтобы и от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и от тебя, Лиса…

В Зарайск он вернулся сразу после обеденного перерыва. От автостанции ближе всего было до редакции. Зашел сначала к отцу в отдел. Батя сидел в одиночестве. Правой рукой он быстро набрасывал шариковой ручкой на лист свои остроконечные буквы, странные, и на буквы не похожие. Хотя читались легко. Левая рука его автоматически трепала кудрявые волны на шевелюре. Помогала голове извергать мысли.

- Ты чего? - спросил батя, не отрываясь. - К главному пойдешь?

- Схожу. Отмечусь. Но мне ещё две недели отдыхать, - Лёха постоял у подоконника. Мимо окна бежали люди с сумками и сетками-«авоськами». Значит, к остановке уже подъезжал автобус «Военный городок-Центральный рынок».

- Дома хреновые дела? - не то спросил, не то утвердил отец. - Мать Надьке твоей звонила. Она плачет, но толком ничего не говорит.

- Тёща тоже плачет? - сострил Лёха.

- У мамы спроси. Мне твоя тёща – как собаке пятая нога.

- А Надьке чего бы плакать? Всё прекрасно у неё. Скоро диссертацию защитит. Мы с ней вообще не ссорились даже вежливо и интеллигентно.

Лёха постучал пальцем по стеклу и пошел к редактору.

- О! - обрадовался Главный. - Вот тебе плуг. Земля пахнет. Пахать пора. Про службу забывай. Если не будет войны, а её не будет ещё долго, то и не фига армию долго в голове держать. Отслужил путём?

- Как и положено зарайскому гражданину. Не посрамил! - Лёха отдал честь при пустой голове. То есть без берета. - Но батя мне сказал, что вы распорядились, чтобы я пару недель погулял.

- Так гуляй! - Николай Сергеевич засмеялся. - Ходи не в ногу с населением и не ложись спать «по отбою». Жду через неделю и пять дней. Понедельник как раз будет.

Лёха пожал Главному руку и пошел в фотолабораторию к Моргулю Михаилу Абрамовичу. Обнялись.

- Ой, Алёха, мне с тебя смешно! - покрутил его по оси дядя Миша. - Я тебя уважаю, хотя уже забыл за что! Ну, ты посмотри на этого патриота за мой счёт! Это ж натуральный маршал без лампас и эполет. Хорош! Такого бы зараз купили на Привозе за цену самой дорогой рыбы «бычок».

- А Носов Витька где? - освободился Алексей. – Бухает, небось, в кафушке?

- Алеша, ша! Возьми на полтона ниже и брось арапа запускать! Он строгает лаве на халтуре. В детском садике снимает этих будущих негодяев и поцев. Бухает!!! Шо ты такое говоришь?! Иди купи селедку и морочь ей голову!! И не тошни мне на нервы.

- Ладно, на улице подожду, - Лёха вышел, закурил и сел на скамейку возле входа. По центральной городской улице проистекало неторопливое, как вода в Тоболе, движение людей малочисленных, переполненных автобусов и ничейных собак, переходящих от одного продуктового магазина к другому. По пути они останавливались возле тёток с большими ящиками на ремне, в которых лежали пирожки с ливером. Тётки доставали из внутренних карманов пиджаков под белым халатом копейки, кидали свои деньги в ридикюль с деньгами наторгованными, государственными, после чего давали каждой из пяти собак по большому пирожку. Собаки ели, не спеша, поскольку их жизнь голодной не смогла бы назвать даже самая последняя сволочь.

Тут и Нос появился, увешанный с трёх сторон кофрами, фотоэкспонометрами, дальномерами и штативом в чехле. Он попытался обнять Лёху, но обоим этот шаг сразу показался травматичным, и Нос пообещал сбросить всё барахло в лаборатории, и вернуться немедля. И ведь вернулся, не смог запрячь его Моргуль в любое нелюбимое самим дядей Мишей дело. Посидели, поболтали. Нос про армию спрашивал много, хотя стать солдатом ему не светило после того, как ему вырезали после аварии в командировке одну почку. Лёха его про зарайские новости поспрашивал. Лучшей новостью оказалось честное признание Витькино, что он после Лёхиного отъезда женился через месяц на Лильке со швейной фабрики «Большевичка». Он с ней познакомился там ещё три года назад. Но тогда ни денег на свадьбу не было, ни места, где можно было жить. Ничьи родители к себе их не пустили. Хотя, вроде бы вполне нормальные были люди. Просто Лилька не нравилась родителям Носа, а сам Витька - Лилькиным. Ну, бывает так. Ну, потом Нос ещё кучу новостей вывалил. Но стоящих особого внимания не оказалось среди них.

- Слушай, Нос, - Лёха положил ему руку на плечо. - Пойдем в «Колос». Вмазать хочу.

Витька ошалел и уставился на Лёху как на бабуина, которого незаметно подменили и посадили рядом вместо Маловича.

- Ты чего? - задал умный вопрос Нос.

- Да ничего,- Лёха улыбнулся. - Новую жизнь начинаю. Веселую и распутную.

- А есть причины? - Витка пристально посмотрел ему в глаза. - Ну, вижу. Есть. А я пробовал тоже по причине. Пару лет назад. Когда Лариска меня дурканула, за фраера одного, заведующего магазином выскочила. Ты знаешь. Кончилось неважно. Повеселился, конечно. Сейчас почка одна. Юрка, сын, родился с дефектом черепа и пальцев на ногах. Ходить ему рано ещё. А будет-не будет ходить - не ясно даже врачам. Говорят - бухаловка моя наследила. Так я сейчас мало пью. А ты решил уже? Точно?

- Так идём или как? - сказал Лёха.

- Да пошли. Помалеху вмажем. Вздрогнем да по домам, - Нос поднялся и пошел.

- Только у меня денег нет, - Лёха догнал его и вывернул карманы. Я второй день как дембельнулся. Не работаю пока.

- Ну, ты, мля, испортился в армии, - заржал Нос. - Во, глянь.

Он вывернул правый карман, который до отказа был забит трояками, пятёрками и десятками.

- Артель - эффектный труд, - засмеялся потише Витька. - Папы-мамы на детишек не жалеют бумажек.

Через пятнадцать минут на столе в «Колосе» уже стояла бутылка портвейна номер двенадцать и две тарелки с винегретом.

- С возвращением, - поднял стакан Нос. Чокнулись.

Лёха «махнул» двести пятьдесят разом. В один приём, в три глотка. И ничего не почувствовал кроме запаха. Который попадал в нюх тысячу раз уже, потому как общался Алексей со многими, а они пили в основном этот портвейн, де ещё «три семерки» Посидели, разговорились. И вот во время непринуждённого трёпа Лёха понял, что ничего он не понял из довольно длинного разговора. В голове было вращение всего, что она внутри имеет, живот разогрелся так - хоть яичницу на нём жарь, мышцы расслабились до состояния домашнего холодца, а ног он вообще не чувствовал. Постучал по коленке кулаком и успокоился. Нога отозвалась лёгкой болью.

- Ещё? - поднялся Нос. - Заполируем принятое? Чтобы гладко было в кишках.

- Не. Хорош пока. Я ж первый раз. Размазало с непривыку. Спать хочу. А негде. - Лёха попытался снять с губы хлебную крошку, но промахнулся. Зацепил пальцем нос. - Домой не пойду. Жену не хочу видеть. К матери тоже не пойду. Расстроится. Ей одного бати хватает по части бухаловки. «Кобылки» есть старые мои. Штук пять-шесть, к которым бы я не прочь загульнуть. Но там ведь надо это самое… А желания никакого. Тошно мне, Нос. Я кента утром побил. Одного из лучших. Вроде вас. Но вы-то с Жердём братья мне. А Вовка - просто кент. Побил за дело. Но противно на душе, один хрен. Пойду я переночую на вокзале. - Лёха поднялся и его плавно, но крепко мотнуло вправо и назад. Он взялся рукой за стену и удивился.

- Оп, ты, чтоб ты! - криво улыбнулся Малович Алексей. - Ты не герой-десантник, ты, Ляксей, дерьмо на палке от мороженого.

- Спать – ко мне, - Нос оторвал его от стены, взял под руку и аккуратно, чтобы не повалить столики, вывел его на улицу. – Лилька слова не скажет. Она с уважением к тебе. Поспи. Потом вечерком поправимся. У меня дома маленько водочки есть. И ночуй потом у меня. А завтра на трезвяк подумаем, куда, что и как. Лады?

- Лады, - Лёху мутило. - Только водку я не буду. Возьми портвешка, что ли того же.

- Аленка! – крикнул Нос в открытую дверь кафе. - Вынеси флакон двенадцатого. Деньги вот они.

Через пять минут они уже брели через дворы к Витькиному дому, бормоча друг другу хорошие, добрые, дружеские слова. А через час спал Лёха мёртвым неправедным сном. В котором не было снов. А значит, не было ничего. Пустота и сон разума. Который обязательно родит чудовищ. Чего Лёха с непривычки, да в прострации плавая, еще и представить себе был не в состоянии. Он не знал ещё, да и подсказать ему, отрубленному, никто бы и не смог. Что началась другая, уже четвертая его жизнь. Самая, пожалуй, глупая и злая.

Разбудил его истошный собачий лай. Нос жил в отдельном доме отцовском. Который завещал его Витьке. После смерти матери отец стал жутко пить, прихватил сразу несколько болезней основательных, сходил к нотариусу и завещал сыну дом. А через полгода помер от цирроза печени. Двор был небольшой у дома, но с яблонями, вишней и землёй под огород, на которой Лилька самозабвенно выращивала всё, что желала. От капусты и помидоров до горькой черной редьки. Собака охраняла дом огромная. Волкодав. Звали пса Демон. Вот он сейчас и встречал во весь голос незнакомого ему гостя. Через пять минут зашел свежий, будто и не пил вчера, Нос и сказал Лёхе, что за ним заехал знакомый из Притобольского совхоза. Надо было поехать с ним и забрать баранью тушу свежую. Вернется он часа через полтора.

- Не, я ждать не буду. Пойду, - Лёха поднялся. Одеваться не надо было. Уснул он в спортивном костюме и даже одеялом его укрывать не стали. Лишнего не было, а будить пахнущего портвейном Лёху, чтобы вытащить из-под него толстое одеяло, не решились. Пусть спит. Ну, поднялся с горем пополам Алексей и сразу понял, что ходок из него сегодня получится плохой. Мутило, кружилась голова, болел затылок и во рту пересохло так, будто он без воды пешком дошел до середины пустыни Кызыл-Кумы. На ватных ногах, не прощаясь ни с кем, он вывалился во двор, погладил всегда любящего Лёху Демона и вышел за ворота. Он не видел, что жена Витькина стоит на крыльце и никак не может, глядя на него, стереть с лица смесь удивления с ужасом. Алексея она знала давно и ей в голову не могло прийти, что он когда-нибудь выпьет спиртное. Постоял Малович Алексей возле дороги, подышал усиленно свежим воздухом майским и не нашел лучшего места куда можно было пойти в таком отвратном виде, чем родимая редакция.

- Посижу у бати. Он пока один в отделе. Корреспонденты в командировках, воды попью побольше. Может, отпустит похмелье хотя бы к полудню.

Отец долго смотрел на Лёху, который открыл дверь и держался за ручку, не пытаясь войти. Лицо его имело серый оттенок, глаза - красный, а ноги полусогнуты в коленях. Устал пока дошел.

- Ты чего? - спросил батя безрадостно. – Пить, что ли, начал?

- Ну, - Алексей всё же протолкнул себя в дверь, закрыл её за собой и на вялых ногах добрёл до стула, взял графин со стола и выпил из горлышка почти литр. - Нервы лопнули. Вроде не с чего, а лопнули. По всему телу порвались.

- Ни с чего ничего и не бывает, - Николай Сергеевич подошел, поднял Лёхе подбородок и внимательно посмотрел ему в глаза. - Ты, что, целую бутылку портвейна засадил? Дома плохо у тебя?

- Чёрт его знает, - Алексей снова отпил из графина с поллитра. - Вроде нормально. Если не вдумываться – в глаза ничего нехорошего не бросается. Всё культурно, вежливо, ни слова громкого, ни интонаций обидных. Ну, короче - вполне счастливая, богом поцелованная семья. Все при деле, прекрасное дитё. Дом полный всего самого-самого. Полнее некуда… А вот дембельнулся я, приехал домой, а чувствую, что не домой вернулся. Вот как это, батя? Жена встретила так, будто я на пятнадцать минут за сигаретами в магазин выходил. Нет, мне не надо, чтобы она лила слёзы счастья и не выпускала сутки из страстных объятий. Но, блин…

- Я так догадываюсь, что гульнула она от тебя, - отец посмотрел мимо сына в окно. - И даже знаю с кем.

- Я тоже знаю. Поговорил уже с ним. Ездил вчера. А ты-то как догадался?

- Да это у него ума не хватило, - батя усмехнулся. - Позвонил мне, чтобы уточнить, когда ты приезжаешь. Ты Надежде не сказал, что ли?

- А на фига? - Лёха держался за больной затылок. - Я сам толком не знал.

- Вот, - отец прищурился. - Слушай. Он же мне в жизни не звонил никогда. Жена твоя примерно предполагала когда ты заявишься. А надо было точно знать. Она маме нашей звонила дня за четыре до приезда твоего. Но мама тоже понятия не имела. А им нужна была информация поточнее. Риск ведь был. Ну, он тогда ко мне. Не было у него больше варианта. Потому осмелел. Мол, хочу друга на вокзале встретить. Соскучился. А мне почему-то показалось, что вот эти два звонка маме и мне – связаны. Не знаю почему. Но так я подумал. Жене твоей-то он звонил раньше, чем нам. А она ничего тоже не знала.

- Ты прав, батя, - Алексей допил воду в графине. - Я его ручку с паркеровским пером знаю хорошо. Раньше видел. Она необычная. Перламутровая. И красная лаковая точка на колпачке. Так вот я когда приехал с вокзала и переодевался, ремень упал почти под кровать. Я его поднимал и увидел возле ножки эту штуковину перламутровую. Ну, короче, успели напоследок. Такая пена, батя, на пиве…

- Да пёс с ними, - сказал отец. - Год без мужика женщине молодой - пытка. Это у всех солдат - одна беда. Вопрос в другом. Тебе надо жить с ней дальше так, будто ты ничего об её загуле этом - ни сном, ни духом. И жить именно так как хочешь сам. Ты-то хочешь чего-нибудь? Знаешь, зачем жить? Только вот разводиться не надо. Как идёт оно всё, так и пусть идет. Жизнь совместная, но у каждого разная.

- А что, так можно прожить в согласии? - удивился Лёха.

- Да конечно. Только так и можно. Когда станет невозможно - судьба вас сама уберёт друг от друга. Тихо и незаметно. А пытать её начнёшь - лицо потеряешь и зло разбудишь в ней. Зло у самого доброго человека спит внутри до случая. А, как говорит наш еврей Моргуль, оно тебе надо? Спросят как жизнь, отвечай всем: «Не хочу вас расстраивать, но у меня всё хорошо!»

Лёха тогда и сообразить не мог, как прав был отец. Похмелье скачками и поэтапно покидало организм. После каждого забега в туалет и освобождения от воды из двухлитрового графина становилось постепенно так, как было до портвейна. Ну, Алексей, конечно, для усиления эффекта подставлял в туалете голову под кран, который выгребал из-под земли почему-то почти ледяную воду. Так что к обеду впервые нажравшийся бормотухи Малович Алексей имел вполне сносный вид и довольно внятный разговор. Поэтому батя распорядился, что на обед они вместе идут домой. Мама сварила суп с клёцками и спекла в духовке пирог с картошкой, луком и чесноком.

- Алексей! - обрадовалась мама. - Как хорошо, что ты пришел. Соскучилась я по тебе просто безумно. Садись. Ешь и рассказывай.

- Давай, мам, я тебе много чего расскажу вечером. - Лёха стал есть наперегонки с отцом. - Я ночевать сегодня у вас буду. То есть, у себя дома. Напротив секретера моего, со своей любимой книжкой перед сном. И магнитофон же я перетащил обратно! Во! Послушаю от души.

- Так дом у тебя теперь там, где Надя и Злата, сын, - мама села напротив и грустно стала глядеть на то, как быстро Лёха уничтожает суп. - А что, дома не готовят, что ли? Ты вроде как дня три не ел. Что там у вас вообще? Ты и вчера там не ночевал. Сегодня вот тоже… Вы не поссорились? Надя звонила. Плачет. Говорит, что ты из дома ушел. Обиделся на неё.

- Ма, на неё обидеться невозможно. Потому как не на что. Она – идеал жены. Дочь родила - сравнить её не с кем. Чудо, а не девочка! А работает как! Все студенты на руках её носят! И ко мне она как относится!! Не каждому так везёт! За всё время ни разу не поссорились! Ни единого раза! Показатель любви?

- Показатель, - согласилась мама. - А зачем тогда из дома ушел? Ночуешь, где попало.

- Ну, дом родной родительский – это уже не где попало. А сегодня у Витьки Носа ночевал. Он тоже не ком с горы. Друг с пелёнок. А то, что ушел - это не её вина, а мой косяк. Я не сдержался. Не буду повествовать - почему. Но нахамил ей и тёще. Вот от стыда и ушел на пару дней. Стыдно им в глаза смотреть.

- Всё! - сказал батя и дотронулся до сына одним пальцем. - Тему поменяем? Давай, расскажи, что на службе делал. Это поинтереснее.

И Лёха долго, до самого позднего вечера изливал родителям память души о замечательном времени, длившемся всего год в сто тридцать седьмом гвардейском парашютно-десантном полку. Все слушали и ахали. Мама поярче и погромче, батя - сдержанно, но одобрительно. На работу он больше не пошел. Решил вечером дома дописать.

Часов в девять вечера позвонила Надя.

- Лёша у нас будет ночевать, - после пятнадцати минут беседы с ней о каких-то выкройках, которые Надя ей достала у студентки своей. - Успокойся. С ним всё в порядке. И простите его с мамой за его идиотское хамство. А завтра он сам извинится. И больше не посмеет.

Лёха одобрительно поднял вверх большой палец.

- Молодец, ма!!!

Дело было вечером. Делать было нечего. Лёха поиграл на баяне от души. Послушал «битлов» любимых на стареньком своём магнитофоне «AIDAS», cделал на холсте карандашный набросок пейзажа за окном. Через фонарь на столбе и угол дома выписал степь, незастроенную пока и украшенную вечерним маревом. Потом до двух ночи перечитывал любимую книгу Льва Успенского «Слово о словах».

После чего лег как бы спать, а на самом деле думать. Было о чём. И было зачем. Жизнь шла и всё произошедшее за последние пару лет надо было в ней рассортировать, а потом сложить правильно, аккуратно и бережно, как умные маленькие дети складывают пирамиду из кубиков. Вроде бы шаткое сооружение. Но подсказки взрослых помогают установить её так прочно, что ни вихри ей не страшны враждебные, ни столкновения случайные и нечаянные.

А перед тем как уснуть повторял Лёха внутренне фразу отца, которую надо было не просто запомнить, а носить всегда с собой как карту для ходьбы по местам незнакомым, переполненным препятствиями.

- Ты же знаешь - зачем жить? Так живи!

Вот, оказывается, как оно всё просто. Наверное, так живут самые счастливые.

Если, конечно, повезёт.

Глава двадцать пятая

Легко посоветовать: «Живи как хочется». И принять такое заманчивое предложение тоже нетрудно. В каждом нормальном человеке тонны накоплены нетронутой решительности, отчаянной смелости и готовности поменять судьбу лично, не дожидаясь вмешательства внеземных сил. Любой может жизнь свою либо с головы на ноги перевернуть, либо наоборот. Это уж к чему больше повлечет. Но, главное, повторяю, в каждом эта сила есть. Лежит она в дальнем закоулке души, потому, что на каждый день не требуется эта сила. Вынуть её из недр и спустить с цепи, на волю её вызволить надо только в крайнем случае. В тупике, стоя, уткнувшись лбом в во что-то невидимое, прозрачное, но непроходимое. Когда даже пуговица на рубашке, и та орёт во всё горло, что тебе Вася, Петя, Федя, Коля, Нина или Зина надо отклеить лоб от преграды, развернуться, но не туда бежать, где ты уже был и туда больше не хочешь, а куда ноги несут. Как говорят одесситы: «Вы будете долго смеяться, но я себе знаю, а вы думайте, как хотите!» В переводе на наш небогатый каламбурами словесной вязи язык это значит примерно следующее.

- Да вы хоть сдохните все, а я пошел жить-поживать и того добра наживать, которого вы мне сроду не дадите. А я найду его в другой жизни и сам возьму!

Вот с этой мыслью, не забывшейся за ночь, от отца услышанную, шустро спрыгнул Лёха с кровати и так же мгновенно решил сделать мудрую мысль правилом своего существования. Правило простое: «Что можешь вытерпеть - терпи, а что не хочешь терпеть - меняй!»

- Алексей, если ты проснулся, беги умывайся, быстро завтракай с нами, потом все разбегаемся по своим делам, - крикнула мама.

Батя ушел первым. Перед дверью обернулся и сказал увесисто, как гвозди в доску вбил.

- Живи с женой. Дружи. Не лайся. Делай что попросит. Не хами. К родителям её - с почтением всегда. Но существуй так, как душа просит. Слушай её внимательнее, чем жену, нас и мудрецов. И подчиняйся только желаниям души своей. Будет тебе от этого, когда очень плохо, а когда просто очень замечательно. Но вот это всё и будет то самое, ради чего тебя пустила на Землю природа и выдала тебе твою личную судьбу. Которую нельзя обманывать. Надо идти с ней в ногу. А этому в армии тебя научили.

- Буду! - ответил Алексей уже хлопнувшей двери, но батя, конечно, его услышал.

- Ладно, мам, я побежал на стадион! Ночевать буду у Нади, - он снял с крючка спортивную сумку со всем, что нужно для тренировки и через три ступеньки слетел с четвертого этажа на тротуар перед подъездом. Бежать до стадиона было делом пяти минут. От хмеля ничего не осталось, поэтому несся он как на соревнованиях, выкладываясь и чувствуя, что стакан портвейна сил не отнял вообще.

- О! - воскликнул Ерёмин Николай, тренер. - Маршал Малович, уволенный в запас по выслуге лет и в связи с проявленным героизмом! Ну, иди сюда!

Он поднял Лёху, обняв за талию, покружил его, отпустил и крепко руку пожал. - Как отвоевал?

Лёха сунул руку в сумку, достал плоскую коробочку от конфет, открыл и по очереди вложил в ладонь тренера удостоверение и значок мастера спорта СССР.

- Да ладно!? - обрадовался Николай.- Надо же! И где сделал норму?

- На Всесоюзных армейских. На стадионе ЦСКА в Москау-сити.

- Ну, всё равно, к Мастеру тебя я подвёл. Они там только воспользовались, - уверенно заключил тренер.

- Да ясный, блин, день! - подтвердил Малович Алексей.- На девяносто девять и девять десятых процента в этом звании - твоя работа. Один процент - мой!

- Вот ты дипломат, Алёха! - Ерёмин ещё раз поднял его и крепко прижал к себе.- Но всё равно мне приятно. Ты же искренне говоришь?

- Коля Яковлевич! Да чтоб я сдох! Как на духу! Вещаю только правду. Временами истину.

- Пойдём в тренерскую. Там все сейчас. Надо похвастаться! - Ерёмин потянул Лёху за руку.

В тренерской народу было действительно навалом. И все порадовались за Маловича и его тренера не фальшиво, а по-настоящему.

- Делай теперь «международного мастера», - пожал ему руку тренер борцов Никитенко.

Лёха с Николаем вышли на стадион и сели на нижнюю скамейку трибуны.

- Ты только пить не вздумай продолжить, - сказал Николай печально. - Хана всему труду многолетнему.

- А с чего видно, что я пил? - удивился Лёха. - Это ж позавчера было. Стакан портвейна.

- Я твой естественный запах за восемь лет выучил и запомнил как свой собственный. От кожи тянет спиртным. Изо рта - нет. А кожа смердит. У нас, Лёха, в июне два соревнования по области, потом, в июле, республиканские в Алма-Ате. И зональные Союзные в августе в Свердловске. Ну и в сентябре, как обычно, Кубок области.

- Я – всё! - убеждённо заявил Алексей. - Выпил, конечно, по причине. Не для развлечения. Нервы сдали. Но это всё!

- Тренироваться сегодня не надо, - сказал Коля, встал и ушел в тренерскую. Даже не попрощался.

- По Сеньке кепка. Всё логично, - Лёха взял сумку и через стадион, потом через кладбище выбрался в центр города, нашел телефонную будку, двушку в кармане и позвонил Надежде.

- Ты откуда, Леший? – Почти плачущим голосом сказала она. - Я в институт не пошла сегодня. Сказала, что заболела. А на самом деле жду, когда ты позвонишь или появишься дома. Злата спрашивает, где папа. Леший, приходи! Ты не говоришь мне, но я знаю, что чувствуешь, будто я предала тебя. Я догадалась. Я хочу, чтобы ты смог поверить. Ничего не было. Он заходил, чтобы передать шампиньоны. И три литра мёда к твоему приезду. Я не верю ни в чертей, ни в дьявола, но уверена, что это их работа. Это они выкинули из нагрудного кармана перламутровую ручку. Я люблю только тебя! Слышишь? Люблю тебя! Приходи. Мне ужасно плохо. Не могу больше жить с таким грузом подозрения. Приходи быстрее.

Лёха слушал молча, закурил и чувствовал, что нет у него зла к жене. И неприязни нет. Раздражения - и того не чувствовал Алексей. Но вот думал он, слушая Надю, о том, что нет в сердце прежнего трепета ни от голоса её бархатного, ни от признаний. И, что самое страшное, куда-то провалились ощущения нежности, любви, страсти и родственности. Странно. Жутко. Дико.

Это, видно, двигала им злость на Вову Кирсанова, придурка хренова, который был большим мастером, не хуже Лёхи, завалить в койку любую практически даму, если сильно захочет, - размышлял Малович Алексей. - А у Вовы причина сильно постараться была на лбу написана крупными заголовочными буквами. Через Надежду он точно мечтал вырваться из деревни своей и сделать так, чтобы папа её протолкнул его для начала простым корреспондентом в областную газету. Сучок, короче, ещё тот. Лёха с ним хоть и не дружил близко, но успел разглядеть, что суть Володи Кирсанова - в его желании любым способом прорваться в верхние эшелоны журналистских профессионалов. Прорваться из деревни сначала в Зарайск, потом в Алма-Ату, а повезет - то и в Москву. Хмырь, но целеустремленный. Ладно. Свой заработанный честно нокаут за сверхактивность в движении к цели он получил в полном объеме. И пусть с ним.

Леха помолчал. Выбросил сигарету из будки. И сказал без выражения только одно слово.

- Иду.

Перекинул сумку через плечо и не побежал. Пошел. Медленно и спокойно.

Домой.

А дома всё было как всегда. Много книг и тетрадей на столе жены. Чистота в квартире и сверхъестественный порядок, на который Лариса Степановна натаскала обкомовскую уборщицу. Как толковую охотничью собаку, которая откуда-то притаскивала дичь без единой дырки от дроби. Чтобы хозяин думал, что попал и гордился собой и собакой. Девушка Валя, два раза в неделю вылизывала пространство комнаты ровно так, как виделся порядок Лёхиной тёще. В прихожей было много всяких шкафчиков и ящичков. Потому кроме цветов в настенных вазонах, маленькой люстры и двух больших зеркал, стоящих на ножках - одно точно напротив другого, не видно было ничего. Всё скрылось в глубинах шкафов. И обувь, и сезонная одежда, щётки, кремы для обуви да мази всякие, отталкивающие пыль с сапожек и туфель. В прихожей можно было поставить диван, кресла и стол. Этого вполне хватило бы для того, чтобы прихожую можно было называть гостиной.

Злата бегала как могла, вразвалочку и размахивая руками для равновесия, по всем комнатам. И на ходу, не останавливаясь, оповестила сама себя, что папа пришел. Надя в это время стояла, обняв Лёху за шею. Голова её, удивительно приятно пахнущая зарубежным шампунем да иноземными духами, лежала боком на плече мужа. Дверь входную закрыть не успели, Чего, собственно, особо и не требовалось. Квартира на площадке была одна, как и у родителей. Так, что видеть два застывших возле порога силуэта никто не мог. А зря. И печальная, и одновременно одиозная была эта статуя из двух слившихся тел. Лёха молчал и аккуратно гладил жену по спине. А у неё расплылась тушь с ресниц и вместе с редкими крупными слезами впитывалась в светлую рубашку мужа. Злата подбежала и потянула маму за тонкое бирюзовое платье. Надя нацепила его, красивое и модное, специально. И макияж тоже нарисовала именно для Лёхи. И цепочку золотую сняла. Серебряную накинула.

- Леший, - сказала Надежда, не поднимая глаз. - Не было ничего. Вон шампиньоны его в холодильнике. Мёд мы без тебя не пробовали. Так и стоит в шкафчике на кухне.

- Хм, - ответил Малович Алексей как бы и невпопад. - А когда я успел тебе сказать про ручку, которую нашел под нашей с тобой кроватью? Я ни словом вроде и не обмолвился. А мед привез и грибы – «ОН». У которого дьяволы ручку вышибли, как карманники? Но про НЕГО я тоже не говорил. ОН - это кто? Кто, блин, так заботится о моей семье? Анонимно, блин. Да ещё ручку роняет не на кухне, куда ставит мёд, а прямо в спальне под кровать.

- Володя мне звонил после того как ты его… Ну, в общем сказал, что ты ему больше не друг. Коли даже разбираться не стал.

- А тебе? - Алексей за плечи нежно отодвинул Надежду так, чтобы увидеть глаза.- Тебе он кто теперь? Мне не друг, а тебе… товарищ бывший настоящего мужа?

- Не знаю что говорить, Алексей,- серьёзно сказала Надя. Слёзы высохли и потёкшая тушь делала красивую внешность её печальной как лицо Пьеро из «Золотого ключика», которому Карабас-Барабас навсегда нарисовал след слёз на тряпичной физиономии. - Но ничего между нами не было. И не могло быть.

- Не может быть только того, чего быть не может, - тихо сказал Лёха. - Но, к сожалению или радости - всё абсолютно может быть. Кроме чуда. Давай будем считать чудом, что между вами ничего не могло быть. И не было. А ручку нашла на кухне и бросила под кровать Злата. Играла с ней и обронила на бегу. Пойдёт версия?

- Давай жить, как жили до армии твоей, - жена снова прислонилась к нему и сложила руки на его груди. - Я люблю тебя. А ты?

- И я люблю, - сказал Лёха. Не соврал. Он её любил действительно. Не так, как три года назад - страстно и фанатично. Но любил. Точно. Он ничего не путал. Любовь как бы переоделась, поменяла причёску и прошлое мощное магнитное притяжение, но осталась любовью. Он взял Надю за руку, захлопнул дверь и повел её к дивану. Сели. Прибежала Злата из спальни и принесла маме куклу, а папе картонный домик, внутри которого и мебель была, и даже ковры.

- Она хочет там жить, - сказала дочь. - Посадите её в домик.

- Посадим обязательно. Вечером. Ты подожди. - Лёха поднял дочь и поцеловал в щечку. - Вот поговорим с мамой и с тобой поиграем. Хорошо?

- Халасё, - радостно ответила дочь, забрала игрушки и убежала.

- Жить так, как до армии не получится, - Лёха просто еле выдавил из себя начало фразы. - Я больше не буду исполнять команды твоей мамы, поскольку видел в армии настоящих командиров. Мама твоя до них крупно не дотягивает. Ну, а кроме того, ты живёшь без оглядки на то - нравится ли мне твоя всепоглощающая страсть к языку и учёности. Именно всепоглощающая. Ты меня просто не видишь в доме. Тебе некогда. Надо всегда читать и беспрерывно писать. А я подотчетное лицо. Я обязан жить под контролем твоей мамы. Ты сама ни разу не спросила, что я вообще делаю. Жизнь идет. Но моя чешет как бы мимо тебя. Где я работаю?

- В редакции, - Надя улыбнулась. - Ты чего, Леший?

- А кем я там работаю? Вот ты - преподаватель в институте. А я кто в редакции?

- А кто? - удивилась Надя.- У вас же все корреспонденты и главный редактор.

- Уф – ф! - выдохнул Лёха. - А в спорте у меня какое звание? А на чём я играю в ансамбле ВИА «Нота-бене»? А выставок картин моих сколько было за три года? А сколько я написал рассказов и песен? Песни слушала мои? Рассказы читала? Они опубликованы. Газета всегда дома есть. О чем, кстати, я пишу в газету? А кто друзья мои кроме несущего нам в дом мёд и радость Вовы Кирсанова? Жердя помнишь, Носа…? Это мои с пелёнок друзья. Не товарищи. Братья кровные. А в институте я что сдал наперёд ещё за два месяца перед годом армейским? На каком курсе я, Надюша? Ты же работаешь там.

Надежда молчала. И голову положила снова на плечо Алексея. Но молчала недолго.

- Я исправлюсь. Обещаю. Будем жить полно. Каждый своей жизнью. Так жить просто необходимо для развития личности. Но я всё буду знать о тебе. А ты обо мне. Идёт?

- Давай попробуем, - Алексей кивнул головой. - Мысль красивая сама-то. Чего б и не попробовать?

А день тихо перекашивался в вечер. Тёща приходила, забрала Злату.

- Я её сегодня купать буду, - сказала Лариса Степановна, хитро окинув Лёху взглядом своих чёрных глаз, подведенных чёрной тушью, что проваливало глазницы и делало из лица тёши некрасивую рожу Бабы-Яги. - Нагулялся, Алексей? Заразу не приволок Надежде?

- Ну, мама! - вскрикнула Надя. - Ну, ничего поумнее сказать не имеешь? Так идите тогда. Мы тут разговариваем о жизни. Не киношку пересказываем.

- Ладно, мы пошли. Завтра с девяти - на дачу. Иван Максимович твоих родителей отвезет, Алексей, потом нас, потом Илью с Андреем и женами. А Эйдельманы на своей машине приедут.

- А чего приспичило тебе её купать перед дачей? - Надя засмеялась. - Придумала бы чего-нибудь пологичнее.

- Ну вас. Ладно, пошли мы, - Лариса Степановна взяла внучку на руки, помахала родителям её маленькой ручкой и ушла.

После разговора, который обе стороны приняли и посчитали законченным, пошли Надя с Лёхой на кухню и поужинали тем, кому что бог послал. Надежде подкинул он домашнюю колбаску, карбонат, бутерброд с красной икрой и цейлонский чай с овсяным печеньем.

- Ешь, Леший, - произнесла она пустое и бессмысленное предложение.

Лёха чай выпил, печенье достал из шкафа производства зарайской кондитерской фабрики и съел две магазинных булочки. Залив их сверху бутылкой «катыка».

Потом, не выходя из кухни, болтали они о всяком - разном, совершенно для читателя незначительном и не интересном. А тут подкрался и вечер поздний.

- На дачу завтра рано, - сказала Надя.

- Ну, да. Не рано. Сначала моих отвезут. Часов в десять и мы поедем. Но спать пора, уснул бычок. Лег в коробку на бочок.

- Только слон не хочет спать? - продолжила игру Надежда.

- Спать - нет, не хочет. Он хочет в душ и в кровать супружескую.

Лёха поднялся и минут за десять навел на теле санитарно-гигиенический порядок.

- Кто за мной занимал? Заходите! - крикнул он сквозь улыбку и залег в постель, сбросив с бёдер полотенце и не укрываясь одеялом. Минут через пятнадцать, делая вид, что ей холодно, прибежала Надежда в такой же набедренной повязке из полотенца. Она сбросила его под ноги и закатилась Лёхе под бок, источая неизвестный индийский аромат какого-то терпкого и одновременно сладкого масла.

И пропала ночь как время, предусмотренное для сна. И прошла она в неосознанных, но вполне осуществимых, хоть и незаметных попытках разрушить прекрасную кровать родом из дружественной Румынии. Пролетела она необычайно быстро, хотя обоим хотелось, чтобы длилась она дольше или не кончалась вообще. Перевозбужденное дыхание, стоны, рождённые острыми и несравнимыми ни с чем приступами радости плоти, стук боковины кровати о стену и громкие частые вскрики со словами «люблю тебя» и «господи, как хорошо!» вполне могли бы разбудить соседей за стеной. А может и разбудили. Но за стеной жили интеллигентные люди из обкома и не посмели нарушить стуком по батарее или в стенку этот долгоиграющий приступ счастливого обладания друг другом, который длился с короткими передыхами до шести утра.

Уже рассвело. Лёха поцеловал мокрую от пота грудь жены, накрутил вокруг бедер полотенце, взял со стола сигареты, спички и ушел курить на балкон.

Он сидел, обессилев как после последнего в десятиборье забега на полтора километра, смотрел на раскрашивающий горизонт абстрактными розовыми волнами рассвет. И ни о чем не думал. Потому, что устал и как раз сейчас никакие мысли не требовались. Да и быть их не могло. Поскольку все они до последней растаяли и растворились в необычайно ярких и светлых чувствах. Которых было в Алексее так много - хоть прохожим раздавай. Но не было ещё никаких прохожих. Только рассвет, пьянящие чувства и двое любящих - Надя и Лёха. Законные муж и жена.

- Завтракать я не могу, - вышла на балкон улыбающаяся Надежда в голубом шелковом халате, украшенном спереди и со спины такими же вышитыми дракончиками как на халате розовом.

- Икра красная протухла? - засмеялся Лёха. Хорошо ему было. Приятно от того, что жизнь воссоединила их с женой. Хоть и таким примитивным способом.- Так ты чёрную возьми. Или сыр «рокфор» со сметаной.

- Вот ты, Леший, язва! - восхитилась Надежда. - Я физически не могу завтракать. У меня нет сил жевать. Из-за тебя, кстати, испорченного армией.

- На воинской службе нам в чай бром лили, чтобы мы сначала думали о Родине, а потом о себе. И уж совсем чтобы не думали о женщинах.

- А о женах? - засмеялась Надя. - Так ведь жену и забыть недолго.

- Не, - Лёха поднялся, потуже полотенце завязал на бёдрах. - Жену ты не забудешь. Она-то в голове у тебя, и в сердце. Но в самоволку бегать и снимать на улицах тёлок у тебя мечту бром гасит. В самоход солдат пойдет, но максимум, что ему очень захочется - это завалить стакан-другой водочки. А потом сходить в картинную галерею. Я, кстати тоже есть не хочу. Организм насытился удовольствием так, что больше никакого удовольствия ему пока не надо. Даже от еды.

Время шло быстро. Засуетились люди во дворе. Машины-«волги» поранее становились в очередь перед подъездами, чтобы сотрудники аппарата обкома

не ждали свой транспорт, помогающий им добраться до подъезда с большими дубовыми дверьми, которые находились в десяти минутах неспешного пешего хода от дома. Через двор обкомовской «деревни» одиночными пулями быстро пролетали жители верхней части города, работающие где угодно, на стройке, например, но в части нижней. Ускорялись они не потому, что не хотели смущать обкомовцев простецкой

одеждой или ботинками местной фабрики. С утра во дворе всегда дежурили три милиционера, а на четырёх выходах с территории поселения начальников

тоже дежурили сержанты с кобурами на боках. Вот мимо них надо было не пройти, а именно промелькнуть. Народ этот ничего незаконного не делал, но милицию остерегался инстинктивно, возможно даже на генетическом уровне. Время, когда людей хватали и сажали без разбора прошло вроде давно, но подсознание нового поколения имело почему-то ту же осторожность в общении с властями, что поколение предыдущее. Больше ничего забавного во дворе не происходило. Не торчали возле детской площадки тётки с большими бидонами, которые и зимой и летом возили в город из ближайших сёл молоко. Тех, кто рыбу возил свежую на повозках с лошадью и бричкой, где в сене лежали караси, окуни и щуки - тоже не тянуло сюда. Мясо свежее со своих подворий, картошку, лук и прочую надобность на маленьких УАЗиках колхозный народ продавал в рабочих районах, на площади возле вокзала, но только не здесь. Потому, что в этом здоровенном дворе каждая квартира была забита всем этим добром из спецмагазинов и таких же специальных продуктовых баз.

Где-то в половине десятого прибежала тёща в спортивном костюме, какие выдают членам сборной СССР, в кроссовках «puma» и бейсбольной кепке.

- Привет, молодёжь! - сказала она бодро и громко, как только открыла дверь своим ключом и ворвалась в прихожую. – Через полчаса едем. Подходите. А я тут у вас вчера забыла забрать свои резиновые перчатки. На даче тоже ведь надо посуду мыть. Ой, а чего это вы такие?

- Какие? - удивилась Надя. - Нормальные вроде.

- Нет, вы как будто не спали совсем, - тёща насторожилась.- Вы не ругались случаем всю ночь? Знаю я одну такую пару.

- Лариса Степановна, нам не с чего ругаться. Повод всю ночь искали. Это да. Но не нашли к утру. Попутно играли в шахматы. В шашки и в карты. В дурака, - Лёха веселился. - Год же не виделись, потому и не играли. А тут - на! Целая ночь до дачи. Только в шахматы пятнадцать партий сыграли. Надя победила.

Лариса Степановна ещё раз внимательно оглядела обоих, недоверчиво хмыкнула и неистощимая энергия унесла её обратно, оставив легкий ветерок, пахнущий «Красной Москвой» и бразильским кофе, который она по утрам молола кофемолкой и варила в турке.

Скучные полчаса прошли намного медленней, чем бурная ночь. Подъехал Иван Максимович, багажник загрузили под самую крышку и уехали на дачу.

В одиннадцать на площадке возле дома дачного, уже утонувшего в яркой окружающей зелени майских деревьев, собралась вся бригада родственников и примкнувшая к ним дружественная пара Эйдельманов. Исаак Абрамович выставил на стол бутылку несуществующего в Зарайске «бренди», а Элла Моисеевна прислонила к ней огромную коробку конфет «Слива с коньяком в шоколаде». В Москве, наверное, купила. Возможно, летала специально за коробочкой. Лёхины родители привезли три солёных арбуза. Отец сгонял во Владимировку. Оттуда же он приволок три больших банки солёных сырых груздей и банку вишневого варенья, сваренного из дикой вишни лесной по рецепту прабабушки Лёхиной бабушки. Братья Илья и Андрей, как и Лёха, кроме жен и детей не взяли с собой ничего лишнего. И началось дневное интеллигентное пиршество, которое обозвали пафосно: «Во славу защитников Родины нового поколения». Лёху поздравляли, говорили ёмкие и содержательные тосты, не соответствующие его патриотическому тонусу, отсутствие которого Лёха ухитрился ничем не выдать. Потом выступил лично гвардии рядовой Алексей Малович и заверил всех, что если завтра война, если завтра в поход, то он пойдёт в первом ряду защитников. Все поаплодировали и на этом торжественная часть закончилась. Маленьких детей отпустили вольно бегать и ползать по изумрудной траве, Мужчины взрослые пили «бренди» и сосредоточенно беседовали о серьёзном, важном и насущном. Женщины ушли планировать будущий размер огорода и прикидывать - куда что посеять, посадить или вставить готовую рассаду. Молодые семьи рассортировались по интересам. Илья, Андрей и Лёха пошли купаться на Тобол, несущий свои мелкие волны прямо за забором дачи. А жены их переоделись в купальники и залегли привлекать на себя загар поверх одеял, которые расстелили за пределами дачного двора на открытом месте среди ранних рыжих цветков и молодого клевера.

И пошло время потихоньку от утра к вечеру. Далеко до него было. Поэтому занятия менять требовалось примерно через каждые полтора часа, чтобы день долгожданный дачный и выходной не прошел однообразно и отдых был полноценным. Мужчины-отцы сходили в гости на следующую дачу к первому секретарю обкома зарайского Алексею Мироновичу Бахтину и его жене Нине Ивановне. Пошли они с двумя бутылками пятизвездочного «армянского» из запасов Игната Ефимовича и ружьём «Белка», которое Альтов купил другу и начальнику Алексею ко дню рождения. Праздник этот у Бахтина был первого июня, но всегда в Москве. На даче друга детства Леонида Ильича Брежнева. Поэтому свои, местные друзья, дарили своё заранее, хоть это было и не правильно. Примерно через час все они - Бахтин, Альтов, Эйдельман и батя Лёхин пришли на мостик, с которого молодёжь прыгала на дальность и со всякими фокусами: задом, ласточкой и с выполнением переднего и заднего сальто. Устали все прилично, а, значит, хорошо отдохнули. Правильно.

- Привет вам, Андрюха, Илюха и Лёха, - сказал первый секретарь, пожал всем руки и похлопал их по животам. - Прессы у всех на зависть старикам. Но у нас, имейте в виду, в вашем возрасте такие же были. Ну, короче - орлы все трое. Всё нормально у вас?

- Ещё как нормально, - ответил Лёха.

- Пойдёт. Работаем, детишек растим, - сказал Андрей за себя и Илью.

- Вот это я приветствую. В следующий раз приедете - приходите ко мне. Вы же все на гитарах играете, поёте. А я люблю гитару. И песни простецкие, дворовые. Гитара у меня японская. Таких тут нет ни у кого. Придете?

- Обязательно. Когда вы из Москвы вернётесь, - пообещал Илья.

Взрослые мужики поплавали неподалёку от берега и пошли к Альтовым допивать бренди, а также итальянский вермут, которого Бахтину прислали из Москвы столько, что, как он сам сказал - « чтоб я тут спился и опустил область до уровня дикой африканской провинции». Каждый из мужиков нес по одной бутылке, а сам Алексей Миронович - две.

- Вермута, похоже, и мы хряпнем, сказал Андрей и пошел со всеми. Лёха остался на мостике один. Нашел в кустах свою удочку, уцелевшую за год бездействия, копнул палкой немного червей возле берега в мягкой земле и сел рыбачить.

- Это хорошо, что ты тут один, - тесть сказал это издали, прямо от калитки. - Нам с тобой надо десять минут на разговор. Я от них, пьяниц, откололся. Сказал, что пошел к охраннику указание дать. Так что, попробуем уложиться в десять минут.

- А на самом деле - указание не охраннику, а мне, - догадался Лёха, вскинул удилище, проверил червя и бросил поплавок в маленькую заводь, где не было течения и водился ёрш.

- Удочку на мостик кинь, - тесть сел рядом. - Речь о вас с моей дочерью.

Но, чтобы понятно было тебе сразу и мы уложились бы в десять минут, я с себя начну. И с тёщи твоей. Кстати, о тёще…Унеси ты, правда, гантели свои к родителям. Для неё они - пунктик, бзик. Вечный повод потрепать тебя. Я понимаю, что они не мешают никому. Но унеси…

- Ладно, черт с ними, - ответил Лёха. Унесу. - Но говорить-то о другом будем?

Игнат Ефимович зачерпнул ладонью воду и плеснул себе в лицо.

- Да если о нас с Надей речь, то о чём говорить будем? - Алексей всё же забросил леску по новой. - У нас всё прекрасно и нет не то, чтобы проблем. Разногласий малых, и то нет.

Лёха вопросительно глянул на тестя.

- Мы когда поженились - страшно, до колик в сердце любили друг друга, - начал Альтов. - Она деревенская. С Украины. Я её перед войной встретил. Поехали с товарищем помочь выкопать картошку в деревню к его дядьке. А Лариса - дочка этого дяди Степана. Я от неё обалдел с первого взгляда. Она тоже. Через неделю я приехал один, поговорил с отцом её, с ней самой часа два, самогона со Степаном выпили литр и я забрал её с собой. В Днепропетровск. Жили мы у меня дома. Ну, не в моём доме, а у брата. Его потом убили в первую же неделю войны. Она дома сидела. А я работал секретарём комитета комсомола на одном большом заводе. Девчонок там было – тьма. Ну, я парень шустрый был. Вроде тебя. Погуливал отчаянно. Она узнала. Шепнул кто-то. И Лариска в отместку мне тоже схлестнулась с соседом. Через два двора жил. Мне бабка, она напротив нас жила, пришла и рассказала. Ну и как тебе ситуация? Оба знаем всё. А ведь пожениться уже собрались.

- Хреновая ситуация, - сказал Лёха. - И как выпутались?

- Мы ругаться не стали, - тесть смотрел в воду. - А сели думать: что легче - простить или разбежаться. Решили, что разбежаться, конечно. И тут она говорит. Ну, мол, то, что легко - любой дурак сделает. А давай попробуем сделать так, как труднее. Тут и будет понятно - есть любовь меж нас или это все так было - развлечение. Мучились мы с ней, простить друг друга пытались, почти полгода. И получилось! Тогда я перед войной в Зарайск её отправил, а самого забрали политруком. На всю войну. И когда я приехал после демобилизации в Зарайск, первый мой вопрос был: есть у неё кто или нет? Четыре года всё же. А она говорит: я тебя сейчас возьму за руку и мы обойдем с тобой весь этот город. Если хоть один человек скажет, что видел меня с посторонним мужчиной один на один, то я в тот же день уеду на Украину и мы больше никогда не увидимся. Такое, говорит, моё слово. А про тебя, говорит, я даже знать не хочу. Ты на войне был. А война всё спишет. Это не праздник и не гулянка.

- Зачем рассказали мне всё? - Лёха поднял удилище и снова забросил леску в Тобол.

- Я всё почти знаю про твою прошлую жизнь. Знаю, что ты любитель менять девчонок, как носки. Раз в три дня, - тесть взял его за плечо. - Про Надю тоже знаю. Ну, пока ты в армии был, она тут тоже поддалась одному…

- Вы-то откуда знаете? Вы же вон где! На небесах! До вас и не доберётся никто. Даже если за месяц вперёд запишется - не факт, что попадёт.

- Не поверишь, - тесть смотрел ему в глаза. - Она сама сказала. Не матери. Мне. Плакала и просила совета: что делать? Она любит тебя. И хочет жить с тобой. Понял ты?

- Ну, так и я хочу, - Лёха опустил глаза.

- На следующий год я отправляю её в Москву в аспирантуру. На два года в институт Мориса Тореза.

- Ни фига! - Лёха оторопел. - Через год. И что мне делать?

- Вот поэтому я и говорю с тобой сейчас, - медленно и отчетливо произнес Альтов. - Она всё знает про тебя. В институте нашлись люди, которые помнят почти все твои похождения. Знают страсть твою к свободе и воле, знают, что ты плевать хотел на все авторитеты. И про связь с уголовным миром Надежде тоже известно. Но она сказала так мне: «Поговори с ним. Тебя он услышит. Пусть живёт без ограничений. Так, как ему хорошо, интересно и полезно. И пусть знает, что я его люблю, но тоже хочу жить так, как мне надо. Язык, наука, дочь и Лёха». Она хочет и станет ученой. Звания будет иметь. Я уверен. Это смысл её жизни. Пойми и ты её.

- А сама почему со мной не…? - Алексей даже в лице изменился. Обиделся, а, может, просто не понял.

- По кочану, - улыбнулся тесть. - Мне с тобой легче договориться, чем тебе с ней. Вы оба молодые. Жар внутри. А я пожил. Знаю, сколько бывает счастья и как его добывать, и как его хранить, чтобы не рассыпалось в труху.

Ты - человек не из нашей среды. У нас не принято, чтобы руководитель из верхов, у кого есть дочь или сын, разрешил жениться или замуж выйти за человека из другого пласта населения. Потому, что нам надо держать свой клан с помощью и поддержкой своих людей. Из своего клана. У нас, понимаешь ли, много секретов и даже тайн. Мы не оторваны от жизни, как считают многие. Мы в ней, внутри, но над массами. Так стало давно. Сразу после революции, а после Сталина намертво закрепилось. Но я в области один единственный босс, у которого все трое детей живут, как хотят и с кем хотят. Вернее, с тем, кого любят сами, а не по моему указанию.

И ты живи, работай, занимайся своими любимыми делами, но и Надежду понимай. Допускай, что её ценность жизни не только в тебе и дочери, но и в любимой работе. А за ту нечаянную измену прости её. Я тебя сам лично прошу. Она не хотела этого. А соблазнителя ты уже наказал.

- И это вы знаете? - Лёха даже привстал. - Откуда? Даже Надя не в курсе.

- Мне по штату положено, - засмеялся тесть. - Стуканули из их райкома. Первый секретарь ихний позвонил. Ты ж его уделал – он сам не дошел. Его искать стали и возле озера нашли.

- Ну, хорошо, - Алексей успокоился. - Всё принято. И Вова дня за три очухается. Нормальный ход. А вот на два года вы меня тут не побоитесь одного оставить? Дочь мою, Злату, мне тёща не доверит. В квартире жить я один не буду. Так что, «гуляй рванина? Гори огнём житуха шалая?»

- Решим, - пожал ему руку Альтов. - Хорошо, что выслушал и со мной согласен. - А эти два года её аспирантской учёбы будешь жить с ней.

- В Москве? - Алексей растерялся.

- Можно и в Париже, - засмеялся тесть. - Только аспирантура её в Москве. И я тут через друзей договорился, что она будет учиться. А с тобой решим чуть позже. Ну, ладно. Всё. Пойдем к своим.

- Вы идите. Я посижу немного. Минут пятнадцать. Как-то мне голову надо выправить. Переполнилась. Нырну пару раз и прибегу.

Альтов ушел, а Лёха доплыл до середины Тобола, лег на спину и, глядя в синеву майского неба, уже окончательно понял, что у него как у кошки, у которой по поверьям семь жизней, наступает уже шестая. Вроде бы понятная. А вот что произойдет в последней, седьмой жизни - пока молчали все. И силы небесные, и судьба, которая знала, конечно, всё, но ни радовать Лёху, ни огорчать, как всегда, не желала. Будет так, как будет, - ясно слышал Алексей её шепот на ухо.

- Ну и черт с ним со всем. И с тем, что будет, и с тем, что пропадёт. Это говорил он себе уже на бегу к даче. Отдыхать и вместе со всеми радоваться обновляющей жизнь весне.

Глава двадцать шестая.

А годы летят, наши годы как птицы летят… Песня с такими словами есть. Поют иногда её те, кто слова знает. Но спорно всё. Птицы, во-первых, не все одинаково скоростные. Самой медленной птицей считается представитель семейства бекасовых – вальдшнеп, лесной кулик. «Титул» самой медленной птицы вальдшнеп получил за низкую скорость полёта - всего восемь километров в час. А сапсан – сокол, тот, напротив, пикирует на скорости почти в четыреста километров. По горизонтальному полёту быстрее всех иглохвостый стриж и ещё один представитель соколиного рода - чеглок. Они больше ста шестидесяти километров за час отмахивают. Так что, годы, они тоже для кого ползут, еле ноги передвигая, для кого, как молнии мелькают. Вот Лёха то ли сам прикинулся пикирующим соколом сапсаном, то ли просто перестал чувствовать перемещение времени, но год просвистел у него над головой как снаряд реактивный. Только успел голову пригнуть, чтоб не задело, а поднял и видит, блин, год уже другой, семьдесят четвертый. Да и тот к концу своему бежит как гепард. Куда торопится?

Ну, как куда?! Спешит Алексея Маловича перебросить в другую жизнь. Как кошку - уже в последнюю, седьмую. За время это много чего было всякого-разного. Но о похожем я рассказывал уже и повторять описания всех Лёхиных соревнований, командировок от газеты, встреч с друзьями, получениия диплома в институте. Описания выставок, концертов со своим ВИА, редких, но метких «склеиваниях» девчушек, противоречащих кодексу семейной жизни, общения с уголовным миром - нет больше смысла. Короче, жил Алексей быстро, полно, причём так, как хотел. Именно это и советовали ему тесть с отцом. Хотя и без их напутствий делал бы он то же самое. Но улетел в никуда год. В общую кучу всего прошлого. И вот весной семьдесят четвертого жена его, Надежда, резко увеличила обороты постижения глубин знаний чужеземного, но престижного английского языка. То есть, она вообще прекратила делать что-либо. Кроме исписывания от корки до корки толстых тетрадей и медленного перелистывания очень умных учебников для аспирантов. Злату полностью взяла в оборот Лариса Степановна и Лёхина мама. Какая-то нечистая сумела их сдружить и они владели внучкой попеременно, либо сразу вместе. Были они женщинами умными, добрыми, прогрессивными и правильными, а потому за ребёнка никто и не волновался.

Злату они научили читать в три года, писать тоже, а рисовать, лепить и делать полноценную зарядку никто из бабушек сам не умел, но внучку научили и этому. Лёха с Надей считали, что им крупно повезло друг с другом, с дочерью и родителями. По крайней мере, дома от бабушек пользы было побольше, чем от дедушек и родителей. Лёхе тоже всегда не хватало времени на дела свои, не говоря о Надежде, у которой его не то, чтоб не хватало, а не было вообще. В июле ей надо было ехать а Москву, в институт Мориса Тореза и становиться аспирантом, чтобы через пару лет защитить диссертацию и называться кандидатом филологических наук. Учёной дамой, проще говоря. Лёха дома был редко, ночевал, правда, всегда, но поздно приходил и рано убегал. Как-то сами собой потерялись в общении между супругами разговоры о любви. Да за шесть лет законного брака как бы и несерьёзно это тему тянуть за уши. Раз уж живут вместе дружно и мирно, то уж точно - не за счёт ненависти. А зачем вообще талдычить одно и то же про любовь? Такие проверки влюблённые друг другу устраивают на первых порах, пока сами к себе со страстью, но и с опаской: а вдруг сбежит к другой любимый или любимая? А через шесть лет уже ты по рукам и ногам опутан проверками временем, неудачами, проблемами и всякими прочими испытаниями, включая сюда и ребёнка, который не кукла игрушечная и от родителей требует ответственности. В общем, с виду крепкий брак был у Лёхи с Надей. Знакомые относились к их совместному бытию с одобрением. А родители просто радовались. Всем повезло. Совместное существование двух родственных семей наладилось и работало как швейцарские часы или советские холодильники «Саратов». То есть, без поломок и перебоев.

Лёха, правда, чаще «поддавать» стал. То в старый край свой убежит в свободное время к одноногому постаревшему дяде Мише. Они могли весь вечер с двумя бутылками портвешка «три семерки» по ноль семь десятых литра каждая да с тарелкой солёных помидоров и огурцов из погреба обсуждать вечно напряженную ситуацию в мире или способы заточки коньков для фигурного катания. Дяде Мише была по плечу и языку любая тема, а Лёха просто отдыхал. Михалыч для него был как тёплый душ, который льёт на тебя всегда одинаковую воду, но не уменьшает никогда приятности ощущений. Пить он уже научился. Это, оказывается, несложно и не долго. Он через год после первого ужасно пережитого стакана практически без последствий и видимого опьянения заглатывал бутылку портвейна и шел ровно, мыслил почти так же, но не бегал бегом. Вот и вся разница.

После дяди Миши сбегал на хазу к уголовникам, поиграл там на гитаре, Выпил стакан вермута крепкого красного, сыграл с жиганами в дурака на интерес и показал по просьбе урок пару интересных приемов « вырубания» нападающего, которых из ВДВ привез много, да и пошел домой.

Надежда писала, Златы не было. Тёща увела. Было тихо и пахло книгами.

- Леший, ты так сопьёшься, - Надежда повернула к нему голову. - Плохо кончишь.

- Я и не начинал пока ничего, - Лёха лениво развалился на диване. Делать ничего не хотелось. Да и захотел бы, так кроме чтения книжки ему тут и заняться было нечем. Всё, что могло с пользой занять его время, Алексей под нудной настойчивостью тёщи унёс к родителям. - А сопьюсь, то будет у тебя аргумент не тратить на меня время и внимание, а всю себя отдавать науке. С пьяницей вообще жить легче. Он даже не ест. Готовить не надо. Спать с ним противно. Вон сколько времени высвобождается для занятий. А пьяница пошарахался тихонько часок, да и отрубился, как я, например, на диване. И никто тебе жить не мешает.

Лёха повернулся лицом к спинке дивана, что-то еще промычал и уснул.

Надежда спустила с глаз очки, посмотрела на него без выражения, открыла форточку пошире, чтобы дух портвейна с вермутом на улицу вылетал, и включила настольную лампу.

- Ну, дело твоё, - сказала она раздраженно и открыла следующую тетрадь.

До события, которое перевернёт их общую судьбу и разделит её напополам осталось всего три дня и три ночи. И хорошо, что они об этом не знали, да события этого заранее испугаться не успели. Испугаются теперь вовремя. Тогда, когда ничего другого и не останется. Ни будущего, ни настоящего. Только прошлое никуда не денется. Но его станет просто некогда и незачем вспоминать.

Поскольку дружба со спиртным очень быстро побеждает любую другую дружбу, включая сюда и любовь, то Лёхе, собственно нечему и удивляться было. Отец ему ещё зимой в редакции нарисовал картину будущего. Сначала повалятся дела в спорте, потом подкрадётся раздор с друзьями близкими, не увлеченными этой самоубийственной забавой, затем семья стабильно дружественная начнет прихрамывать и прибаливать. Далее - работа корреспондентская тяготить начнет. Не Лёху самого, а начальство. С похмела или под мухой так тонко, как это Алексею удавалось делать раньше, писать получаться перестанет. Тогда начальство сделает и кривую рожу, и оргвыводы. Ну, и вообще сильно поменяется жизнь. В нехорошую, ясное дело, сторону.

Отца Лёха, конечно, не просто выслушал, но понял и поверил. Батя всю эту отрицательную диалектику деградации не из книжек выучил. Не придумал.

Сам продрался через заросли интенсивного пьянства с дружками всякими, деревенским и зарайскими. Человек он был умный и интересный, да ещё и баянист на все лады. Потому кореша многочисленные его по головке гладили и своим считали. А со своими граммульку не врезать - оскорбление. Да девки ещё. Батя по этой линии двигался уверенно и легко, как канатоходец с двадцатилетним стажем бегает по проволоке. Видным парнем был отец Лёхин и тянулся к нему народ дамского пола как кролик к гипнотизёру-удаву. А даме что надо для обнажения страсти? Как минимум, шампанское. Как максимум, ликёр тридцатиградусный. Ну, он за годик примерно и затонул с головкой в пойле различном. Дело к разводу не шло. Бежало. И тогда дядя Саша Горбачёв повез его в районную психбольницу втихаря. Знакомая врачиха поставила отцу за пять дней пять капельниц. И – как бабка отшептала. Стал батя снова трезвенником. Дружков, правда, почти всех растерял. А оно оказалось к лучшему. И жизнь полноценная за полгодика воспряла духом, да вернулась к Николаю Сергеевичу Маловичу.

Отец как в воду глядел. Утром Лёха пошел на тренировку. Тренер Ерёмин Николай глянул на него издали и, не здороваясь, послал его трех или даже пятиэтажным посылом с убедительной просьбой больше на стадионе не появляться. В этот же день главный редактор позвал его к себе, чтобы отправить на неделю в Ленинский район для сбора проблемного материала на целую полосу. На всю страницу - для незнающих терминологии газетной

Лёха сел на стул и приготовился слушать. Но главный, рассмотрев Маловича вблизи, передумал.

- Вот ты сейчас иди домой. Три тебе дня на то, чтобы вид у тебя был как у начищенной бляхи солдатской, а состояние - как у невинного ребенка, который только молоко мамино пьёт. Или я из специальных корреспондентов переведу тебя в отдел культуры, где все всегда пишут - как топором машут. Поскольку одно и тоже про нашу высочайшего уровня культуру можно писать даже в приступе эпилепсии. Иди, и чтобы в таком виде тебя даже сам Господь бог не узрел. А он, если, конечно, существует, видит всё. Куда бы ты ни спрятался.

Лёха вышел, заглянул в отдел к отцу, но ничего сказать не успел. Батя опередил.

- Э-э! Давай чухай отсюда, чтобы наши тебя не видели. Ты чего, Ляксей? Сдурел? Изо всех областных газетах республики ты - самый молодой спецкорр. Это ж особое положение. Элита. Ты, сопляк, в элите числишься!

Не позорься сам и газету не позорь. У нас поддают - да. Но «старики». Они это право десятилетиями горбом зарабатывали. И то не наглеют. А ты, я так понял, от главного идёшь. Он же вызывал тебя. Вылететь хочешь из газеты?

Давай, прыжком - за пределы редакции.

Вышел Лёха на улицу и не сразу понял, что как-то уж шибко кучно стрельба по нему пошла. Надя, тренер, главный редактор, батя… Для начала - слишком уж. Пошел к будке, позвонил Жердю.

- Гена, слышь, давай по пятьдесят граммов засандалим. Горит после вчерашнего внутри.

- Не, не хочу. Я статью дописываю для отдела промышленности. Про рудник наш. Завтра сдавать, - Жердь подумал немного. - Ты вяжи это дело. Чего с копыт слетел? Надо в люди выходить. А подшофе выйти можно только в сортир. Там всё получится.

- Ну, бляха, друг с тебя стал… - обиделся Лёха. - Как пуля из дерьма. Ладно, Хемингуэй, дерзай.

- Хемингуэй тут причём? - удивился Генка, но Лёха в это время уже вешал трубку.

Носа не было. Это он знал точно. Его загнали снимать открытие огромного памятника-монумента целинникам за триста километров в Красносельский райцентр. И ноги Лёхины отдельно от него пошли в кафе «Колос». Ну, а как без ног-то? Лёха их догнал и достигли они порога кафушки вместе. Там он просидел пару часов, залил в себя три стакана двенадцатого портвейна из автомата, который здесь когда-то давно наливал газировку. Потом посидел на лавочке до сумерек, вернулся, купил бутылку с собой и попёрся домой в настроении, при котором порядочные люди, уронившие честь, стреляются или прыгают с обрыва в глубокие воды с камнем на шее.

Надежда открыла дверь и замерла.

- Ты зачем? Зачем, Леший? - натуральный перепуг метался во взгляде её. - Нам же…Мы ведь… Скоро папа должен к нам прийти. У него для тебя есть новость. И поговорить он с тобой собирался.

- А хрена ли! - Лёха прошел мимо жены. - Побазарим. Я ж не в отрубе. Мычу ещё пока.

- Ты же терпеть не мог пьяных. И от спиртного воротило тебя. Смотреть на него не хотел и презирал, - жена держала пальцы возле губ. - Иди быстро в ванную. Горячий душ, холодный, опять горячий. И так пять раз. Потом молока выпей и два пальца в рот над унитазом. Потом я тебе шипучку сделаю содовую с уксусом. И нашатырь понюхай. Там, в чулане, сухой нашатырь кусками. В баночке от леденцов. Да я сама принесу. Не надо, чтобы папа тебя таким видел. Ой, не надо!

- Откуда знаешь вот это всё? - Лёха вошел в ванную, разделся и включил душ.

- Читала. Читаю много. Думаешь, англичане и американцы не нажираются до свиноподобия? - Надя задёрнула клеёнчатую штору, чтобы вода не плескалась по всем стенам. - Я побежала к маме. Злату отведу. Не хватало ещё ей тебя такого. Она и не узнает папу, наверное.

Долго Лёха отмокал под кипятком почти и под ледяной водой. Час, наверное.

Вышел в халате, переоделся в спальне в спортивный костюм и прямо из горлышка выпил две бутылки молока. Тут же его затошнило и до унитаза он добежал, с трудом удерживая рвоту. И, странно - стало легче. Намного. То есть превратился Алексей в трезвого. Правда лицо помялось как лист бумаги в кулаке. Надя дала ему какие-то кремы. Разрезала свежий помидор из обкомовской теплицы и натёрла обеими половинками шею и лицо мужа. Потом помазала кремами, отшлепала его ладошками, чтобы всё впиталось, поглядела издали и успокоилась.

- Папа не догадается. Если, конечно, ересь всякую нести не будешь и блатной жаргон не включишь. А так - сойдёт вроде. Ну, Леший, ты и хорёк!

- Хорёк, - согласился Лёха. - Завязывать надо. Не прёт мне пойло. Организм не берёт. Другие вон по полтора флакона водяры засасывают, да поют потом, танцуют, веселятся. Не по мне это дело.

- Ну, хоть понимаешь. И то хлеб. Не безнадёжно, значит, - Надя отвела его на кухню и налила крепкий чай в бокал. - Пей, сейчас папа придет.

И точно. В шесть двадцать вечера он позвонил в дверь.

- Привет, девушка, - он обнял Надежду. - А внучка где? Чего не встречает деда?

- Она у мамы, - Надя улыбалась.- Чтобы не мешала вам разговаривать. Алексей на кухне.

- Тут я, - Лёха вышел и подал тестю руку. - Инструктаж предстоит или же суровое наказание?

- Наказывать пока не за что. Не заработал, слава КПСС, - пошутил Игнат Ефимович. - Инструктаж рано пока давать. А вот планы твои на ближайшие два года я тебе, извиняй уж, без спросу поменял.

Они прошли в зал. Тесть в кресло сел, а Лёха с Надеждой плюхнулись на кожаный диван.

- Я с международного положения начинать не буду, если вы не возражаете?

- Не, пап, давай сразу, - и Лёха мгновенно понял, что Надя тему знает также как и отец её.

- Конечно, сразу, - Лёха засмеялся. - Сейчас я только валерианку приму.

Тут уже и тесть не выдержал. Расхохотался в голос. После чего одной фразой легко поменял Лёхину, намеченную раньше, биографию на совершенно чуждую и даже немыслимо безобразную.

- Алексей. Надежда в июле едет в аспирантуру в Москву. И ты едешь в Москву. Будешь два года слушателем Высшей Комсомольской Школы при ЦК ВЛКСМ. Факультет журналистики. В ней из тебя будут делать руководителя молодежного комсомольского издания. Газеты, журнала или телевидения. Практика там занимает семьдесят процентов. Сидение в аудиториях - тридцать. Практиковаться - только в столичных газетах и журналах. После ВУЗа экзаменов нет. Одно собеседование и всё. В конце диплом о высшем политическом образовании.

- Это вы лично с Брежневым договаривались? - съязвил Лёха.

- Нет, я сначала с Господом богом обсудил, а потом с одним приятелем из ЦК партии, - тесть ответил в тон. И попал. Лёха смутился.

- Ну, так я же болван полный в политике. И руководить не хочу никем. А поскромнее ничего не было? Давайте, я поеду с Надей, устроюсь там, в аспирантуре или институте ночным сторожем. И два года отпашу. А чего?

- Короче, я уже всё решил и с людьми серьёзными оговорил. Ты меня подвести хочешь? Так они в жизни мне больше ничем не помогут. И вычеркнут меня нафиг из «своих». Из надёжных и доверенных. Смотри. Я-то тебе предлагаю то, что тебе толчок вверх и вперёд даст. А ты-то предлагаешь, что меня унизит в глазах вышестоящих товарищей. Так по какому пути пойдём? Если я тебе зла желаю - откажись.

Долгое молчание тихонько перемещалось по всей квартире. Так оглушительно тихо, что кухонные часы электронные, работы которых никто никогда и не слышал, зазвучали вдруг как Кремлевские куранты.

- Согласен, - сказал Алексей.- Поставили Вы мне мат в один ход.

- Ты готов был меня одну в Москву отпустить? - прошептала Надя.- А сам тут…

- Не, не был готов, - оборвал неуютную мысль жены Алексей. - Я тоже поехал бы. Писал бы там в газеты, работал бы сторожем. Не у вас, так ещё где. Москва большая.

- Тогда так, - тесть поднялся. - Тебе Алёха, надо завтра сбрить усы. Иван Максимович заедет в десять и отвезёт тебя к нашему фотографу. Сделаешь

там три снимка на личное дело в ВКШ и четыре - на партийный билет.

- В смысле? - изумился Лёха.

- В прямом, - Игнат Ефимович пошел к двери. - В ВКШ принимают только членов КПСС. Снимки потом мне занесешь домой.

И он вышел. Аккуратно щелкнул английским замком.

- Ни хрена так загнули меня, - произнёс Лёха. - Усы-то зачем брить? Нормальные усы - он открыл дверь и крикнул тестю вдогонку.

- На партбилет - только без усов, бород и длинной стрижки. Женщинам - без ожерелий, цепей и с классической укладкой волос.

Последние слова Лёха еле расслышал. Удалялся Игнат Ефимович.

Сел Лёха на диван и задумался. Надежда ужин готовить пошла. А Малович Алексей и аппетит потерял и все мысли, которых ещё полчаса назад было в избытке.

- Лихо меня крутанули, - говорил он себе под нос одну фразу. - Лихо меня прогнули.

Но деваться и вправду было некуда. Тут или сразу разводись или езжай, учись у старых коммунистов как стать лидером в волчьей комсомольской стае. Иначе, имея опыт общения с комсомолом, Лёха будущее своё теперь представлял только так. Грубо и зло.

Поздно вечером Надежда что-то переписывала в общую тетрадь. Верхнюю люстру не включал никто, а польская настольная лампа могла так изгибаться ножкой своей, скрученной из нержавеющей блестящей спирали, вставленной поверх гибкого медного прута, что свет от неё ложился точечно ровно туда, куда нагнёшь ножку. Поэтому Лёха с дивана видел часть щеки Надиной, кусочек носа и фрагмент очков. Ну, ясное дело руку высвечивала лампа, ручку в ней и тетрадь. Верх авторучки шевелился так быстро в разные стороны, будто пытался вырвать всю ручку из пальцев и пропасть где-нибудь. Отлежаться, передохнуть. Но нежная рука жены привычно сжимала инструмент очень крепко.

- Не, не вырвется, - с сожалением решил Лёха. - Главное, чтобы пластмасса вытерпела, не разрушилась.

Он пытался придумать себе дело. Но дочь забрала на ночь тёща, а, стало быть, даже поиграть в детские игрушки он мог только сам. В одиночестве. Но это могло неважно отразиться на взрослой психике, потому решил Алексей книжку почитать. Подошел к жене. С ней рядом стоял книжный шкаф.

- Надь, ты лампу поверни на минутку. На книжные полки свет направь. Я возьму что-нибудь почитать.

- Леший, ты спать лучше ложись, - жена скороговоркой предложила ему дельную мысль, переворачивая страничку книги, откуда списывала. - Мне отрываться нельзя. Не успеваю я. Конспект ждёт завтра завкафедрой, проверить хочет текст. Его мне надо в диссертацию вставлять. Тут без мнения специалиста можно не попасть точно в задание

- Ну, я тогда люстру включу на минуту. Ничего? - Лёха сделал шаг к выключателю.

- Ой, не надо! - почти воскликнула жена. - Мысль перебьет за мгновение яркий свет. Я вот только сосредоточилась. А ты, серьёзно, поди, отоспись получше. Тебе завтра на партбилет фотографироваться. Это же навсегда. Его как паспорт не меняют с возрастом. И потом папа же сказал, чтобы ты усы сбрил. Помнишь?

- Как я электробритвой усы срежу? - Алексей почесал затылок.- Родители твои не спят ещё? У отца вроде бы станок с лезвием. Даст?

- Позвони, - не поворачивая головы сказала Надя. - Леший, ты, честное слово, меня отвлекаешь. Мне бы успеть поспать хоть пару часиков.

Лёха набрал номер телефона Альтовых. Трубку тёща сняла.

- Лариса Степановна, извините, что поздно. - Лёха говорил тихо, боялся ещё раз отвлечь Надежду от трудового процесса. - У тестя моего хотел станок бритвенный попросить. У меня электробритва. А усы большие. Даст?

- Секунду подожди, - тёща прижала трубку микрофоном к халату и что-то громко пробубнила. - Приходи, Алексей. Только прямо сейчас. А то мы уже одной ногой в кровати.

Побежал Лёха. Лариса Степановна вынесла из ванной прибор и уже протянула его зятю. Но вышел Игнат Ефимович из спальни, взял бритву и провел ей по щеке.

- Лара, там на стеклянной полке новый пакетик лезвий. Одно принеси. Это туповатое уже.

Тёща ушла. Лёха молча стоял и разглядывал пижаму тестя. Она была льняная, светло-бежевая и вполне могла бы сойти за летний выходной костюм для жаркой погоды.

- Я забыл сказать тебе, Алексей, - Игнат Ефимович потёр глаза. Видно много читал и на работе, и дома вечером. - Приедете в Москву, сначала устройтесь в свои общежития, но потом снимите квартиру. Причём, чтобы обоим было удобно добираться. Отдельно не живите. Я перед отъездом дам вам номера трёх телефонов. Обязательно позвоните этим людям и отнесите каждому то, что я передам. Хорошо? И ещё. Высшая Комсомольская Школа - заведение элитное. Туда кого попало не направляют. Во всём СССР туда очередь длинная. И отбор из лучших в неё делают. Знания ты там получишь редкие. Уникальные. Ни в одном учебнике по политике или экономике такого не пишут. Многое на лекциях вам не разрешат записывать. Потому, что вам, как будущим руководителям партийных и советских органов, а также прессы – нужны реальные знания ситуации во всех сферах жизни страны. Чтобы у вас не было иллюзий и вы смогли управлять делами , понимая, что надо знать населению, а чего не надо. Вот на это настройся и с профессурой тамошней не спорь. Они дадут прекрасный запас реальных знаний о подлинной ситуации состояния страны и положения провинций. Ты будешь иметь подлинную информацию о достижениях и проблемах жизни Союза, партии, Советов и народа.

- То есть, всё совсем не так как нам говорят здесь и сейчас? - Лёха произнёс это так, будто и без уникальных лекций знал это давно. - И в газету мы пишем то, что положено. Ну, а выучусь я, стану главным редактором и что, смогу знания, взятые в ВКШ, переносить на газетные полосы?

- Вот как раз наоборот, - тесть ещё раз потёр глаза и зевнул. - Ты точно и без подсказок сверху сам будешь знать, чего населению рассказывать не стоит. Потому, что строительство социализма, могучего строя, не может идти гладко. Есть ошибки, промахи досадные. Но внедрять в мозги суть и причины некоторых провалов в управлении таким огромным государством – это только вредить и государству, и партии, и портить психику народа, вызывать недоверие к строю. И так много диссидентов, которые громко хаят власть, не имея верных знаний о причинах наших проблем. А это уже подлость. Давай, учись. Ты неглупый, а потому сможешь стать толковым руководителем.

- Да я вообще-то не хочу руководить, - тихо сказал Алексей.

- Но надо! - тесть тронул его за плечо. - Что нам делать, старикам? Дураков к власти ставить? Если ты умный - стань полезным партии, народу. Не прав я?

- Ну, раз уж еду туда учиться, то у меня потом и выбора не будет. - Весело ухмыльнулся Лёха. - Научусь скрывать правду профессионально. Это же сейчас главное для партийных руководителей?

- Короче, ты езжай, учись, - тесть тоже улыбнулся. - А вот когда вернёшься, посмотрю я на тебя. И потолкуем тогда на равных.

- Ну, с вами на равных… - засмеялся Лёха. - Скажете тоже!

Тёща принесла новое лезвие, Лёха пожал тестю руку и побежал домой брить усы, которые носил с восемнадцати лет. Жаль было брить.

- Ну и как без них? Узнаёшь меня? - спросил Алексей жену. Надя, конечно, не обернулась. Шептала что-то.

Пошел Алексей в спальню, ещё раз глянул на облысевшее своё лицо в трюмо, хохотнул с отвратительной интонацией и разобрал кровать. Читать было нечего, думать ни о чём больше не хотелось. И он уснул, тупо глядя на белый потолок, который ночью выглядел как пустое место, никем и ничем не занятое. Утром он дождался водителя. Лучше бы, конечно, пешком было сгонять, но Лёха не знал - куда. Фотографировали его долго. То подбородок низковато был опущен, то глаза прищурены. Ну, галстук фотограф ему два раза сам поправлял. Ответственная была съёмка. Будто был он членом Политбюро и здоровенный его отретушированный портрет собирались прибить к кремлёвской стене для живых представителей народа и грядущих поколений. На паспорт, кстати, за пару минут сфотографировали. А тут, конечно, документ раз в сто поважнее. Партийный билет члена КПСС.

- Завтра в десять заберете. И на личное дело, и на партбилет, - фотограф сел на стул и взялся читать «Известия».

- Охренеть! - сказал сам себе Алексей, когда вышел .- «Куды мы котимси!»

Так покойная бабушка говорила всегда, когда узнавала из газет, что СССР совершенно правильно поссорился с очередной капиталистической страной.

Проснулся он утром на следующий день в восемь, но жены уже дома не было. До десяти ещё времени оставалось навалом и пошел Лёха к Жердю.

- Еду я учится уму-разуму в Москву, Генаха! - доложил он другу. Жердь собирался уходить. Написал статью. Сдать надо было в редакцию. Поэтому отреагировал он на ходу и быстро.

- Москва – столица, Родины моей!

- В Высшую Комсомольскую Школу при ЦК ВЛКСМ, - добавил Лёха.

- Ну и дурак, - Жердь обулся. - Пошли.

- Ну, жену тесть в аспирантуру пристроил и решил, что я тут один без присмотра жены по рукам пойду и по чужим койкам. Потому и насчёт меня тоже договорился. Ему это - раз плюнуть. На партбилет снялся. В партию примут. Буду образцовым коммунистом.

- Я ж уже сказал, что дурак ты, - Жердь стал медленно спускаться по ступенькам. Нога у него болела. Колено. - С тебя, блин, коммунист, как с атеиста верующий.

Лёха развернулся, не сказал ничего в ответ и пошел за фотографиями. Тихо. Медленно. Подождал с полчаса, забрал и двинул прямиком в обком.

- Мне надо товарищу Альтову передать фотографии. Он просил доставить, - сказал мрачно Алексей дежурному, сидящему за большим столом в углу холла. За спиной у дежурного висела доска размером под два метра вширь и метр ввысь. На доске висели всякие ключи, под которыми краской написали номера.

- Это сколько же кабинетов в обкоме? - нечаянно для себя спросил Алексей Малович.

- Сколько надо, - сердито глянул на него дежурный. - Оставьте пакет. Его помощник спустится и заберёт. Я позвоню.

Выбрался Лёха на волю и автоматически, не думая, направился к стадиону. Сел на нижнюю ступеньку трибуны и смотрел как Николай Ерёмин гоняет начинающих легкоатлетов. Увидел его Николай и подошел. Вынул изо рта свисток.

- Привет, Алексий. Третьего июня выступишь на первенстве области?

- Если пустишь, - ответил Лёха.

- Тогда послезавтра к одиннадцати на тренировку. Прогоним все десять видов и третьего бери хотя бы третье место. Не занимался долго, выше не поднимешься. Но очков команде дашь навалом.

- Ладно, - Алексей поднялся и пошел к маме. У неё в этот день два урока всего. Позвонил по дороге. Она была дома и про ВКШ уже знала. Тёща просветила. Поговорили, и она тоже одобрила выбор Игната Ефимовича.

- И знания там хорошие дадут, и практики много, руководителем станешь. Ничего плохого в этом. Ну и с Надей разлуки не будет. И это главное.

- Я позвоню, - Лёха набрал домашний номер.

- А, Лещий! - обрадовалась жена. - Хорошо, что позвонил. Папа заходил. На обед шел. Он сказал, чтобы ты в десять утра завтра дома был обязательно.

- Завтра буду. А сегодня ночую у родителей. Не хочу тебе мешать готовиться к аспирантуре. Путаюсь под ногами. Есть иногда прошу. Отвлекаю тебя. Давай. До завтра.

= Давай.- Надя чмокнула микрофон трубки и отключилась.

Отец поздно пришел. Сказал, что учёба в ВКШ ему не нравится.

- Ты тут без инструктажа коммунистического хоть не врёшь в статьях, а вернёшься, будешь врать. Там только этому и будут учить.

- А то у меня другой выбор есть, - психанул Лёха, сказал, что есть он не хочет и пошел в спальню. Почитал на кровати рассказы Эдгара По и уснул в одиннадцать, не раздеваясь.

На следующий день события вогнали его в ступор. Мало того, настроение у него испортилось настолько, что сразу после десяти он ушел из дома, засел на пару часов в кафе «Колос», а потом, после пары стаканов портвейна, понесло его на хазу к уркам.

А в десять часов он ждал дома звонка в дверь. Надежда писала. Злата играла у бабушки. Позвонили ровно в десять. Лёха открыл и увидел стройного молодого парня в красивом сером костюме, фиолетовом галстуке под голубую рубаху.

- Как денди лондонский одет. И, наконец, увидел свет.А то всё кабинет, кабинет и кабинет… -улыбнулся гостю Лёха и пропустил его в прихожую.

- Ваше личное дело уже отправили в ВКШ, - сказал он хорошо поставленным солидным голосом. - А это ваш партийный билет. Первые взносы до июля уже внесены и пропечатаны. Он подал красную книжечку Лёхе, пожал ему руку, сказал «поздравляю». Повернулся и ушел, сказав на ходу: « Удач вам!»

- Твою мать! - громко сказал Лёха.- Это что? Сейчас так принимают в партию? В нашу великую КПСС?! А где комиссия, экзамен на зрелость и знание теории марксизма-ленинизма. Где вопросы по работам Владимира и Леонида Ильичей?! Он мне партбилет сунул, как месячный проездной, бляха! Тьфу, скотство!

Надя поздороваться с пришельцем не успела. Отвлекаться нельзя было. Лёха глянул на неё со спины, но лица не увидел. Жена работала, низко склонив голову над тетрадью.

Он бросил красную книжицу с профилем Ленина на кровать, плюнул себе под ноги и пошел жечь-прожигать жизнь от большого расстройства и разочарования.

Глава двадцать седьмая

Очень большие города от маленьких, собственно, не отличаются ничем. Если глядеть на них с простой житейской точки зрения. Коренной житель Шанхая, где кроме него радуются жизни в самом огромном городе мира ещё двадцать три миллиона счастливчиков, никогда Шанхая-то и не видел. Существует конкретный житель только в небольшом районе, где и работает. Дом у него там, школа для детишек рядом, магазины, пивные, любовница тоже под боком. Какого лешего щарахаться ему за много километров в неизвестное место? Убедиться, что там тоже тот же Шанхай? Всё чужое, незнакомое, да хорошо ещё, если обратную дорогу запомнил или карта при себе есть. А то ведь и пропасть нетрудно, кануть в неизвестность. Это в родном-то городе.

Ужас? Нет - кошмар!

Поэтому в мегаполисах народ живёт, мягко говоря, оседло в небольшой своей городской «деревеньке» и заставить его броситься в полное неожиданностей путешествие на другой конец обожаемого туристами пятнадцатимиллионного Стамбула может либо горькая нужда, либо лихое внезапное психическое расстройство. Достопримечательностей, к которым слетается поочерёдно половина мира, коренной житель не видел никогда и путешествовать к ним ему некогда. Потому что вот работа с утра до вечера, вот любовница в обеденный перерыв, а кроме них - магазин по дороге домой и пара пивных.

То есть, провинциальный городишко, который при хорошем попутном ветре

переплюнуть из конца в конец можно без особого напряга, знаком коренному его жителю до последнего раздолбанного бордюра и сто лет знакомого попрошайки на базаре, а всё население - наполовину друзья-товарищи-знакомые, а наполовину родственники. И на местные, не знакомые миру достопримечательности, ты устал натыкаться ежедневно по пять раз.

Вот Лёха с Надей приехали на полусонном поезде в город-герой Москву

набираться ума до внутренней поверхности черепной коробки, поскольку после первого института маленько места для дополнительного ума осталось.

Возле вокзала Казанского они разделились на мобильные группы из одной персоны состоящие и полдня добирались до заветных мест. Лёха - в Вешняки уехал, почти к большому окружному кольцу. Там на территории бывшей усадьбы графа Шереметьева в заповедном парке Кусково коммунистическая партия разрешила разместиться Высшей комсомольской Школе при ЦК ВЛКСМ. В этой кузне ковались руководящие комсомольские кадры, обязанные впоследствии естественным образом сменить в креслах сошедших с круга на пенсию либо в могилу ответственных посланцев КПСС. Школа, живущая в двух старинных, удивляющих красотой архитектуры домах двухэтажных, похожих на дворцы, имела помимо того несколько современных многоэтажных общежитий и комплекс из стекла и бетона размером со столичный дворец спорта. В комплекс втолкали огромную столовую, ещё и спортзал, бассейн плюс кинозал. По периметру Школа была опоясана трёхметровым ажурным кованым забором с двумя проходными КПП, где проверяла пропуска военизированная охрана. Попасть во двор ВКШ чужому было сложно. Примерно так же, как в рай без разрешения апостола Петра. Лёха сдал в канцелярию документы и получил вид на жительство на первом этаже небольшого дворца графа, в комнате номер шесть. А в другом крыле и на втором этаже обосновалось руководство среднего звена и разместились учебные аудитории. Сервис, по тем временам - просто недостижимый для любых других учебных заведений. Продрал слушатель с утра глаза, выходя из своей комнаты, а перед носом уже ему - большая дверь. Заходи и постигай всякие науки с помощью лучшей учёной профессуры московской и не только.

Ну, до собеседования ещё три дня оставалось и Лёха попытался обойти школьный двор по внутреннему периметру. Для первого ознакомления со столицей Родины. Где-то на шестом километре пути попал он в чащу тонких берёз и колючих елей, после которых вдоль забора простиралась длиннющая клумба, утыканная какими-то волшебными цветами. Они разливали в воздух такой приторный, вязкий аромат, что даже пчёлам многочисленным от него становилось дурно и они, прихватив дозу нектара, мгновенно улетали за забор, где, похоже, таилась за кустами пасека. Рванул Алексей на скорости сквозь сладкий воздух и остановиться уже не смог. Так и пробежал ещё километров семь и остановился только возле пропускного пункта номер два.

- Ты откуда? - вежливо спросил его охранник с кобурой на поясе. - И куда?

- Я слушатель. Приехал учиться на первый курс. Вот пропуск мой.

- А зачем тогда через забор лазишь? Вот же будка с двумя дверями и турникетом,- охранник взял Лёху за руку и подвел к двери. - Запомнил?

- Я вообще-то от первой будки вдоль забора шел посмотреть - большой ли двор, -сказал Лёха, с трудом вынимая руку из ладони человека в форме и с кобурой.

- Ха! - обрадовался охранник. - Двор, если гектарами мерить площадь его, тянет примерно на десяток этих гектаров. А то и побольше.

- Ни фига! – восхитился Алексей, новый слушатель. -А зачем столько?

- Ну, забор не я городил,- улыбнулся человек с кобурой. - Но скажу, что в Москве это самый элитный ВУЗ. После Высшей Партийной, конечно. Тут советских меньше половины учащихся. Остальные - молодые коммунисты со всех стран. Лучшие представители. Что наши, что импортные. Элита! Ей все привилегии! Даже территория самая большая. Такой ни у одного университета нет, даже у МГУ. Гордись.

- Всё, пошел гордиться. Мне бы для начала свой корпус «Б» найти, - Лёха огляделся

- Иди вот по этой аллее, через два километра повернёшь направо, а оттуда

метров пятьсот проскочишь, и за деревьями увидишь колонны перед входом. Это твой корпус «Б».

Ну, туда Лёхе, правда, и не надо было. В кармане у него записная книжка лежала, а в ней адрес общежития Надежды. Где-то на каком-то знаменитом Матросском Мосту возле Сокольников. Провинциалу, который в больших городах бывал только на соревнованиях, никогда не удавалось эти города посмотреть. Отработал свои виды - и в аэропорт. Денег на лишний день в гостинице, на прогулки и восхищения прелестями Свердловска или Алма- Аты у команды не было. Потому Лёха и смотрелся в огромной Москве как пастух из степи, где три куста больших на гектар и штук десять маленьких. Двести баранов и ничего больше вокруг на десятки километров. Он, конечно, пыжился, виду вроде не показывал, что принесло его в безразмерный город из глухомани беспросветной, но в Вешняковское метро, которое ныряло под землю только через километр, все равно вошел с опаской. Там надо было пятак бросить в щель турникета и успеть проскочить быстро открывающиеся и так же скоро захлопывающиеся лапы металлические, вылетающие с двух сторон с шумом и мощным щелчком. Зазеваешься - перешибет тебя железо напополам чуть ниже пояса, что просто совсем нежелательно. Через полтора часа в вагонах, летящих как самолет сквозь отраженный от бетонных стен тоннеля грохот колёс, да ещё с двумя пересадками на кольцевых линиях достиг-таки Лёха желанной станции Сокольники. Вышел из метро как из центрального казахстанского стадиона. В метро, конечно, футбольного поля не было, но народа находилось столько же, сколько на матче «Кайрат - Спартак» в Алма-Ате. Тысяч двадцать - не меньше. Куда столько людей могла погнать острая надобность, Лёха так и не додумался. А ведь линий в метро, судя по схеме в вагоне, было штук десять. Плюс три кольцевых. То есть под землёй зараз тряслось в вагонах и носилось по переходам тысяч сто мужиков, женщин и разновеликих детей. Два Зарайска в полном составе.

На Матросском Мосту не было никакого моста. Там сразу за эстакадой автомобильной, поднятой над землёй так, чтобы внизу тоже носились машины в разные стороны, веками, видимо, стояло длинное трёхэтажное здание страшного цвета. Ни серое, ни белое, ни желтое. Никак не назвался этот цвет. У него с торца был только один вход. Над которым крепилась грязно-голубая табличка: «Общежитие». Адрес был тот же, что и у Лёхи в блокноте. Он зашел внутрь через облезлую высокую и тяжелую древнюю дверь да сразу уткнулся в крашенную фанерную перегородку с узким проходом, перекрытым почти таким же турникетом, как в метро.

- К кому? - не спросил, а сказал усатый мужик по ту сторону фанеры. Он был с красной повязкой на рукаве, с журналом и ручкой.

- Сегодня заселилась в аспирантское общежитие Малович Надежда. Жена она мне. Хочу посмотреть как устроилась, - сказал Лёха по-солдатски громко и чётко.

- Сто восемнадцатая комната, левое крыло, второй этаж, - доложил мужик с повязкой, почитав журнал. - Паспорт сюда мне.

Лёха сунул паспорт.

- Из Казахстана, значит? - почему-то обрадовался мужик. - Жил я там в конце пятидесятых. В Караганде. На шахте жизнь губил. В седьмом забое.

Иди, ладно. И паспорт забери. Свой, сразу видать.

Надежду Лёха нашел довольно быстро. Она успела сбегать в буфет на первый этаж, купила кефир, лимонад и ватрушки с творогом. Перекусили они и пошли на улицу. Чтобы снова сесть в метро и ехать назад, в Вешняки.

Квартиру надо было снять и до начала учёбы в неё перебраться. Чтобы жить вместе и продолжать семейную жизнь. Хотя, если посмотреть на эту пару со стороны, то никто бы по лицам обоих не догадался, что это любящие друг друга до гробовой доски муж и жена. Наверное, устали в поезде да при устройстве в общаги до упора. Потому и не было на лицах того выражения, которое само образуется у крепко любящих друг друга мужчины и женщины.

А может что-то другое стерло это выражение с их юных лиц. Наверное, или то, или это. Хотя только Надя и Лёха одни точно знали, почему нет на их лицах ни оттенка счастья, ни признаков любви. Знали, но пока почему-то не могли сказать об этом даже сами себе.

Квартиру они нашли уже к вечеру. Лёха проводил её назад в Сокольники и в свою общагу вернулся поздно. Сосед по комнате номер шесть уже спал. Лёха разделся, залёг в казённую постель с номерами на простыне и подушке и только сейчас осознал, что вот с этой именно минуты и пошла отсчитывать дни да годы его, как у кошки, седьмая жизнь. А, значит, в запасе оставалось ещё две. Прекрасная перспектива.

На следующий день он успел утром познакомиться с «несчастным», которому «пофартило» жить в одной комнате с Лёхой.

- Сергей Петрович, - не вставая с кровати протянул руку симпатичный парень с добрым, но хитрым лицом. - А ты кто будешь?

- Алексей Николаевич, - Лёха лег на бок и руку пожал. Дотянулся.

- Ты, наверное, раньше барменом работал? Из апельсинов сок рукой выдавливал? - слегка заикаясь, пошутил Сергей Петрович и потряс кистью.

- Почти угадал, - засмеялся Лёха. - Барменом работал, но последние капли руками из бутылок выжимал. Для эффективности трудового процесса и экономии.

- И как ты из барменов на факультет журналистики приехал, да ещё в такой недоступный средним массам ВУЗ? - сосед оделся в белые брюки и белый батник. Модный и новый.

- А я жалоб много писал на шефа бара, - Лёха надел спортивный костюм и новые свои китайские кеды. - Их публиковала областная газета, пока меня не выгнали из бара. Ну, редактор и направил меня сюда. А обучусь - возьмут вместо редактора. Он пообещал. Сам, говорит, пойду слесарить. С детства, говорит, мечтал уйти в слесарный цех на реммашзавод.. Но не было кандидатуры толковой на замену. А теперь тебя буду ждать.

- Вот я сам с юмором, - заикаясь, сказал Сергей Петрович. - А ещё теперь и ты рядом. Весело будем жить, в любви и согласии.

- Вот именно так я с женой своей жить буду недалеко от Школы нашей. Квартиру сняли. Она в аспирантуру приехала. В институт иностранных языков, - Лёха глянул на себя в зеркало, достал бритву «Харьков» и щетину убрал. - Но есть у меня такое чувство, что скоро я обратно в общагу вернусь. Ты уж тут мою койку стереги. Чтоб не упёрли. Комсомольцы - шустрый народ.

- Короче, будем дружить вдвоём. Семьями не получится. Я с женой развёлся весной, а новую ещё не купил. Да и денег пока нет, - Сергей Петрович почистил щеткой свои бежевые остроконечные туфли. - А ты мне сразу понравился. Когда спал ещё. Не храпишь, во сне не материшься.

- Да я вообще не матерюсь, - засмеялся Лёха. - Я же коммунист. Вот мой партбилет. Нам, коммунистам, можно ругаться только словом «сука». Но это действует только на детей дошкольного возраста.

- Блин, приятно дружить с мужиком, у которого есть чувство юмора, - сказал Сергей Петрович.

- А что, мы дружить будем? - Лёха засмеялся.

- Да сто процентов! Ты мне подходишь. И похож ты на одного югославского актёра. А он мне давно нравится, - уверенно ответил новый друг. - А пока поехал я в Калинин город. В бывшую Тверь. К родителям. Живу я там. Сейчас к годам учёбы забрать надо кое - что. Ты не обижайся, что я заикаюсь. Это за три года жизни с женой началось и вот после развода пока не проходит.

И он ушел, стуча металлическими набойками на туфлях по коридорному паркету. А Лёха поехал в Сокольники забирать на квартиру жену и пару чемоданов с разным барахлом. Забрали, привезли и стали обживать однокомнатную квартиру в панельном доме на десятом этаже. В ней были грязные обои, потёртый линолеум и давно рассохшиеся окна, щели в которых зимой придется затыкать размоченной газетной бумагой. В доме этом было отвратительного вкуса вода и потрясающая слышимость. Всё, что происходило за стенами, под полом и над потолком добавляло много всякого хорошего и плохого к тихой жизни Нади и Лёхи. Надежде веселье и буйство соседей мешало учить уроки, а Алексею - писать учебные статьи, по которым заведующая кафедрой обучала журналистов, как стать хорошими журналистами.

Жить вместе вдали от её мамы и папы было сложнее. Некому квартиру прибрать вместо Нади, готовить обед с ужином некому. Тёщу-то с собой не взяли. Лёха бегал в ближайший магазин и варил пельмени заводские, почти такие же безвкусные как в Зарайске. Колбаса, яичница, кефир и чай с булочками были и на завтрак, и на ужин. Обедали, слава КПСС, в столовых. Там, где учились. Надя каждое утро до учёбы и каждые вечер после неё сидела как и в Зарайске над книжками, писала много в тетрадки, заучивала что-нибудь вслух наизусть. Поэтому лишний раз на улицу не выходила, не говоря уж о прогулках по знаменитым местам Москвы. Лёха, наоборот, дома долго сидеть не мог, поскольку безостановочная учёба супруги засела ему в печень, а как-нибудь отвлечь Надежду, подсократить или размешать хоть чем-то процесс углубленного познания английского языка не смог бы даже библейский Змей-искуситель. Не клюнула бы на его соблазны жена. Ей надо было стать кандидатом наук. Поэтому Алексей мешать ей не стал и вместе с Сергеем Петровичем, который и Москву хорошо знал, и друзей в ней имел много, мотался после занятий по заповедным местам, которых в столице и считать не стоило. Все равно, не пересчитаешь. Да и без него в одиночку Лёха шарахался по всем без исключения местам, о которых слышал или читал в Зарайске. Музеи разные, ВДНХ, Парк Горького, панорамный кинотеатр, Третьяковка, цирк на Цветном бульваре, театры - от МХАТа до Таганки, где покупал билеты у спекулянтов, Замоскворечье, Лужники, кремль, ГУМ и Новодевичье кладбище – тут он побывал в первые пару месяцев жития в Москве. Потом пешком гулял по старой Москве, по закоулкам, проездам и узким улицам со старыми двухэтажными домами, похожими на сказочные жилища призраков людей из древнего прошлого.

- Надь, я сегодня вокруг знаменитой таганской тюрьмы гулял, - подошел однажды Лёха к жене и сел на стул рядом. – Точнее, вокруг того места, где была она. Снесли в пятьдесят восьмом. Так там до сих пор тюрьмой пахнет. Не выветрился запах. Такой же, как в нашей «четвёрке» зарайской. Табличку поминальную почитал. Так в ней, в Таганке, представляешь - сколько интересных людей парились кроме уголовников. Савва Морозов, Павел Флоренский, Леонид Андреев. Причем сначала Савва Морозов внес залог за писателя Леонида Андреева, которого обвиняли за связь РСДРП, а потом - бац! Сам на 5 месяцев влетел в тюрьму эту. И хотя Морозова оправдали, но за время следствия он, богач известный, разорился нафиг! А ещё сидели там…

- Леший, слышь! - прервала его Надежда. - Не надо про тюрьму. Противно. И ещё я хотела сказать тебе, что, наверное, перееду в общежитие. Мне библиотеки не хватает. Да и на занятия я прилетаю в мыле вся. Половины не улавливаю пока не очухаюсь от дороги и пересадок в метро. Ты не будешь против?

- Делай как тебе лучше. Моя учёба в ВКШ - формальность. Послал меня папа твой просто на шару. Чтобы я на виду у тебя был. Я бы и без ВКШ в газете своей продолжал работать. Но ему и тёще требовалось, чтобы я всегда с тобой в Москве был. Так я и буду в Москве. Езжай, раз надо.

Утром он взял те же два чемодана, отвезли они их в общагу на Матросском мосту, да и поехал Лёха обратно.

- Ты приезжай по выходным, - сказала Надя и погладила его по голове. Да не дури там. На занятия ходи. Ладно? Потом поедешь в «Ленинский путь» минимум замом главного.

- По выходным только? - переспросил Лёха.

- Ну, да. Работы - сам видишь сколько.

- Хорошо. По выходным да по праздникам. Не будет по праздникам работы у тебя над книжками? Ну, на Новый год, на восьмое марта? - Лёха тоже погладил её по бархатным смоляного цвета волосам, выдохнул шумно, повернулся и быстро побежал по длинному, как тоннель метро коридору к выходу.

- В следующий выходной приходи! - крикнула вдогонку жена.

Но через неделю - это всё равно долго. Семья явно разваливалась. А восстановить её, уже фактически рассыпавшуюся, можно было либо только вдвоём, либо не восстанавливать вообще. Потому, что один в поле любви, поросшим кураями и степными летающими «перекати-поле» - не воин.

А за уходящую любовь и пропадающую семью воевать уже надо было. Но не в одиночку. Да только такой армии, воюющей до победы за любовь - увы, никогда не имелось на этом свете. « Спасение утопающих – дело рук самих утопающих» правильно определили Ильф с Петровым. На все случаи жизни. Была бы только нужда. Было бы только желание. Но вот их-то как раз и не замечал Лёха ни в себе, ни в жене. И куда что делось, спросить было некого. В Москве не знал, ясное дело, никто. А ехать в Зарайск, чтобы своих допросить с пристрастием, нельзя было. Учёба. Стремление к вершинам познания. Святое дело. И на час его бросить, да даже на пять минут - преступление.

Приятно вспомнить было и начало любви, и разгар её. Радость от рождения дочери и любовь к ней - тоже священное воспоминание. И то, что шесть лет, если не считать армейской службы, прожили Лёха с Надеждой без единой ссоры, ни разу не повысив голос друг на друга, - замечательно. А сколько почти до самого отъезда на учёбу случалось нежных, не обойдённых любовью, интимных ночных и дневных соединений! Ведь как в родном доме роскошно жила в единой их плоти любовь, у которой не было повода уходить. Так, может, выгнал её кто-то злой, завистливый и сильный? Но ведь и с их стороны тоже сила была немалая. И сами они желали семье своей только счастья и радости, и родители делали для их счастья всё только доброе, друзья, братья Надины. Да не было никого, кажется, кто бы захотел и смог «сглазить» эту огромную, крепкую и необъятную любовь. А если и был такой злодей, то обломал бы зубы, руки и исдох бы от бессилия разрушить то, что подготовлено было существовать до гробовой доски обоих.

Но растаяла, тем не менее, любовь вместе с нежностью как, красивое облако

в голубом чистом небе. То ли ветер разметал его в пространстве бесконечном, разделив на невидимые молекулы, то ли превратилось оно в грозовую тучу и пролилось дождём на лежащую внизу жизнь, истощившись до последней капли. Не понятно было Лёхе всё это, а Надю он и не спросил ни разу о том - как и где они обронили и не нашли потом любовь свою. Самую дорогую и неожиданную потерю.

И стала другой жизнь. Сначала Алексей как по графику каждое воскресенье путешествовал в метро к Надежде. Месяца через три мотался в Сокольники уже через неделю, а потом вообще стал забывать, что надо навестить жену и вспоминал случайно, причем без особого восторга. Надежде по-прежнему всегда было некогда. У них и по выходным тоже всегда что-то очень нужное происходило. То встречи с лингвистами из Англии, то «языковые» праздники, когда в большом зале института собирались иностранцы, «свои» студенты, аспиранты, преподаватели и почти целый день говорили только на английском, распивая чай с тортами и конфетами. Ну и всего разного прочего было невпроворот. Изъять жену из учебной и общественной плотной, прочной как канат паутины за полтора года ему удалось только три раза. И то на полчаса. Или минут на сорок. В последний раз он сначала забежал в бар на проспекте Вернадского, напился там коньяка и ликёра, после чего пешком добрался до её общежития. Его, пьяного, конечно не пропустили. Лёха перелез через трёхметровый кованый забор напротив «черного» хода и долго разыскивал Надину комнату. Нашел, но там никого не было. Зато через три двери на другой стороне коридора орала музыка, шумел народ и гнулись доски старого пола от ног, плясавших явно не вальс и не танго. Он открыл дверь и увидел через тела танцующих Надю. Она сидела на кровати в обнимку со светловолосым парнем, нацепившем дорогую голубую красивую «водолазку». Они раскачивались в такт музыке и увлеченно пели песню на английском.

- Эй, девушка! - дернул Лёха за рукав одиночно танцующую барышню с дымящейся сигаретой в зубах. - Надю Малович позови. Вон она сидит.

- А ты кто? - барышня наклонилась к нему, не вынимая сигареты.

- Скажи, муж из тюрьмы откинулся и ждет её в коридоре, скучает.

Надя вышла минут через пять. Лёха сам выпил не мало, но от неё запах водки почуял за метр.

- У нас тут день рожденья, Леший! - Надежда с разгона чмокнула его в щеку и обняла за шею. Лицо её раскраснелось. Танцевала, наверное, недавно. Высокие каблуки не давали стоять ровно, а красивое коричневое тонкое платье на котором были напечатаны пурпурные розы с редкими зелёными листьями, помялось в районе глубокого декольте. И видно было, что под платьем бюстгальтер отсутствовал.

- Модно у вас без хомута плясать? - спросил Лёха, оттянув декольте.

- Да жарко, Леший! - Надежда покачнулась. – Гляди, людей сколько. Все жаром пышут. Ели, пили, прыгали на танцах. А ты чего пришел?

- Пришел, чтобы спросить, как пройти в библиотеку, - сказал Лёха, оттолкнул жену и пошел по коридору к тому же черному ходу. - Теперь сам

найду.

- Идем к нам! - крикнула Надя. - День рожденья. Отдыхаем. И ты отдохнешь. Весело у нас, а ты смурной. Тоже весело будет.

Но Лёха уже поворачивал за угол. Там рядом и лестница была. На первом этаже он быстро вычислил запасной выход, перелез через забор и пошел вниз по улице, в обратную от Сокольников сторону. Достал по дороге деньги из заднего кармана. От стипендии, очень солидной, кстати, которая равнялась

достойной зарплате на достойной работе и была выше его редакционной, осталась через три дня получки половина. Тоже хорошо. Он шел и искал глазами хоть какое-нибудь питейное заведение. Но попадались только магазины.

- А и пёс с ним, с баром или кабаком, - разозлился Алексей Малович. Зашел в «универсам», купил две бутылки трехзвездного армянского в плоских тонких поллитровых флаконах и маленькую коробку щоколадных конфет. Откупорил пузырь и, не сбавляя шага, «дёрнул» из горла граммов сто пятьдесят сразу, не обращая внимания на толпу прохожих, которые тоже никакого интереса к нему не показывали. Так он доплёлся до метро и поехал в Вешняки, в своё общежитие, к другу Сергею Петровичу. Пил и в вагоне, допивал первый пузырь по пути от станции «Вешняковская» до проходной ВКШ. Видеться с «вохрой» желания у него не было. Проглотил он последние пятьдесят граммов перед забором, аккуратно сунул пустую бутылку в траву, а полную сзади за пояс, перемахнул как трезвый через забор с коробкой конфет в руке и через пятнадцать минут они с Сергеем Петровичем помыли стаканы, открыли бутылку и коробку да начали вечернюю попойку. Лёха от недоумения, психоза и потрясения. А Сергей Петрович в знак полной и такой желательной поддержки отчаянного раздрая в душе друга своего.

- Сука она, - говорил Лёха, пьянея уже со скоростью. В путешествии на другой край Москвы он напрягся и держал себя усилием воли. Чтобы не раскваситься и не подтянуть к себе милицию. Никого больше его пьяная рожа не волновала. - И ведь не пойму, чего всё так задом наперёд и наискось перевернулось? Я ж и прямо сейчас её люблю. Она там шалавится, но тоже любит, сука, меня! А?

- Они суки все, - допивал вторые сто пятьдесят друг Сергей Петрович. - Моя точно. А насчёт твоей тебе и знать положено больше. Я со своей развёлся. И хрена потерял кроме сына? Ни хрена! Сын вырастет и поймёт, что маманя у него прорва поганая, а батя всю жизнь это самое… Ну, короче, допьём, тогда скажу. Если ты напомнишь.

Тут вдруг раздался страшный грохот и пение, похожее на предсмертные стоны быков на бойне. Это возвращалась из парка Кусково, где дворец графа Шереметьева красовался перед гостевым «итальянским домиком», дружная кодла молодых коммунистов из Бразилии. Они колотили в разные по форме и звуку барабаны, плясали, подпрыгивая и вращаясь вокруг своей оси. Им было всегда хорошо и весело. Они никогда не ходили поодиночке. Только кучей. И пели всегда. И барабаны не брали только на лекции. Все латиноамериканцы жили в этом корпусе. Занимали почти два этажа. И вот только в четырёх комнатах разместили советских членов КПСС, любимцев судьбы, пробившихся в малую элиту ВКШ, откуда обязаны были вскоре выпрыгнуть в элиту большую. В число заоблачного пока клана партийных боссов. Зарубежные молодёжные активисты-коммунисты по идее должны были вернуться в свои страны, до корней волос наполненными знанием тайн и сути марксизма-ленинизма, тонкостей организации масс для борьбы за построение социализма, а за ним коммунизма хоть где. Хоть в Намибии или в Португалии, в почти советской Болгарии и в Кубе родной нам всем, без особых удач рвущейся догнать идеологически и материально материнскую страну Советов. Как их тут обучали - не знал никто из граждан СССР. Да оно никому и не надо было. Главное, самих учили правильно. Занятиями не перегружали, но зато приглашали читать лекции и по политике и экономике таких людей, которых Руководство КПСС держало рядышком и относилось к ним по отечески трепетно. Потому, что только эти люди знали, что и как есть на самом деле. И потому, что только они могли подсказывать всем, начиная от Генерального секретаря и кончая отраслевыми министрами, что надо делать, что говорить народу, чего опасаться и как двигать социализм без осложнений и недоверия масс. Где попало, даже в разношерстном МГУ, этих профессоров увидеть студентам не суждено было. Их звали только в «закрытые» заведения вроде ВКШ, ВПШ и института Дружбы народов имени Патриса Лумумбы. Отсюда таинственная и правдивая информация не могла случайно вырваться на вольные просторы советские и зарубежные. Её место было только в патриотических мозгах слушателей элитных заведений, а мозги эти по ходу учёбы затачивались на правильное использование редких знаний в обществе. Тогда обществом можно было управлять без опасения проболтаться, а руководить уверенно. Зная точно, что должно вливаться в мозги масс, а что хранить только в своих и благодаря этому тренировать людей уважать строй и коммунистическую партию.

Вот это всё после барабанного боя Лёха с Сергеем Петровичем, добивающие содержимое плоского флакона, обсуждали вполголоса, подчеркивая попутно уникальность самого того факта, что именно им выпала такая честь - слушать то, чего не могли услышать никакие студенты никакой другой страны.

- А давай я сгоняю за решетку и принесу из бара «Вешняки» ещё пузырь «джина» или «бренди», - обнял Лёху Сергей Петрович.

- А завтра же две лекции и семинар по журналистскому мастерству, - вспомнил Лёха.

- Тогда ещё по паре баночек пива зацеплю. Поправимся с утра да пойдем. А чё? - порадовал друг.

- Да точно. Кто нас поругает? – взбодрился Алексей Малович.

Пока Петрович ходил за пойлом, Лёха прогулялся по коридору и заглянул в комнату к девчонкам из своей группы. Они обе лежали в трико на койках и читали что-то, но явно не учебное.

- Привет, лапоньки! - поклонился Лёха. - Меня вот завтра забирают в отряд космонавтов. Будут готовить к полёту вокруг солнца. Сергей Петрович меня уже проводил. Напутствия дал. Сейчас придет из бара, принесет чего-нибудь.

Вы как? Не против тоже меня проводить и проинструктировать? Чтобы не опозорил ВКШ и советскую космонавтику.

Девочки были не против и провожали они втроём Лёху почти до утра. С обниманием, горячими поцелуями, после которых одна пара ушла в девичью комнату, а Лёха с хорошей девушкой из Тбилиси остался в своей. Утром все вернулись по местам и Петрович сказал.

- Ты, Алексей Николаевич, не против выколоть на груди мудрую ленинскую мысль: «Нет в жизни счастья!»?

- На лбу надо колоть, - убежденно выразил мысль Лёха. - Там где ум расположен.

- Тогда нам надо колоть на заднице. Ум у нас с тобой – только там. Так нажрались без праздника.

- Ладно. Завтра после семинара начнем, - Лёха разобрал кровать, разделся и смог лечь почти правильно. Даже одеялом прикрылся.

Он думал. Что уснет мгновенно. Но не получалось. Лезла всякая чепуха в голову. И он её видел как живую. Вот Надя рядышком сидит. Обнимает его, целует и говорит- Любовь никогда не проходит. А у нас её вон сколько. Никому не отдадим.

- Вот же, мать твою! - сел на кровати Лёха. - Вроде с ума схожу. Или кажется?

Он лёг на бок. Успел подумать только о том, что семьи, любви и будущего со своей любимой Надеждой больше не будет. И заплакал.

Может потому, что выпил много. А, может, от того, что случайно на секунду протрезвел и ужаснулся от действительно жуткой правды.

Глава двадцать восьмая

Самое трудное смотреть на сложные вещи просто. Без страха или удивления. Чего, мол, только на свете не бывает. Значит, и это может быть. Полтора года прошло Лёхиной учёбы в ВКШ и Надежду, пока ещё жену законную, не видел он почти столько же после встречи в корявом коридоре её общежития на весёлой гулянке. Вот почему-то именно тогда обломалось с треском да напополам их единство. Добило Лёху разъединение. А ведь можно было ему

ко всему, что у него годами происходило с женой, проще относиться. Ну, не обращает она на него и трети внимания, направленного целиком на разгрызание глыбы гранита наук. Да и пусть с ним!

Ради хорошего дела ведь не обращает, не со зла. Ну, не пахнет давно в их когда-то тесном мире той искристой любовью. Так закономерно же. И объясняется это просто, как таблица умножения. Любовь, умноженная на время, даёт две разных любви. У него она такая, а у неё - сякая. А две разных любви, делённые на то же время, равняются нулю. И после этого хоть вычитай одно из другого, хоть прибавляй - нуль и останется. То есть во что-то другое превращаются прежние чувства. И ведь не сразу допрёшь, во что. Ну, ведь просто же всё. Естественно и закономерно. Лёха ведь все эти годы тоже не пялился на жену вытаращенными от счастья глазами с утра и до утра. Крутился по жизни, дела свои делал. Дома, как и любой, занятый многими интересами мужик, бывал набегами. В виде добытчика он был не нужен. Всё добывалось само по себе. Воспитателем дочери тоже не стал. Место главного теоретика и практика взращивания дочери занято было тёщей. То, чем занимался он вне квартиры, не интересно было никому, и никто его никогда о работе да увлечениях не спрашивал. И получалось так, что он, Лёха Малович, просто не портил образ семьи Альтовых. Не дурак, силой тоже не обидела его природа-мама, не урод лицом, манеры приличные в соответствующем обществе умел соблюдать одинаково легко, как и неприличные за пределами дома. Окружающие и знающие семью Альтовых и захотели бы, да не смогли найти против Лёхи слова гадкого. И всех всё устраивало. Надя вышла замуж по любви и не за придурка. Алексей, хоть и не по чину сел не в свои сани, но нигде этим не хвастался и малейшей милости к себе у могучего тестя не просил. Короче, картину дружного, благородного во власти своей клана Альтовых Лёха свей фигурой не испоганил и достоинства семьи не уронил. Ну, просто же всё! Хотя со стороны глядя, сложно выглядит. Паренёк «из простых», человек в общем-то уличный, своенравный, упертый и не чествующий авторитетов, не рвущийся к должностям и не принимающий привилегий, отпущенных семье - это ещё та заноза. Тихо хихикать по углам о таком несуразном приобретении Альтовых мог кто угодно. Может и хихикали, конечно, но слишком высоко сидел Игнат Ефимович, чтобы до него смешки эти долетали.

Много раз садился Алексей где-нибудь уединенно и размышлял о странном расставании с женой. Сначала путался в сложностях бытия совместного, метался мыслями в такие глубины, откуда и вынырнуть тяжело. Но никак не находил в глубинах ничего такого, что могло быть необъяснимо сложным. И однажды влетела в мозг простая как палка мысль, похожая на единственно истинную. Всё, что было у них с Надей с начала и до приезда в Москву – не стоило называть любовью. Страсть, которая привела к женитьбе – да. Но не любовь. И она, страсть, канула в никуда как и положено, как у всех. В Москве, вдалеке от родителей и знакомых, уже не было необходимости «играть на публику», изображать неугасимую любовь для родственников, друзей, да и для себя тоже. Вот как всё оказалось просто до примитивности.

И тогда решил Лёха продолжать отдельно свою жизнь так, как сам себе представляет. Жена его делала это давно и думами о растерянности мужа себя не тяготила. Дойдя до такой простоты в изучении философии любви своей, понял Лёха, что такая простота действительно хуже воровства. И убедил себя, что спешка, с которой они двое плотно связали одной верёвкой

две несовпадающие ни в чём жизни свои, нужна, елки зелёные, только при ловле блох.

Но убедить-то он себя убедил. И решил твёрдо. А решить самому казаком вольным стать всё же легче и проще, чем это сделать. Ныло что-то внутри. Расслабиться не давало. Потому и не получалось сразу забыть про жену и нырнуть в океан беспечной свободы и не шибко тяжких грехов. Тянуло Лёху к Надежде. После того, как отловил он её на гулянке, ехать к жене решил потерпеть. Да и она же ему ясно сказала, чтобы не путался часто под ногами, учить труднейшие предметы не мешал. Но что-то, может и любовь, просто изменившаяся лицом, заставляло его первые пару месяцев после глупого расставания возле комнаты с гулянкой их весёлой позвонить по телефону на вахту. Позвать Надю и поболтать как раньше. С удовольствием и нежностью. И шел Лёха на переговорный пункт рядом с метро «Вешняки», и покупал жетонов на полчаса разговора, а с ними бежал к обычному телефону-автомату, который почему-то в этом районе принимал только эти жетоны, а не копейки. Он вставлял жетон в щель, но набрать номер не мог. Немел палец в дырке с цифрой девять. И не решался Лёха дозвониться, потому как боялся, что она говорить с ним откажется. Ведь сама-то ни разу тоже не позвонила. А ведь и телефон, который на вахте КПП, Лёха ей оставил. И тоже звонить просил. А она говорила «обязательно». Ну, что делать? Вот так раза три бегал он каждую неделю с жетонами в первые месяцы. От неё тоже звонка ждал. Но и от Надежды не дождался, и сам не набрался смелости набрать номер. Потом пошли они к телефону вдвоём с Сергеем Петровичем. Снова Лёха втыкал палец в диск и больше ничего не делал. Как заколдовали его.

- А чего ходишь тогда? - ехидно спросил друг. - Ну, давай я наберу и поговорю с ней. Скажу, что ты болеешь и по ней скучаешь. Просишь, чтобы она позвонила.

- Не, - Лёха вынул жетон из щелки и вышел. - Глупо будет. Только вот чего, правда, она сама не звонит? Может я помер уже от холеры.

- Пошли лучше в вешняковский бар, - предложил Сергей Петрович. - Пивка дерябнем с креветками.

И они засели в баре на полдня. Кружек пять каждый выпил и креветок сгрызли столько, что в тарелке гора отходов выросла.

- Я думаю, что раз она не звонит, значит ей по фигу, как ты тут. И ты сам по фигу. Успокойся. Когда припрёт, позвонит. А не припрёт, то и говорить не о чем.

- Точно, - согласился Лёха. - Она ждёт, чтобы я поклонился первым. Как будто виноватый. Вина есть, значит, иди первым на поклон. Это правильно. Но у меня её нет. Я ничем её не оскорбил.

- Так чего мучаешься? – хмыкнул Сергей Петрович. - Не звони тогда. Не виноват, значит, она хочет, чтобы был виноват. И ждет тебя с повинной. Пусть сама первая звонит.

- Ну, бляха! Трезво мыслишь, братан. Так и будет, - он достал из кармана горсть заветных жетонов, занёс кулак над горой огрызков и высыпал жетоны в красную массу бывших креветок. - Всё. Ветер дунул с верной стороны и жизнь поменяла направление в сторону свободы.

И отпустили Лёху муки душевные да переживания с волнениями. И вернулась к нему, не сразу, конечно, та его старая жизнь, то чувство свободы мыслей и поступков, которое когда-то давно и сделало из пацанчика Алешки самолюбивого, сильного и крепкого духом Лёху Маловича. С той минуты и рванул он обратно. В ту жизнь, где хоть и не было страстной любви, зато свободы, воли и желаний всевозможных уже никто не мог ни отнять, ни ограничить.

После чего он легко и с удовольствием влетел в распахнутые для активных и целеустремленных людей объятия Высшей комсомольской школы. А быстро произошло это. Через пару месяцев всего после расставания с женой и тяжких раздумий, которые привели к самому простому и верному выводу.

И он сразу увидел, какие интересные, умные, простые, улыбчивые и добрые люди населяли территорию школы. Думал Лёха до приезда сюда, что встретит в ВКШ таких же комсомольских лидеров, каких полно в Зарайске. В родном городе это были почти полностью зажравшиеся юноши с очень отборными девушками, чей апломб и неуклюже пристроенная к внешности важность вызывали только смех и неприязнь обычных ребят. Взрослые вообще на комсомольцев-руководителей смотрели зло и с отвращением.

А здесь, в комсомольской школе, как по заказу собралась очень большая компания милых, талантливых, умных и простых ребят со всего СССР и со всего зарубежья. Все руководители школьные вели себя со слушателями как старшие друзья. Даже преподаватели, приходящие в ВКШ из засекреченных научных институтов, чьи имена даже в правительстве и руководстве КПСС произносили с честным уважениям, а там они ни много, ни мало, жестко консультировали власть и поправляли стратегию и тактику управления Советским Союзом, и те на лекциях и семинарах держали себя просто и уважительно к молодежи. Правда. какие-то лекции конспектировать не рекомендовали. Зато в них было столько поразительного, неизвестного и мудрого, что неглупым слушателям достаточно было только уловить смысл и запомнить фактуру, чтобы их знания были правдивее и полнее, чем у тех, кто таких лекций не слышал. Просто больше негде их было слушать. Разве что в Высшей Партийной Школе. Вот там, в ВКШ, Лёха, собственно, и разобрался в устройстве и проблемах государства, в его перспективах весьма не радужных. В нереальности коммунизма, в причинах не очень дружеского отношения к Союзу большинства стран социалистического Содружества. Много понял он о дефектах планирования в экономике и в организации процветания советского общества, о разбазаривании денежного богатства Союза и придуманном КПСС железном занавесе, за который страну упрятали свои, а не идеологические враги.

Много было интересного и полезного дано всем, кто внимательно слушал честных мудрых и знающих людей. Жаль было только одного. Рассказывалось всё без традиционного «ура-ура!» только за тем, чтобы эти правдивые знания помогали умно врать народу. Но у Лёхи не было желания врать в своей газете, а потому знаниям полученным судьба была положена одна. Тихо лежать в мозге. Потому как ни один партийный или юный комсомольский редактор газетный напечатать даже сотую часть этих мыслей не позволит себе даже с дулом пистолета у виска.

Но учеба в Школе – это только треть жизни слушателей. Кроме неё ВКШ давало практику. Журналисты после лекций бежали в те газеты, куда кого направили. Учиться думать и писать на уровне высшего всесоюзного класса. Лёхе повезло, наверное, чуть больше, чем остальным ребятам из группы. Его внутренние факультетские работы позволили одному из группы практиковаться в самой яркой и уважаемой в те времена «Комсомольской правде». Передать словами те ощущения, которые он испытал в разговорах с «классиками» журналистики Анатолием и Валерием Аграновскими, (которые, кстати, вели в группе ВКШ курс «мастерство журналиста), со знаменитыми Василием Песковым, Ярославом Головановым, Юрием Ростом или с Александром Моралевичем, потрясающе изящным и остроумным фельетонистом. К нему в «Крокодил» привел Лёху друг «комсомолки» Володя Гречанинов. Моралевич был единственным журналистом в Союзе, которого приняли в Союз писателей СССР без единой написанной книги. Только за великолепные журнальные фельетоны. Эти люди кроме того, что понимали то, до чего не добирались умы многих других, были удивительно просты, доступны и даже слишком мудреные понятия излагали так, что и самый круглый изо всех круглых дураков понять всё мог запросто. В этом Лёха сам был убеждён, но только теоретически, потому как ему повезло и дураков, даже квадратных, ни в Школе, ни в редакциях вообще не видал ни разу.

Практика в «Комсомолке», ясное дело, не только благотворительные беседы с мудрецами. Маловича почти с первых дней практики, рассчитанной на полтора года, гоняли в командировки по Союзу на все четыре стороны света.

Молодой. Положено бегать. Свои публикации в самой популярной тогда газете Лёха не вырезал, а складывал в стопку целиком все газеты. На память. И, конечно, чтобы потом гордиться и хвастаться умеренно, но невзначай, если подвернётся располагающая к хвастовству ситуация. Его, возможно, после учёбы и забрали бы корреспондентом в «Комсомолку», но в одной из командировок, в городе Чебоксары, во время ужина в гостиничном ресторане какой-то пьяный придурок с соседнего столика сказал громко Лёхе, чтобы слышно было многим.

- Таким сопливым козлам как ты, мороженое надо лизать на ночь, а не коньяк жрать. Весь номер теперь заблюёшь, долбо…

И плеснул в Маловича водкой. Не пожалел ста граммов. Хотя пил Алексей виноградный сок из графинчика, а сосед его, действительно, употреблял малость коньяка.

Тут из Лёхиной головы напрочь испарилась мысль о том, что он не ком с горы, а представляет в Чебоксарах солидную газету. Он вытер салфеткой губы и сказал придурку:

-Встать можешь?

Тот встал и сделал шаг в сторону Алексея, после чего протаранил спиной два соседних столика и успокоился, лёжа на паркете, покрытый местами разными соусами, вином и салатами. Тут же прибежала гостиничная милиция. Офицер и сержант. Посмотрели документы обоих и пошли советоваться в сторонку, пока официанты наводили порядок и пытались усадить упавшего на стул.

Потом офицер подошел к Лёхе и расспросил, что и как было. Выслушал и сказал.

- Тут, парень, должен быть большой скандал. Ты вырубил генерала-майора в штатском. Он тут в командировке из штаба Центрального военного округа.

Раз не ты первый начал, что подтвердили свидетели, мы тебя за хулиганство привлекать не будем. Но на работу твою обязаны сообщить. И ему тоже в штаб напишем, что он оскорбил представителя центральной прессы.

- Ну, я же не могу вас просить, чтобы вы не сообщали в редакцию, - Лёха понял, что это бесполезно. В те времена угощать милиционеров деньгами принято не было. А, может, и было, но не знал этого Малович. Да и денег у него было мало.

- Ты иди, давай. Данные твои мы переписали. Свободен. Иди в номер от греха подальше, а завтра лучше уезжай в Москву.

Лёха работу к этому вечеру сделал и сам планировал завтра город посмотреть, а через день уехать. Утром он проснулся рано и пошел в буфет выпить кефира с коржиком. Открыл дверь и обомлел. На ручку была намотана простынь с кровавым пятном. К простыне иголкой кто-то крепко приколол бумажку.

« Ночью здесь произошло изнасилование несовершеннолетней. Горничная».

- Во! - удивился Лёха. – Простынь-то когда она из-под несовершеннолетней вытащила?

Он отнёс простынь и записку горничной, которая удивилась не меньше.

- Вы тут дорогу никому не перешли? - спросила она тихо. - Сделано это грубо, но, похоже, продолжение следует. Вам бы лучше съехать.

Собрался Алексей, выписался из гостиницы, погулял по чувашской столице, а ночным поездом отправился в Москву.

Через неделю заведующий отделом, где Лёха практиковался, передал ему слова главного редактора.

- Пусть практику закончит, но из Москвы не выезжает. После практики я дам справку, что он её прошел на отлично, но потом пусть больше к нам не приходит.

- Понял, - Алексей Малович уже догадался, что к кому-то из начальства ВКШ ему придется идти «на ковер». Из редакции, конечно, уже позвонили.

Обошлось всё не то, чтобы жестко, но нехорошо. Проректор сказал, что справку с отметкой «отлично» они к сведению примут, но в зачётке будет стоять оценка «удовлетворительно».

Вышел Лёха от проректора, уже точно зная, что ни в одну московскую газету его после учёбы не распределят. А направят обратно туда, откуда приехал. Ну, возможно, пошлют в молодежную казахстанскую газету «Ленинская смена», которую он почему-то не любил. Странно там как-то писали. Лёха знал, что в любой газете пишут так, как нравится главному. Потому решил, что куда бы не послали его, поедет он домой. Работать в родном «Ленинском пути». До конца практики бегал Малович Алексей от имени «Комсомольской правды» только по столице и главный слово сдержал, поставил ему за практику «отлично». С того дня дорога в «Комсомолку» для него закрылась.

Но было это намного позже, перед самым « дембелем» из ВКШ, и огорчения уже не вызвало. Хотя заведующая кафедрой журналистики, замечательная. умнейшая Нина Фёдоровна Рубанова почему-то верила, что главный передумает и его примет.

Ну, да ладно. Конец учёбы пришел ещё только через год, а вся жизнь школьная, насыщенная интересными делами, событиями и замечательными

молодыми людьми, такими же слушателями, съехавшимися со всей страны и из государств зарубежных, далёких и близких, пришлись по душе Алексею.

Он с друзьями факультетскими выпускал огромную, длиной метров в пять стенную газету с названием, которое никто почему-то не запретил - «Земля и воля». Писали туда все и обо всём. О себе, о преподавателях и своём представлении будущего ВЛКСМ. Было много критики, которую почему-то с удовольствием читали доценты, профессора и частые школьные гости из ЦК ВЛКСМ. В конце газеты последний ватманский лист был полностью юмористическим. Назывался он «Ежевика», и в нём всё написанное было ёжиками, про ёжиков, с весёлыми картинками про них же.

А ещё Лёху, как и всех, кто окончил институт иностранных языков, сделали кураторами «Клуба интернациональной дружбы». Ну, если проще, няньками и гидами молодых импортных коммунистов. Лёхе достались группа из Канады английской и из Южной Африки. Канадских, правда, через пару недель передали двум девушкам. Она была многочисленной и Лёха не успевал дружить на всю катушку с такой оравой. Зато ребят из ЮАР было всего шесть и они заняли всё свободное время Алексея. Он играл за их команду в минифутбол на отличном школьном поле, в волейбол, баскетбол

И прыгал с пятиметровой вышки в бассейн, удачно помогая команде набирать очки.

Кроме спорта «Клуб интернациональной дружбы» устраивал в огромном зале столовой вечера международных встреч. Зал набивался до упора. Приходили все, кто не болел и не уехал гулять по столице. Пили редкую для советских ребят кока-колу и пепси, ели разные экзотические блюда, которые столовая каждый день готовила для иностранцев. В те времена к темнокожим и белым американцам, совсем черным и коричневым как дубовая кора африканцам, немцам, полякам, молодым коммунистам из Бразилии, Мексики, Чили, других стран относились в Союзе почтительно и по-доброму.

И вот там, в столовой, все через переводчиков, куда затесался и Лёха, болтали обо всём, знакомились, чем-то обменивались, пели под гитары латинос, банджо американцев и баяны наших, советских всё подряд, начиная с «Подмосковных вечеров» и кончая жгучей песней-призывом «Венсеремос». Потом наши переходили на песни Ободзинского и Пугачёвой, которые наугад пытались повторить даже чилийцы. Но с особым упоением все иностранцы на русском, огромным хором, под гитары и баяны громко, ясно, душевно и восхищенно исполняли «Интернационал». У всех иностранцев, заметил Алексей, было одинаковое состояние души - остро страстное, революционное. Таких людей называли и тогда и сейчас «пассионариями».

В них бурлила страсть к победе над старым, прогнившим. Они хотели сказки.

Такой, как советская действительность. Они жили в Москве и учились правильной борьбе, учились понимать, как в боях за светлое будущее и такую жизнь, как в СССР - свободную, честную и равноправную - свергать и уничтожать своих угнетателей, как когда-то это совершили русские. Но, что очень веселило Лёху, наши советские ребята, равноправные хозяева демократической жизни в СССР, к революционному энтузиазму пришельцев из чужеземных стран относились иронически, хотя и миролюбиво. Никто из наших ничего никогда не говорил иностранцам, что вовсе и не сказка жизнь

при социализме, что проблем у нас побольше, чем удовольствий и что идем мы к коммунизму всё равно, что к звезде Денеб. Она живёт в далёком созвездии Лебедя и «допилить» до нее на самой скоростной ракете можно минимально за полторы тысячи световых лет. У наших комсомольцев и в самых потаённых уголках привыкших к советскому социализму душ сроду бы не появилась мысль что-то в стране менять. Потому как жилось всем хорошо, уютно и приятно, как пескарям и ершам в тихой заводи без волн и водоворотов. Но страстные, с яростным огнём в глазах революционеры из Намибии или Чили им чисто по человечески нравились именно той «пассионарностью», которая самим была давно не нужна.

Ну, кроме вот этих замечательных дружных посиделок в прямом смысле понятия «всем миром» много чего ещё удивительного происходило в Школе. Африканские революционеры с той же революционной страстью влюблялись в наших воронежских, тульских или литовских белокурых девчонок и вечерами увозили их в лучшие московские рестораны, после чего до утра шлындили с ними под ручку по аллеям почти безразмерной территории ВКШ, нашептывая что-то на уши им, возможно, на своём родном языке, что для влюблённых никакого значения не имело.

В спортивном зале после учебы каких только не было соревнований «сборных» разных стран по многочисленным видам спорта и даже по боксу. Дружелюбие всех национальностей друг к другу достигало самых высоких параметров. Если бы совершенно посторонний человек с улицы мог бы попасть в любую комнату нескольких общежитий, то у него бы точно «поехала крыша». Грузины беседовали с девочками из Замбии на своём языке и те совершенно в тон отвечали им на своём, после чего обе стороны понимающе смеялись какой-то удачной шутке. Американцы на банджо, мексиканцы на гитарах, африканцы на разных барабанах, французы на аккордеонах, а русские на баянах упоённо играли полонез Огиньского, а поляки пели, потому, что откуда-то знали слова, которых для полонеза никто вроде бы не писал. Обстановка дружелюбия между советскими слушателями временами напоминала картину неизвестного художника размером двадцать в длину на три метра ввысь. Стояла она на четырёх больших столбах на одной из площадей ВДНХ. На ней улыбались светлыми улыбками, держась за руки крест на крест, молодые люди в национальных одеждах. Картина вместила все национальности, живущие в стране Советов. И было видно по лицам их, как хорошо им вместе. Вот примерно так же было и в ВКШ. Вечера были заняты встречами сегодня у украинцев, завтра у дагестанцев, послезавтра у грузин, потом гостей звали латыши, литовцы, русские, узбеки, казахи и так далее и далее, и далее. Грузины узнавали, что такое бешбармак, жая, карта и кумыс, казахи с удовольствием метали лаваш под сациви, шашлык и капусту по-гурийски, запивая всё это чачей, армяне и дагестанцы звали всех соседей покушать «долма», а узбеки и каракалпаки наповал укладывали и русских, и литовцев с якутами своим непревзойденным пловом. Разношерстными интернациональными группами ВКШовцы носились по Москве, ухитряясь за день и в Сандуновские бани сходить, и на Останкинскую «иглу» посмотреть вблизи, да ещё и в Пушкинском музее побродить, одинаково чувствуя силу и красоту великого искусства классиков всего мира. Лёхе вместе с Сергеем Петровичем и ещё десятком ребят из Таджикистана, Эстонии и и Белоруссии довелось попасть в Политехнический на творческий вечер Булата Окуджавы, после которого они долго и взахлёб рассказывали соседям в общежитии обрывки стихов, которые удалось запомнить. Нигде и никогда больше не довелось Алексею встретить в таком концентрированном виде естественной, никем не назначенной, искренней дружбы разных народов и органичного уважения одной нации ко всем остальным. Только в Высшей комсомольской школе.

Но самым потрясающим видением для Алексея Маловича был человек, которого знал и почитал как героя весь мир нормальных людей. Однажды ранним летним вечером ходили они с друзьями из своей группы по аллеям школьным, спорили о чем-то нужном всем для работы, и вдруг увидели, что навстречу им идёт с двумя парнями в белых рубашках Луис Корвалан. Поравнялись.

- Buenas noches, amigos! - первым поздоровался Корвалан и приподнял лёгкую белую соломенную шляпу.

- Buenas noches! - сказали все по очереди, прижавшись к кромке дорожки.

- Это же точно Луис Корвалан? – спросил непонятно кого Федя Сучков из Якутии.

- Это снится, Федя! - улыбнулся Сергей Петрович.

- Надо сегодня зайти к чилийцам и спросить, надолго ли он у нас поселился. Да так, что и не знает никто, - предложил дагестанец Дадаш Салахов.

- У нас безопасно. Явно Политбюро поэтому у нас его и спрятало. Только болтать даже в общагах о нём не надо, - сказал Лёха, провожая восхищённым взглядом легендарную личность. Ни он, да и никто другой не знал тогда, что

18 декабря 1976 года по решению Политбюро ЦК КПСС в обмен на генерального секретаря Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана из СССР в Швейцарию был выслан советский диссидент Владимир Буковский.

О Буковском и не вспоминал никто вообще, кроме близких по духу и отвращению к Советской власти соратников. А про Луиса не было известно ничего. Где он, что с ним? А он вот где! У нас. Живёт отдельно в красивом старинном белом домике среди берез и елей, так популярных в ВКШ при ЦК ВЛКСМ. А вот когда и куда он потом делся - тайна ещё покрупнее, чем тот секрет его таинственного у нас проживания.

ВКШ не была монастырём для лучших представителей мирового и местного коммунистического движения. Лёха себя к когорте этой не пристёгивал. Поскольку сам коммунизму не бежал, задрав штаны, да и другим не советовал. Ему нравилось главное. В движении и борьбе зарубежных страстных революционеров за построение для начала социализма в задолбанных буржуазией странах, или вообще без малейшего желания каких либо перемен в жизни, которого давно не имели привыкшие к миру, покою и всем радостям советской жизни наши комсомольцы – было одно общее для всех. Все искренне уважали и подобных себе, и тех, кому учёба здесь нужна была только для повышения своего статуса на родине после окончания школы. Поэтому и дружили все, пили вместе до упаду, ночуя временами под густыми елями в глубине двора. Отношения между полами тоже были такими милыми, что к концу учёбы Лёха уже и себе перестал удивляться в выборе временной подруги из какой-нибудь далёкой страны, а другим ребятам и девчатам, тем более. Причем развратом отношения между временными влюблёнными и не пахло. Всё было пристойно. Прилично и нисколько не противоречило священному понятию чистой искренней дружбы.

Был на факультете пионерской и школьной работы один отличный парень - Юра Ломов из Тамбова. Вот он случайно, видимо, но стал символом международной и сугубо советской дружбы. На одном мероприятии, где обсуждали какой-то очень деловой вопрос с минимумом спиртного и флажками своих стран или республик, он поднялся, покачиваясь от энергии употребленной недавно чачи и сказал слова, которые потом все перевели на свои языки и взяли их девизом для общей жизни .

- Я из Тамбова. У нас в лесах много волков. Которые, кстати, никого не трогают, хотя и злые они, и зубастые. И когда кто-то к кому-то набивается в товарищи, его отшивают одинаково: «Тамбовский волк тебе товарищ!»

Так вот я, ребята, тамбовский волк! И я всем вам товарищ! А так же друг и брат! Будьте и вы такими же верными товарищами как мы, тамбовские волки!

Тут Юре и аплодисментов перепало минут на десять. Переводчики перевели почти афоризм Ломова на все языки, после чего раздался оглушительный свист, крики «Хей!», потом те, кто к Юре поближе был, подкинули его раз десять к потолку. Качали с удовольствием, от души. А экспромт его потом стал в ВКШ девизом.

- Я твой верный товарищ как тамбовский волк.

И это было признание в лучших чувствах и самом прекрасном расположении к человеку. Конечно, о Высшей комсомольской школе давно пора отельную книгу написать. Возможно, я это и сделаю. Потому, что ни одного места на земле, более доброго, наполненного мудростью ученых и желанием жить счастливой честной жизнью молодых ребят, Лёха никогда больше так и не нашел. Это был хоть и не самый первый, но всё же самый щедрый подарок не очень вредной Лёхиной судьбы.

И всё же лично для него в ВКШ самыми нужными и полезными оказались две вещи: практика в «Комсомольской правде», о которой вы уже прочли, и «Клуб интернациональной дружбы». Именно он открыл Алексею совсем иной мир совсем других людей, а это открытие, к его, Лёхиному, изумлению

незаметно, но навсегда укрепило в нём уважение к другим мирам и людям, живущим по другим законам, правилам и укладам.

Я понимаю, что многим читателям может показаться инородным телом глава эта в повести о ярком рождении и странной смерти любви Алексея и Надежды. Но мне кажется, что вот без неё-то как раз до конца и не будет понятна причина исчезновения чувств и семьи. Зарайскую плавную, до последнего сантиметра размеренную и наперёд полностью понятную жизнь, фактически держали на руках своих родители. Они управляли ей так неназойливо, незаметно, но уверенно, что сумели без усилий забрать у своих детей вожжи. И жизнь-лошадка увлеченных своими делами Лёхи и Нади ехала туда, где взрослые отчетливо видели счастье семьи своих детей.

Полностью избавленные от проблем, домашних общих дел и забот друг о друге, они лишились главного - чувства потребности друг в друге. А оно не пропадает у людей только тогда, когда каждый их двоих не просто обязан, а вынужден помогать другому и поддерживать его дела и интересы. Вот у Маловичей родители, искренне желающие детям только добра и счастья, как раз все эти главные житейские необходимости и отняли. И ещё в Зарайске, где даже воспитание дочери перехватили бабушки, семья фактически уже исчезла. А любовь без необходимости жить заботами друг о друге, поддержкой и помощью - это уже не любовь. Так…Совместное проживание.

Москва просто показала обоим, что есть другая жизнь. Которую не опекают папы и мамы, которая разнообразна, увлекательна, полезна и вообще непредсказуема. Она намного ярче и притягательнее той, какую до этого имели Надежда и Алексей. Море нового, незнакомого и страстного, оказалось, можно без поддержки переплыть в одиночку. И последняя капля из этого моря другой, независимой жизни, упала ровно между Лёхой и Надеждой. И окончательно разделила их. Жизни в солидной аспирантуре института имени Мориса Тореза я не знаю, но думаю, что она чем-то всё-таки была похожа на бурное и чудесное существование в Высшей Комсомольской школе. Потому я и решил написать главу о ВКШ. Чтобы читателю стало понятней расставание людей, которым раньше не довелось ничем проверить свою любовь на крепость и стойкость. А когда довелось, то и забыли они друг о друге хоть и не полностью, но без желания жить одной жизнью.

А поскольку читатель уже и не ждёт чуда, которое вернёт когда-то любящих Надежу и Алексея друг другу, то и закончим мы эту повесть в оставшихся главах, которые завершат рассказ о ВКШ и вернут Лёху в родной Зарайск, где и начнется его предпоследняя, восьмая кошачья жизнь, полная разочарований и приключений.

Глава двадцать девятая

«Нет повести печальнее на свете». Так бы мне хотелось эту свою повесть закончить. Но, блин, такую простую красивую фразу на заре расцвета художественной литературы приватизировал Вильям наш, так сказать, Шекспир. И стырить тихонько и без последствий простейшие эти слова - себе дороже. Поэтому я придумал формулировку абсолютно другую, но с той же смысловой нагрузкой.

«Печальнее нет на свете повести». Нет претензий? Хотя те, кто читал её с начала и добрёл вместе со мной до последней главы - ничего печального могли вообще не засечь. Ну, была любовь. Ну, развалилась. Что-то новое? Прямо-таки оригинальное и неповторимое? Вот тогда надо бы было действительно опечалиться всерьёз и переживать за искорёженные судьбы Лёхи с Надей, если бы любовь бывшую как ветром сдуло, а они всё жили бы семьёй, калеча психику себе, родным и ребёнку. Так что, видимо, придется для верности свернуть сюжет чисто русской поговоркой, у которой вариантов десять минимум, которую народ и к печальному событию лепит

безошибочно, да и к радостному тоже: все, что ни делается - делается к лучшему. Точнее, всё что ни делается - делается правильно.

А почему правильно? Потому, что к великому счастью и великому горю – мы только пыжимся и надуваем важно щёки, когда врём, что мы сами - хозяева своей судьбы и сами ею управляем. Не знаю, что за сила соединяет и разъединяет людей, но точно не любовь, вспыхнувшая и потом пропавшая. Это субстанция эфемерная, непонятная, не имеющая за десятки тысяч лет даже точной формулировки, которую бесполезно пытались вывести и мудрецы и высоколобые учёные. Поэтому просто всплакнём совместно с сочувствующими по развалившемуся счастью Лёхи да Нади и продолжим жить дальше. Хотя, конечно, можно было кому-то одному из них застрелиться и больше не путаться у жизни на светлом её пути.

В общем, в начале июня, за полтора месяца до окончания Школы, Алексей как обычно с переговорного пункта в Перовском районе, где обосновались Вешняки, позвонил домой.

- Алексей, - сказала мама после обязательных расспросов о здоровье и делах домашних да рабочих. – А Надежда двадцать шестого мая домой вернулась. Защитилась. Показывала нам всем диплом об окончании аспирантуры. Всё. Она теперь кандидат наук. Завтра на работу выходит. Она теперь заведующая кафедрой на вашем факультете. Ты хоть проводил её в аэропорт? А то она много так привезла всего. Каждому из нас по подарку скромному, но приятному.

- А она вам что, ничего не говорила? - Лёха аж закашлялся.

- Почему? - мама засмеялась.- Много рассказывала, как вы с ней Москву изучали, как ты заставлял её хоть иногда отдыхать от учёбы, чтобы не переутомилась. Про то, что ты провожал, тяжести нёс, забыла, наверное, сказать. Но предупредила, что ты тоже скоро приедешь. Чувствуешь, сказала, себя хорошо. Экзамены выпускные сдал на четыре и пять, дипломную пишешь. Ждёт тебя, сказала. Давай там поскорее. Соскучились все.

- Да? - удивился Алексей.

- Что - да?! - мама тоже почему-то удивилась.

Лёха растерялся на секунду.

- Ну, что я экзамены сдал? Так нет и не будет у нас экзаменов. И не было в ВКШ их никогда. Тут вступительное и заключительное собеседование. И свою дипломную работу не защищаешь, а просто сдаёшь комиссии. Она её принимает или не принимает. Всё. Как-то вот так у нас.

- Ну, значит она тебя не правильно поняла. Перегрузки же были у неё сумасшедшие. Устала. Переутомилась. Домой прилетела похудевшая, и такая

уставшая. Ужас просто. Но к твоему приезду уже отдохнёт, я думаю.

- Ладно, ма, я больше звонить не буду. В конце июля приеду. Бате привет. - Лёха чмокнул три раза трубку.

- Надежде что передать? - мама тоже послала в трубку несколько поцелуев.

- Не надо ничего, - попросил Алексей с улыбкой. - Я сам ей позвоню. Всё. До встречи!

Приехал Лёха в общежитие расстроенный. Вот теперь и родителей как-то надо будет в чувство приводить. Надежда, оказывается, их неформальный развод скрыла. А зачем? Но не в курсе, конечно, только его мама с отцом. Свои-то наверняка знают всё, как есть. А зачем она так сложно всё закрутила - не понятно. Потом они с Сергеем Петровичем закрутились по делам всяким школьным, да к отъезду стали заранее готовиться. В общем, разговор с мамой на второй план ушел сначала, а потом и забылся.

И как-то уж совсем быстро пробежали дни до отъезда. Пришли их с Сергеем Петровичем провожать человек пять, которые пока оставались в Москве. Пришел и друг иностранный, который был в группе клуба интердружбы у Лёхи, и с которым они почти побратались за два года. Звали его Сиса Нгуана,

Законченный патриот, страстный революционер, борец против апартеида. Жил и боролся он в ЮАР.

Это был замечательный чернокожий парень, весёлый, интересный. Много чего любопытного рассказал, на многие неожиданные политические ужасы глаза Лёхе открыл и пытался убедить Маловича, что в СССР глупостей политических тоже навалом. Лёха, естественно, отстаивал страну родную. А поскольку говорили они только на английском, то никто из соседей советских так и не понял, что за два года жизни в Союзе Сиса напрочь разочаровался в нашем социализме, не верил в будущий наш коммунизм и революцию в ЮАР хотел так возглавить, чтобы создалась в итоге такая страна, о какой писал Кампанелла. Ну, проще говоря, чтобы не ЮАР была, а кампанелловский «Город Солнца». Обнялись они на дорогу со всеми, кто пришел проводить, выпили по стаканчику коньяка, обменялись адресами, хотя всё заранее знали, что вряд ли будут переписываться. Ну, после всего этого взял Лёха свою спортивную сумку, а Сергей Петрович портфель. Да пошли они через парк Кусково, мимо усадьбы графа Шереметьева пешком к следующей станции метро «Текстильщики». Хотелось Лёхе в последний раз пройтись по столице. Хоть и по самой её окраине.

- Не хочу домой ехать, - Лёха закурил, разглядывая улицы, на которых за два года ни разу не был. - Семьи нет больше, как и у тебя. Загуляю я там. Кентов много. Биксы тоже - не дефицит. С работы выгонят – и года не пройдёт.

- А хрена ты тогда маешься? - сказал друг Сергей Петрович. – Поехали ко мне в Калинин. Там работу нам батя найдет за пять минут. Он же у меня полковник, пятнадцать лет с секретной миссией по многим странам мотался. У нас в городе, да и в Москве, ему почет и вход в любое место. Хоть к первому, хоть к Председателю исполкома. Так что, работа нам будет. У нас шесть газет как-никак.

Пожил Лёха неделю в Калинине. Отец Сергея Петровича сходил в два самых высоких кабинета. Оттуда дали команду устроить двоих выпускников ВКШ в любую редакцию. Но ничего не вышло. Забиты были штаты редакционные и помирать никто из корреспондентов не планировал. Переезжать - тоже.

- А вы двигайте в Горький, - посоветовал один из главных редакторов. - У нас вот мест нет, а они, наоборот, штаты свои забить не могут. И не понятно почему. Большой прекрасный Нижний Новгород. Много интересного в нём и вокруг. Вдоль Волги и Оки. Чего они людей набрать не могут - загадка.

Посидели друзья в скверике рядом с газетой. Подумали.

- Не, я не поеду, - наконец твердо сказал друг. - Я тут буду пахать в обкоме комсомола пока. И потом ещё есть одна закавыка. Ольгу помнишь из группы пионерских и школьных организаций? Помнишь. Так вот она через две недели здесь будет. И я на ней женюсь. Это точно уже. Нормальная баба. У нас не то, чтобы любовь… Но мне с ней спокойно. А ей неплохо со мной. В любовь я поиграл уже. Как и ты, собственно. Теперь буду просто жить с хорошим человеком. Езжай один. Там газета молодежная, как и у вас в Казахстане, « Ленинская смена». Редактор - Саша Рабков. Нормальный мужик. Езжай. Я тут рядом. Будем видеться.

И Лёха поехал в Горький.

О его приключениях на Волге и Оке я уже написал отдельную повесть.

«От дороги и направо» называется. Её можно найти в «ПРОЗЕ.РУ» и Московских издательствах «Ридеро» и «Литрес». Там Лёха живёт под другим именем, но сути дела это никак не меняет. Потрепался он по области, по волнам и маленьким пыльным древним городкам, и всё же через полтора месяца решил вернуться в Зарайск. В свою газету. Чтобы путешествовать не по великим рекам, а по родным степям. И сорвался он неожиданно для себя с хорошего места в молодежке, пересел с парома на попутку, добрался до ближайшей железной дороги, вернулся в Москву, а оттуда сорок четвертым поездом «Москва – Алма-Ата» рванул в Зарайск.

Утром часов в шесть вышел Лёха на перрон Зарайского вокзала, присел у красивой клумбы с бархатцами, оторвал стебелёк, растер пальцами, вдохнул пряный, любимый с детства аромат, напоминающий сразу всю прошлую жизнь, посмотрел прямо вперёд вдоль улицы Ленина, спускающейся к Тоболу, и сказал сам себе, но громко.

- Всё! Дома!

И почему бегом понесли его ноги вниз по центральной этой улице не к родителям, а в тот дом, где жила пока ещё законная жена с его дочерью, он не успел понять даже тогда, когда нажимал кнопку звонка справа от красивой кожаной двери.

- Кто? - через пять минут спросила сонная Надя, дотрагиваясь до дверной ручки.

- Малович Алексей Николаевич, - тихо сказал Лёха.

Никакого шевеления не произошло за дверью. Даже дыхания Надежды слышно не было минуты две. Потом она прислонилась к двери и в щель между косяком и дверью спокойно и отчетливо произнесла шесть отдельных, ожидаемых слов, но всё равно тяжёлых как удары ломом по голове, душе и сердцу одновременно. Она негромко, но отчётливо сказала.

- Я с тобой жить не буду.

Не удивился Алексей. Но ноги к плитке, выложенной на лестничной площадке как вроде приклеились. Он попытался уйти сразу, но не получилось. Стоял как идиот ещё минут десять даже после того, как мягкие шаги Надины стихли в глубине квартиры. Потом как то отклеил от плитки кеды и медленно спустился под ещё не погасшую лампочку над подъездом.

Сел на скамейку, покурил и подумал, что он, оказывается, давно уже не сидит на скамейке, когда прямо перед носом его оказалась серая стена дома на улице Степной, где жили родители. Вот их он будить рано не стал. Ждал. Обкурился, стоя возле входа в подъезд, и только в восемь часов позвонил в крашеную суриком дверь. Мамино движение он услышал моментально. Как только она сделала первые шаги от кровати.

- Я приехал, мама! – сказал он так громко, что, наверное, прокляли его соседи со всех этажей и даже, возможно, из другого подъезда.

- Господи! - мама открыла дверь, Лёха шагнул вперед и мог бы просто расплющить её в объятиях. Но вышел батя, аккуратно оторвал маму от сына и сам обнял его так, что Лёха взвыл:

- Батя, так не было мне приговора о смертной казни!

Мама закрыла дверь и они втроем сели за кухонный стол, на котором не было ничего.

- Что, будем жить? - хлопнул его по плечу отец.

- Ну, Коля! - испуганно убрала она батину руку с Лёхиного плеча. - Он же не знает ещё ничего про Надежду.

- Знаю, - сказал Лёха. - Поэтому батя прав. Будем жить. Надежда останется теперь как один единственный день в том октябре шестьдесят восьмого.

- Я твой день в октябре, Надежда! - крикнул он так громко, что отец даже засмеялся.

- Думаешь - услышала?

- Думаю, - сказал Лёха. - И этот день - в прошлом. А в будущем пока нет ни черта понятного.

- Разберёмся, - сказала мама. - Бывало и похуже.

- Разберёмся, - повторил отец. - Давайте собираться. Завтракаем. Ты в школу, а мы с Алексеем в редакцию. Попробуем вернуть жизнь Лёхину в старое русло.

И через полчаса разошлись они. Мама на работу. А сын с отцом пока ещё только к первому разочарованию.

Лёха неважно относился к философии, которая как бы обобщала, уточняла, объясняла и упорядочивала всё, чем обставлено наше существование. То есть берётся философами сразу одним куском весь мир, вываливался в одну кастрюльку и там, в посудине, всё, что было перемешано и перепутано, разбирается по кусочкам, огрызкам и обрывкам, раскладывается что по краям кастрюльки, а что и за борт выбрасывается. Потом философы разглядывают под лупой непонятную им фигню, чёрт знает как вообще попавшую в это месиво, и как-то мудро очень объясняют всем нам, придуркам - правильно ли весь этот бардак смешан и что в нём важнее для варева, которое народу предстоит расхлебывать.

Ну, это, если по-колхозному на философию смотреть. Без научной культуры обобщения всяких разностей вселенского масштаба. А вот если умно философствовать, научно, то надо отстраниться от всего сущего и со стороны суметь разглядеть, как устроен наш белый свет. Как трутся в нём друг о друга материальное и духовное? Хаотичен наш непонятный до конца мир или упорядочен? Какое место в мире занимают закономерность и случай? Что есть истина и как отличить ее от заблуждений или преднамеренных искажений? Что нам, бедолагам всё-таки надо понимать под совестью, честью, долгом, ответственностью, справедливостью, добром и злом, красотой? Что такое личность и какая фея добрая или сволочь конченная выдаёт ей, личности, место и роль в обществе? В чем смысл человеческой жизни и что означают слова: вера, надежда, любовь?

Вот вроде бы на все вопросы уже должен быть ответ. Философии-то уже не одна тысяча лет, а самих философов чуть меньше, может, чем звёзд на небе. Но почему вот она, зараза, философия ничего Лёхе за его длинную двадцати шестилетнюю жизнь ни хрена не разъяснила толком – что есть любовь, какая вера ей, замечательной? Какая надежда должна была быть на Надежду свою? Заблуждались ли они, полюбив друг друга, или намеренно и сдуру чувства свои специально исказили? Где, блин, истина в этом хаосе страстей и меняющихся как погода чувств? И должна ли одна личность выпрашивать у другой, такой же совестливой и честной, достойное место и роль в его жизни?

Путаница сплошная и неразбериха выплывают, если смерть любви и семьи с философской вышки рассматривать. Никакой логики при простейшем «разборе полётов» за шесть лет. Вроде все хотели только добра и счастья, а поимели раскол, разлом и рассыпание в прах. Вот о чём думал Лёха по дороге в редакцию. Он понимал, что нервы от разрыва с Надей будут болеть долго. Проситься обратно, припав на колено и стиснув руками сердце, он не сможет. Потому как характер уже сложился и личность приобрела конкретные очертания. А всё это вместе не разрешало ему бить поклоны и гнуть спину ни перед кем. Тоже, конечно, плохо. Но переделать это не было возможным в принципе. Так же, например, как поменять местами четверг с воскресеньем.

Молча шли они с батей к редакции. Лёха думал о том, что я только что описал, а Николай Сергеевич, наверное, формулировал в голове построение очередной своей статьи. Возле кабинета Главного отец сказал:

- Ты там много языком не размахивай. Окончил Школу. Как обещал – вернулся. Не по направлению поехал в «Ленинскую смену», а в родную прибежал газету. Понял?

- Бодро говорить? Или устало? Мол осточертело учиться, рвусь в поля и совхозы, чтобы творить шедевры?

- Давай, пошли. Балабон, - батя постучал и открыл дверь.

Редактор Тукманёв встретил Лёху с объятьями. Вышел из-за стола.

- Возмужал! - сказал он радостно. - Окреп больше, чем в армии. Ума стало ещё больше. Прямо сквозь голову видно. Садись.

И сам первым сел на своё место, к столу, заваленному бумагами и заставленному разноцветными телефонами.

- Николай, - махнул он рукой отцу. - Ты иди работай. Мы с Алёхой сами потолкуем.

Батя посидел ещё с полминутки, постучал тихо пальцами по столу как по кнопкам баяна, нехотя поднялся и вышел.

- Как отучился? - спросил Тукманёв.

- Ничего, - Лёха внимательно глядел на стену, где раньше висел портрет Ленина, а теперь там висел фотооблик Леонида Ильича со звездами и орденами по всему пиджаку. - Что, ленинизм сдаёт позиции? Новые идолы теперь?

Редактор улыбнулся.

- Да тот портрет вынесли. Я злой был после одного звонка, да трубкой потом махнул и стекло разбил. Портрет бумажный порезал крепко. Скоро заменят.

- Ну, мне когда можно приступать? - потёр руки Лёха. - Я отдохнул уже. Могу хоть завтра в самый дальний совхоз ехать.

- Сейчас не получится, - глядя в бумаги сказал редактор. - Ты уехал, а я принял спецкором Романа Кадырова. Ну, ты знаешь его. Из Рудного он. Замом главного работал в городской газете. Справляется. Увольнять не за что. Больше пока нет мест ни в одном отделе. Но с первого января от нас уходит заведующий отделом промышленности Пак. В Южную Корею семья переезжает, к родственникам. Так что, до Нового года гуляй пока. Отдыхай ещё лучше и готовься к сложной работе. Отдел промышленности, это ж…

- А это Вам Игнат Ефимович Альтов мысль подкинул? То есть приказ? - Лёха поднялся и встал позади спинки стула. - Я вообще-то живу у отца. Так и у него место есть в отделе. И Кадыров пока всё так же в Рудном, оттуда как собственный корреспондент заметки присылает. На моём месте временно исполняющая обязанности Валя Марченко. До моего приезда оформлена.

- Так не надо со мной говорить, - Тукманёв тоже поднялся. - Никто мне не намекал и, тем более, не приказывал. Хочешь ждать до Нового года, жди. Не хочешь, иди в Обком комсомола инструктором. Ты же Высшую закончил, комсомольскую. Самое там тебе и место.

Лёха поглядел на редактора так, как смотрит болельщик на вратаря своей команды, который пропустил «дурной» мяч.

- Ну, Альтов вам, действительно, и позвонить-то сроду не осмелится, - спокойно сказал Лёха на ходу и уже за дверью тихо выматерился.

К отцу он заходить не стал. Но батя, видно, исход разговора знал заранее и потому сидел на улице. На скамеечке. Газету читал.

- Не ходи никуда. Домой иди. Не психуй. Против Альтова - всё одно, что против ветра…

- Ты думаешь, он шлагбаум опустил? - Лёха закурил и плюнул под ноги.

- Не знаю. Может, Тукманёв сам страхуется. Лично. Все же тут знают, что ты с женой разошелся. А вдруг Обком его потом против шерсти причешет?

- Да откуда все знают-то? Сама Надька на весь город растрындела? Так вряд ли, - Алексей тоже сел на скамейку. - Мы не разводились. Да и не было меня в городе. Учился я ещё. Эйдельман, друг тестя трёкнул? Он же этажом выше проектным руководит. С редактором коньячок пьёт иногда в обед. Или баба его болтливая разнесла по всему городу? У неё знакомых и подружек только в морге нет. Там все с номерками лежат и не слушают больше никого.

- Не знаю, - повторил отец. - Давай, иди. Что-то здесь явно не то. Разберусь - скажу.

- А Толян Носов где, у Моргуля в лаборатории?

- В запое. Неделю уже, - батя поднялся, сложил вчетверо газету и пошел в кабинет. – Матери не говори пока, что не взял тебя редактор. Я, может, улажу ещё.

- Батя, не вздумай улаживать! - Лёха разозлился.- Мы что, на помойке с тобой себя нашли? Не унижайся. Ты Малович или хрен собачий!? Пусть нищие возле церкви милостыню просят. А я домой не пойду. К пацанам схожу. Развеюсь. Давно не видел. Два года, блин.

- Пей только в меру. А то потом из ямы тяжко на карачках выползать. Ногти обломаешь, - отец показал Лёхе здоровенный свой кулак и скрылся за стеклянной дверью.

У Змея на хазе всё было как обычно. Накурено. Пахло перегаром и свежей водкой. Кто-то лёжа тихо дёргал струны гитары. Четверо в карты играли. А две марухи в юбках длиной вровень с задницами делали хитрую причёску третьей. Змей сидел у окна и читал книжку.

- Чарли, мля! - увидел он в табачном дыму Лёху. - Дорогой! Откинулся? Всё? Ученый теперь аж два раза! Ну, чего ты смурной как безответный фраер, как тюха бацильный? Случилось чего? Зекать больно на тебя. Ты ж у нас бардым козырный всегда был! Ну-ка, пойдём! Куцый, стопаря притарань и ампулу «столичную» зацепи. Чарли приехал, но с «бородой», с обидой какой-то.

- Может, марафету ему? - крикнул Куцый, слезая с кровати.

- План будешь? Дурь – свежак, - обнял Лёху Змей.

- Не, - Алексей сел к столу. - Кончайте свои заходы бубновые. В рамках посижу. И то пару стаканов, не больше. А «верёвку глотать» не буду. Ни «колеса», ни анашу, ни кокс. Ну, Змей, ты же знаешь меня.

- Всё! Булды не будет. Бухнём, потом вкатим в двадцать одно или в буру. А вон ещё биксы тебе путёвые, видишь? Любую варюхой можешь себе брать.

Шмары новенькие, чистые. Влупить - одно удовольствие. У нас же не гадюшник. Хата - гренуля культурная.

И началось! Лёхе надо было убрать камень с души. Вроде бы и готов он был к такому повороту. Отлуп от Надежды заранее предчувствовал. Думал, что сначала отпрыгнет она от него специально для того, чтобы он покаялся про жизнь свою независимую да раздольную и подсел незаметно под каблук. Карьеру чтобы солидную начал делать под папиным присмотром. Она-то росла над простолюдьем. И он должен был поспевать за ней. А потом и отца сменить после его пенсии. Для чего его держали? Для чего в элитную Школу засунули!? Вроде всё понимал Лёха. И вот от того было мерзко внутри, гадко в голове, которая без спроса продолжала строить версии одна хреновее другой.

Короче, надрались они со Змеем до зелёных соплей, но вели себя как неваляшки. Шарахались по двору, песни горланили и вспоминали годы молодые. Когда Змей ещё вором был, а Лёха его от этого дела оторвал и перевел просто в торговца теневого, подпольного. Но уже не треплющего уголовный кодекс за опасные странички. Очень зауважал Змей старого интеллигентного кента своего за это, хотя и раньше относился с уважением за ум и силу.

…Проснулся Лёха под толстым одеялом часов в десять утра, перелез через голую маруху, которая неизвестно как попала под то же одеяло. Пошел на улицу покурить. Змей сидел на завалинке и держал в руке ополовиненную бутылку водки. Лёха хлебнул граммов сто из горла. Стало светлее в голове. Почти как на улице.

- Пойду я, Толян, - он подал Змею руку. - Спасибо за то, что дал мне разрядиться. В напряге я был. С семьей «гроза». Выправим, ладно.

- Заходи, дорогой, - Змей обнял его. - И грудь выпяти. Чтоб так съёжиться - надо только расстрельную статью поиметь. А остальное всё - кизяк. Туфта и фуфел дешевый. Держи грудь! Я на твою любую беду дам голос. Что надо - только скажи.

И они разошлись. Змей на хазу пошел, а Лёха за ворота. Закрыл за собой калитку и остановился.

- А куда идти, собственно? - почесал он затылок. - Кроме дома - некуда. А мама с отцом ещё на работе. А пойду пока к Михалычу, другу безногому со

старой квартиры. Пора уже и с мудрыми людьми начать советоваться. Жить-то надо. И, главное, хочется. Надо просто понять, как жить. А без мудрой подсказки маяться ещё самому да маяться.

Хотел побежать. Как обычно. Но уже не получалось. Голова как стружкой стальной набитая, ноги не слушаются, не стелятся легко над землёй, не летят, а зависают, упираясь в землю раньше тела так, что Лёха на выставленную вперёд ногу натыкается. Ни голове водка добра не даёт, ни телу. Надо завязывать. Тем более, что желания к спиртному нет никакого. Есть явная потребность просто утешить нервы. А они, блин, просто так не затихают. Болят. Выпьешь - тупеют все плохие ощущения.

- Кто-то да подкинет мне мысль, как или тихо расстаться с семьёй, или так с женой поладить, чтобы не унижаться и лбом о землю не биться. Не шибко-то виноватиться без вины. У самого нет мыслей чётких. Сквозняк в голове.

Родной край открылся как волшебный Сезам. Вроде вот только что ничего своего не виделось, с детства любимого и привычного как, например, серебристые тополя вдоль всей улицы Лёхиной. А тут он, придавленный невнятными от водки раздумьями, уже за угол повернул на улицу Пятого апреля и как будто в другое кино попал. Которое сам снял и главную роль в нём сыграл. Колодец, в пятьдесят втором году выкопанный, с деревянным срубом над далёкой водой, в живых остался. Магазин бывшего купца Садчикова из кирпича, который и бомба не поломает - вот он. Люди с авоськами ходят в него и обратно, пригнувшись от тяжелых бумажных кульков с маслом, сахаром, пряниками и бутылками любимого в Зарайске лимонада «Крем-сода». Сквер из одной акации желтой, с асфальтовой дорожкой от края к краю обновил Горкоммунхоз. Посадил сразу высокие ясени вдоль дорожки по обеим её сторонам. А так - ничего больше не изменилось. Трава у дороги с тем же старым запахом ирисок «Кис-кис», бархатцы и космеи с цинниями в каждом палисаднике, сквозь штакетник которых кроме бархатцев высовывались и обожаемые горожанами цветы бессмертника. Невзрачные, обделённые ароматом, а любовь заслужившие терпением к холодам самой поздней осени. И дышалось на своей улице сразу всем, что на ней стояло и росло. Столбами, просмоленными на метр выше земли, нагретым от солнца шифером с крыш, куриным помётом несло со всех дворов через разноцветные дощатые заборы. И сами дома старые, белёные и обитые узенькими дощечками, нарезанными под углом, пахли родиной. Единственной, оставшейся в душе на все времена. До смерти.

В свой старый двор Лёха вошел так аккуратно, как входят только в музеи.

Он сел на лавочку перед внутренним палисадником, где дозревала капуста и чёрная редька, где так и торчал березовый пенёк. Берёзу сдуру давным-давно спилил пьяный сосед и, конечно, огрёб за это от спортивного семнадцатилетнего Алексея по полной. Потом сосед помер от перепития, а берёза от корня новыми тонкими стволами проросла. И они, все три, качали сейчас верхними листочками уже на пятиметровой высоте.

- Михалыч! - крикнул Лёха в открытую дверь подвала. - Лёха Малович вернулся из заключения в очередном ВУЗе! Вылетай!

Минут через пять заскрежетали подшипники тележки. Это дядя Миша пристёгивал тело ремнями к крючкам, ввинченным в низкие борта. Потом послышался грохот движения подшипников по широкому деревянному настилу, соединяющему подземелье с вольным воздухом двора, по которому и сегодня нехотя гуляли куры, поросята и три здоровенных индюка с красными «соплями» почти до земли, как привязанные бродили за двумя невзрачными индюшками. Михалыч вылетел на тележке из подвала, будто катапультой его вышвырнули.

- Ляксей, мать твою! - заорал дядя Миша так громко и торжественно, что многие курицы аж присели. - Дорогуша ты моя, Ляксей батькович! Вот, блин, клянусь, скучал так только по жене Ольге, когда её профком в санаторий посылал. Так то ж на месяц всего. А тут два года промахнули как деньги с пенсии. Вжик - и опять в кармане мелочь одна. Но ты, Ляксей, не мелочь. А вон, какой мужик! На миллион рублёв тянешь! Здоровый, фигура как у артиста одного…Забыл, бляха! Ну, он индейца играл, помнишь?

Подбежал Алексей к Михалычу, встал на колени, обнял голову его белую, прижал к груди и чувствовал, что волос его седой пах так же, как и десять лет назад. Табаком, портвейном и подушкой его любимой с гусиным пухом внутри.

- Раздавишь деда, подлец! - засмеялся Михалыч, но не вырывался, а сам крепко обнял Лёху, обхватив вокруг пояса.

Так и сидели они, слившись телами. Один на коленях замер, а другой на концах обеих своих культей, отходящих от бёдер сантиметров на тридцать.

Сидели, пока не выбежала тётя Оля. Не брало её время. Любило и берегло. Лицо почти без морщин, как и руки, быстрая походка, платок на голове, который она и в конце пятидесятых носила, да новенький фартук на синем с цветочками платье. Она тоже обняла Алексея и три раза поцеловала, сделала шаг назад, да перекрестила его размашисто и гипнотически. Потому, что почувствовал Лёха какое-то озарение в мозге. Светлое, яркое. А может и показалось ему это, но то, что стало легче на душе - это уж точно.

Долго сидели они на скамейке с тётей Олей, а Михалыч возле их ног, говорили что-то, вспоминали, смеялись, а когда Лёха сказал, как любила при жизни любимая бабушка Стюра и двор свой и соседей, ставших за жизнь почти родственниками, тётя Оля всплакнула и слёзы её сделали влажным край передника.

- Ладно, я пойду обед готовить. Скоро есть будем. Ты, Алёша, за бутылкой не бегай. У меня припасено для хорошего случая, - и она почти бегом добежала до двери подвала.

- У тебя с лица, Ляксей, грусть-печаль капает, - посмотрел в глаза Лёхины Михалыч. - Со рта водкой несёт. А ты ж в рот сроду не брал. Так как оно у тебя выходит? Сдуру начал керосинить иль печаль какую глушишь пакостью этой?

Лёха взял его за плечи, посмотрел в старые умные глаза друга с детства, да за какой-то час с небольшим и рассказал ему о жизни своей в семье Альтовых, о треснувшей любви, пропаже семьи, о московской окончательной размолвке. Ну и, конечно, «приговор» Надин, сквозь закрытую дверь вынесенный, тоже передал.

Дядя Миша слушал всё это без выражения на лице. Только губы изредка у него дрожали, да папирос выкурил с десяток.

- Обед готов. Давайте! - крикнула снизу в открытое окно тётя Оля.

- А, ну тебя. Не пропадёт. Разогреешь, - Михалыч махнул ей рукой. - У нас тут дело мирового значения. Некогда нам!

- Ну и что думаешь, дядь Миш? - спокойно спросил Лёха и закурил. Пальцы слегка дрожали и пару спичек он сломал о коробок.

Молча сидел Михалыч минут десять, глядя прямо в старые доски ворот на заборе. Пальцами он скручивал сыромятный ремень возле бедра, а головой покачивал в такт каким-то мыслям своим. Глубоким, уверенным.

- Тебе не надо туда идти больше. Звонить не надо, - сказал он наконец хрипло и откашлялся. Волновался, видно. - Они все тебя ждут. И тесть с тёщей, и жена с дочерью. Дочь пока не понимает ничего. А жена и новая твоя родня понимают как раз всё. Но только так, как им надо. А надо ей и тёще с тестем, чтобы ты лёг к её ногам. Чтобы по тебе можно было ходить всем им, а ты бы только счастлив был.

- Но намёка на это не было сроду, - возразил Лёха. - Они все говорили: живи и делай то, что любишь и хочешь.

- Ты, Ляксей, сам статьи пишешь. Рассказы. Песни. Как ты пишешь? - Михалыч уложил руки Лёхе на колени. - Как ты сам хочешь, да? Но сначала идёт начало. Оно может быть добрым и ласковым. Потом развитие идёт. Оно уже проясняет цель и задачу писания твоего, задумки твоей. А конец от начала может так отличаться, как зима от лета. В начале у тебя всё мягко и тепло, а в конце - жестко и холодно. Так и здесь у тебя. Сперва всё мило и любимо в тебе. Потом появляется цель - сделать тебя ручным и направить туда, куда им надо, чтобы семья твоя считалась весомой в обществе и властной. А ты брыкаешься. Не ложишься вроде подстилки. Но тебя должны дожать. Никто с тобой не собирается разводиться. Весь спектакль почти прошел. Остался финал. И вот он - холодный и жесткий как февраль. «Я с тобой жить не буду»

- Ты считаешь - провоцирует меня вся семья через Надежду? Так она уже в Москве меня как бы отшила. Не звонила, к себе не пускала, - Лёха насторожился. – Думаешь, это всё договорено с родителями?

- А то! Именно так! – дядя Миша покатался на тележке по двору и подъехал снова. - Ты что, знаешь, о чём они говорили до того, как тесть устроил тебя в школу эту, а не в какую-нибудь газетёнку московскую? Их там сто штук. А ему это - как два пальца…Отработал бы в ней пару лет и уехал с женой обратно. А он тебя легко туда втолкнул, куда захочешь - хрен попадешь. И учат там не сваи заколачивать, а властью уметь правильно орудовать. Шишкарей там готовят. Ну, вот и думай: на хрена он тебя в эту школу воткнул и как это заранее обговорил с женой твоей да с тёщей? И что твоей жене, которую ты вроде безумно любил, было сказано, чтобы она сделала тебя в Москве именно провинившимся и чтобы ты потом ползал и просился обратно?

- А, может, и не просился бы, - сказал Лёха.

- Не может, - Михалыч посмотрел на часы. - Портевешок пора пить, однако.

Ты чего ко мне пришел? Чтобы выяснить у меня, дурака калеченного и старого, проситься назад или не надо. И не говори, что нет, мол, хотел просто пообниматься да похвастаться новым образованием.

- Да прав ты, Михалыч, - впился в него глазами Лёха. - Да только на кой пёс им было такую шпионскую почти операцию проводить? Ну, взял бы, да и заставил меня служить компартии в обкоме. Он может. Заставить он кого хочешь, может. Туз козырный.

- Ага! - заржал дядя Миша. - Тебя заставишь! Ты ж как пружина. Чем сильнее надавишь, тем резче она выпрямится. И жена твоя это знает. И тесть с тёщей. А так, спектакль разыграли удачно и у тебя теперь выхода нет. Дочь без отца. Хорошая жена непокорного мужа пнула коленом под зад. Тестя ты подвел. Осрамил, можно сказать, перед московскими тузами, которых просил воткнуть тебя в ряды элиты коммунистической. Это плохо и тебя надо наказать. Нет у тебя выхода, по их разумению. Должен приползти и покаятся. Тебя простят. Но тогда ты останешься их общей подстилкой и дальше тебя можно двигать как пешку. Куда владыка подвинет. Вверх, конечно. Себе на замену. Больше у него нет шансов придержать власть на пенсии. Только через тебя. Послушного и преданного. Тебя это устраивает?

- А оно так и будет? Не густо разливаешь, Михалыч? - Лёха, кажется, сам увидел описанную картину его будущего.

- Попробуй, похлебай, - мрачно сказал дядя Миша. - Жена твоя здесь, в игре этой, тоже пешка. Её саму он вытащил на доступную ей верхотуру. Он ей отец и ноги лизать она ему не будет. Но сделать так, как он захочет, отказаться не посмеет.

- Так мне что делать? Валить подальше и забыть всё как страшный сон? - вздохнул Лёха.

- Её и дочь ты не забудешь и так никогда, - Михалыч закурил уже черт знает какую по счёту папиросу.- Но к ним не ходи больше. Не звони и не пиши. Жить тебе здесь он, конечно не даст. Оскорбил ты его донельзя. Но ты душу-то расправь, плечи, ум-разум. Ты самец. Мощный, жесткий, бесстрашный. И согнуть тебя - целую ораву надо звать. Ты жизни ведь не боишься?

- Нет, - Лёха пожал Михалычу руку. - Спасибо, дядь Миш! Я свет увидел. Есть свет. И я до него дойду. Сам. Всё. Пошел я.

- А есть кто будет? - крикнула снова тетя Оля.

- Я скоро вернусь, - крикнул Лёха уже с улицы. Он бежал. Странно. Ещё час назад не мог. Ноги не гнулись. Бежал и бежал. Тяжело дышал, спина вспотела. Но он бежал. Причем не думая, куда. И очнулся только у воды. На берегу Тобола возле зарослей камыша. Разделся, разогнался и с разбегу нырнул в осеннюю воду. Вынырнул и, болтаясь посреди реки как поплавок, говорил громко и твердо сам себе.

- Я вернусь! К себе! Я обязательно вернусь! Ждите меня там, где я обязательно нужен. Я уже в пути. Я вернусь!

Течение медленно уносило его вниз. Заметил это Лёха. И изо всех сил рванул к своему месту.

Против течения.

Глава тридцатая, заключительная

Все совпадения названий, имен и событий - случайны.

Было у отца три сына. В сказке. Двое умных, а третий - дурак. Короче, отцу сильно повезло. Дурак всего один. А потому было ему на кого ставки делать. Но в сказке, возможно, умные детки очень сильно облегчили бы жизнь батину. Зарплатами, женами работящими да своими собственными мозгами крутили бы они в сторону обеспечения всем жизненно потребным родительской старости. Но в жизни есть ещё одна правильная поговорка: «дуракам всегда везёт». Сказочные умники, если кто читал и помнит, быстро набрались ума и свалили от папы с мамой в тридевятое царство, где им, башковитым, пообещали всего хорошего. Тонны денег и море достойных ума ихнего дел. И, естественно, «кинули». Потому, что все умные всегда думают, что их, наделенных разумом, «кинуть» невозможно. Потому дурят в первую очередь именно их, к обдурёжу не готовых. Отца, ясное дело, в старости кормил, поил и радовал последний сынок. Дурак. Потому, что ему, как и всем дуракам, повезло. Положено по поговорке повезти - стало быть и повезло. Кто-то не понял вообще, что ума ему не дадено шибко уж такого блистательного, да и пристроил его на хлебное место, где надо было только вкалывать, а не умом думать.

Лёха у родителей был один. И до женитьбы на действительно очень хорошей дочери секретаря обкома КПСС вполне сходил за умного. Учился хорошо, книжки читал и даже на работу его взяли такую, куда берут умных.

Но после женитьбы родственники все однообразно высказались, что он дурак полный. Полез кататься не в свои сани. И не стали с ним больше дружить. Да и предрекли ему судьбу неказистую, которая в ближайшем обозримом будущем посадит его по горло в глубокую не очень тёплую лужу. Все свои и родные родственники у Лёхи сами вроде умными были, а потому женились только по рангу, и в свои собственные сани чужеродных тел не сажали. Просто им всем повезло как нормальным дуракам, которым везение на роду написано. Парадокс, в общем. Полезный.

Ну, окончив два ВУЗа, разошелся Алексей Малович с женой, хоть и не развёлся официально пока. Вернулся на родину, а его редактор на работу не взял. Потому, что это был умный редактор, а слух о том, что теперь семье Альтовых Лёха и не родственник, и не друг желанный, разлетелся по маленькому Зарайску быстро. И подставлять свою редакторскую голову под возможный щелбан Альтова с оттяжкой ему было не интересно.

Побегал Лёха по всевозможным, далёким от журналистики местам, чтобы хоть как-то зарабатывать даже малость. У родителей деньги просить не ворочался язык. Они его кормили и уже это было для Лёхи вполне стыдно.

Он думал о том, чтобы вернуться на работу туда, где он уже прошел испытание. В Горьковскую молодежную газету. Но ехать было не на что. И жить в первый месяц до первой тамошней зарплаты денег тоже не имелось. Можно было занять. Но при одной мысли об этом ему становилось так нехорошо, будто он вернулся из Москвы, где не в элитном ВУЗе учился, а бичевал на вокзале два года.

Устроиться в Зарайске можно было только строителем, который пашет без квалификации на подхвате. И уже почти нанялся он в зарайский строительный трест. Но случайно зашел как-то на стадион. В то время, когда его тренер Ерёмин тренировку вёл.

- Я пить прекратил, - сказал Лёха Николаю. - Уже два месяца не прикасаюсь к стакану.

- Кто б сомневался, - пожал ему руку тренер. - У тебя психоз был. Пьянка в него вполне вписывается. Но сейчас нервный срыв прошел, и ты должен был сам догадаться и понять, что ты дурак.

- Дурак? - улыбнулся Алексей.

- Типичный, - Ерёмин сел рядом с Лёхой на нижнее сиденье трибуны. - Ты что, рассчитывал жить прежней вольной жизнью после свадьбы? Даже если бы женился на швее с «Большевички», которая зарабатывает крохи, да ещё и сирота. Хрен бы! И там ты был бы уже не свободен. Но швея быстро бы научила тебя и по дому работать, и деньги в семью сдавать. А тебе, бляха, не повезло. Тебя взяли в семью великана местного, как кусок пластилина. И когда надо будет, слепить из него то, что нужно семье. Взяли на полное гособеспечение. Пальцем не надо было шевелить. Всё сами в рот клали, только жуй! Был у меня такой приятель. У жены батя генералом работал. Вот приятель спился и сдурел. Он в семье не мужиком был, а кем-то вроде ребёнка-сосунка. Всё ему дали. Даже автомобиль. Потому, что тесть хотел видеть зятя будущим генералом. Вовка-то уже отслужил рядовым и его послали в училище. Слава богу, в том же городе. Ну, отучился и год всего лейтенантом был. А потом за три года стал подполковником. Но до того ему военная работа поперёк горла была, что он сперва развёлся, потом его с работы комиссовали вроде бы по здоровью. А делать-то он больше не умел ничего. Пить начал. Пришибли года три назад в кабаке. Сейчас инвалид.

- Похоже на мою жизнь, - сказал Лёха. - Разве что ещё не инвалид.

- Ты просто дурак. - повторил тренер. - Понимаю, что любовь - штука коварная. Но тебе надо было вовремя сообразить, что жить тебя заставят по законам семьи. Работать определят туда, где ты будешь расти вверх и заменишь тестя своего во власти. Андрюха-то, вон он, кстати, разминается, отказался по стопам отца идти. И брат старший тоже. Но они дети его. Им легче не согласиться и сбежать из-под контроля. А ты кто? Приобретение случайное. Подходящее. Куда бы ты, блин, делся? Забрали бы из газеты в обком так внезапно, что ты и хрюкнуть бы не успел. Но ты забузил. Верно? И с женой, я просто догадываюсь, вы стали жить каждый по-своему. Без надзора тотального. Ну и жена тебя, мягко говоря, попёрла. И теперь тебе здесь, в Зарайске - не жизнь. Даже если тесть не приказывал ограничить тебя в допуске к престижным работам, то ни один начальник тебя сам не возьмет. Подстрахуется на всякий случай.

- Да верно ты всё говоришь, Николай, - Лёха комкал в руках свою сумку спортивную. - Но из этого и выходит, что я, действительно, круглый дурак.

А раз уж дурак, то дуракам всегда везёт. Причём всем. Повезёт и мне.

- Если обратно не станешь проситься. Скорее всего, они этого ждут.

Лёха засмеялся.

- Мне вот совсем недавно ещё двое сказали, что они ждут, когда я, виноватый, приползу весь в слезах и соплях. И меня простят, навешав кучу условий. Нет. Не вернусь. А работу найду. Дурак ведь. Значит, никуда не денусь. Повезёт и мне.

- Ну, речь не мальчика, но мужа, - сказал тренер. - Короче, пока спорт – твоя работа. У нас в сентябре-октябре четыре соревнования, включая первенство области. Ты - член сборной, мастер спорта. Тренируйся, выступай. А я дам тебе талоны на питание, которые хоть все можешь поменять на деньги в «Колосе». Там всем нашим меняют. Это будет зарплата твоя. Примерно такая, как в редакции. Сто тридцать пять рэ. А потом и работу найдешь по профилю. Успокойся. Грудь выкати. Ты же гвардеец-десантник. Вот и не роняй слюни, герой.

Через три дня Лёха начал настырно тренироваться. И выступал неплохо. На первенстве области даже второе место занял. И снова почувствовал себя сильным. И телом, и душой. Денег хватало. Домой еду покупал. Маме – отрезы на два платья принёс из тканей, которые она любила. Бате купил фотоаппарат «Зенит-Е». Хороший. Фотографы его ценили. От Альтовых никаких движений не было. Только мама иногда привозила Злату, дочку и внучку, домой на день-два. И Лёха радовался, играл с ней, удивляясь тому, какой умненькой растёт дочь.

- Работу ищешь? - спросил его после соревнований в конце ноября Ерёмин.

- Она меня сама найдёт, - улыбнулся Лёха. - Я пока всё тот же дурак. Значит, повезёт.

- А то бери группу малышей. Тренируй. Сто пятьдесят оклад. Три раза в неделю по два часа. Плохо, что ли?

- Здорово, - согласился Алексей. - Но мне надо в газету. Я отравлен уже, Николай. Журналистикой. И противоядия нет. Не придумали пока.

В начале декабря Лёха прилетел с соревнований из Свердловска. Отдохнул дома день, а с утра девятого числа пошел в городской комитет комсомола. К первому секретарю Андрею Клавинцу. Просто так пройти не вышло. Тормознули на входе. А у Лёхи из документов - паспорт и всё. Этого оказалось мало, чтобы приблизиться к самому высокому комсомольскому начальнику.

- А позвонить вы ему можете по внутреннему? - спросил Лёха дежурного милиционера.

- Ему не могу. Только в приёмную, - сержант набрал номер. - Что сказать?

- Алексей Малович из Москвы вернулся. Хочет встретиться.

Через пять минут он уже сидел в кабинете Андрея, огромном как зал торжеств в ЗАГСе. На стенах портреты вождей, возле стен всякие флаги, кубки на тумбочках с тонкими ножками, стенд с фотографиями, на которых комсомольцы строили дома в совхозах, укладывали рельсы на БАМе и буртовали лопатами зерно на элеваторах. Стол Клавинца покрыт был сверху зелёным сукном, на столе стояла большая настольная лампа. Основание лампы сделали из малахита, а абажур из прозрачной зелёной ткани. От стола Первого шел длинный стол заседаний. Стульев десять было по обеим его сторонам.

- Привет, Малович! - искренне обрадовался Андрей. - Из ВКШ приехал? Меня заменить Альтов намылился твоей просветлённой в ЦК ВЛКСМ личностью?

- Обалдел ты, Андрюха! - развеселился Алексей. - Да под ружьём не пошел бы. В обком же инструктором мог попасть? А чего не попал? Думаешь, тесть не хотел? Не… Я не хотел. Так что, правь и властвуй дальше!

- Да пропади оно пропадом, это правление! - вздохнул Клавинец. - Вот тут уже сидит. Я раньше, ещё пару лет назад, намыливался в горком партии пересесть. Хоть третьим секретарём. А оттуда лет через пять тем же третьим - в обком. Прямо ныло под ложечкой, так хотел. Столько дел! А я, сам знаешь, пахарь. Сидеть просто так не могу. И под постоянными указаниями всяких мелких сошек вроде зама председателя городских профсоюзов - тоже жить тошно. Пойдем погуляем на площадь. Там и расскажешь, зачем ко мне приходил. А то у меня уже задница всмятку. А в двенадцать, в три и в шесть вечера совещания у меня сегодня. Вот смотри: указявки пришли из горкома.

Две штуки. Из обкома одна. Завтра отчитаться надо. Пошли пройдёмся. А то сдурею на совещаниях прилюдно. Укушу кого-нибудь из своих.

Андрей засмеялся, накинул пальто и через десять минут они вышли из парка прямо на площадь обкома. Точно к огромному памятнику Ленину, протянувшего руку в сторону Тобола. И так скульптор ухитрился руку вождю направить, что если смотреть на неё чуть слева и присесть, то казалось, что Ильич просить кого-то неведомого хоть что-нибудь в эту руку дать. Но не ружьё, явно. Или денег партии, или еды народу.

- А чего ты не сорвешься со своего первосекретарского места? - тронул Лёха Клавинца за плечо. - То, что ты хочешь в городе выправить, тебе не дают. Отсидишь ещё года три и пойдешь в тот же Облсовпроф замом. Будете вместе с председателем балду гонять. Ещё больше тошнить начнёт. Уходи. Больным прикинься. Или с ума сойди на такой работе. Ты же физмат окончил. Преподавать будешь в строительном техникуме. Куда веселее, да и толк будет сразу видно.

Так рассмеялся Клавинец Андрей, что редкая публика, гуляющая по площади, стала на него оглядываться.

- Нас, руководителей города и области в месяц три раза все медики осматривают обкомовские. Анализы, кардиограммы, эхограммы. Башку проверяют. Хрен сорвёшься. Собственное желание об уходе я могу подать только в Горком партии Первому. Он доложит или Альтову, или Бахтину. Вызовут. Спросят: люблю ли я Родину. Я скажу, что люблю. Или, думаешь, что я её реально не люблю? Нет, правда - Родину люблю. Горком свой - нет.

Обком партии - тоже не люблю. Вообще мне даже моя власть невеликая - поперёк горла. И люди многие на меня косятся. Ну, вроде подлиза я и подхалим обкомовский. Как тебе это?

- А я с женой разошелся, - сказал Лёха невпопад. - Всё. Нет больше у меня опекуна Игната Ефимовича.

- Да я знаю, - сказал Андрей.

- По радио передали? - засмеялся Лёха.

- Так у нас своё радио. Межведомственное. Да и фигура ты здесь не нулёвая. Быстро новость разлетелась. Не знаю что и как, но ты правильно сделал, что не от жены ушел, а с семьёй расстался. Они бы тебя всё равно согнули.

- Не я ушел. Выставила она меня, - Алексей вздохнул. - А любил я её по-настоящему. Может, и сейчас люблю. Познакомился - долго не знал, чья она дочь.

- А всё равно - не спроста она тебя шуганула, - задумался Клавинец. - Скорее всего просьбу папину выполнила. Ждут теперь, чтобы ты пришел, но уже скромный, послушный. Знаю я эту технологию. Будешь потом делать, что скажут.

- Ты мне не первый это говоришь. А, значит, так оно и есть, - сказал Лёха. -

Но я не пойду. Точно. И тебе советую найти способ и свалить. Я в ВКШ много чего интересного узнал про особенности нашей политики. Валить тебе надо, пока не постарел. Сейчас хоть устроиться сможешь тем же толковым преподавателем в институт или какой-нибудь техникум.

- Вот ты можешь устроиться в Зарайске? - улыбнулся Андрей. - А я вообще номенклатурный работник. Могу уйти из номенклатуры двумя путями всего. Или ногами вперед после инфаркта в кабинете. Или, бляха-муха, пойди свистни мусорка с вахты. Мол, безобразие происходит возле святого памятника. Он выскочит, а я при нём ширинку расстегну и отолью на левую хотя бы ногу вождя мирового пролетариата. Отойду и перекрещу его знамением православным. И молитву «за упокой» прочитаю громко.

- Знаешь её? - Лёха удивился.

- Бабушка вдолбила мне и «отче наш» и «за упокой», и все десять заповедей я выучил. И семь смертных грехов знаю. Но нет у меня из номенклатуры другого выхода. Ты вовремя нашел. А я раньше не подумал, что это капкан крепче, чем на слона. А чего ко мне-то приходил? - Клавинец глянул на высокие дубовые двери обкома.

- Да так. Повидаться, - Алексей засмеялся. - Хотел, чтобы ты помог мне через свои связи в какую-нибудь районную газету устроиться. Хоть в самую далёкую на краю области.

- А чего? Попробую. Есть у меня кое-кто кое-где. Замом или сразу редактором?

- Корреспондентом обычным, - Алексей остановился. - Точно попробуешь?

- После ВКШ - корреспондентом? С высшим политическим образованием? - Андрей тоже остановился.

- Корреспондент - высшая должность в редакции. Он газету делает. По степям носится. В шахты лезет. На башенные краны - стройку получше рассмотреть и снимок сделать, - сказал Лёха.

- Ну, так мне отлить на ногу Ильичу? - засмеялся Андрей Клавинец. - Или пожить ещё? Могут и расстрельную дать.

- Номенклатуре не дадут, - серьёзно сказал Лёха. - Отправят километров за триста в совхоз парторгом. Будешь оттуда врать в область про энтузиазм трактористов и страсть всего народа совхозного вступить в ряды КПСС.

- Значит, оно того не стоит, - Клавинец взял Лёху за рукав и они повернули обратно в парк. - Насчёт тебя поговорю обязательно. Позвони через неделю. Вот мой прямой телефон.

Он протянул Алексею страничку из блокнота, где крупно написал номер. И они разошлись. Клавинец - руководить дальше. А Лёха зашел в народный театр, где играл в юности. Там никого не было.

- А где Мотренко Валерий Иваныч? - спросил он у тётки на вахте.

- Так он в Москву уехал. В кино роль ему дали. В каком - не знаю.

Лёха прошел через базар, купил стакан семечек у знакомого мужика из Владимировки.

- Ну, как там наши? - спросил он мужика.

- Разъезжаются ваши, кто куда. Василий с Валей остались да бабушка с младшей дочерью. Дядя Гриша Гулько помер весной. Дядя Костя Малович болеет крепко. Лежит. Уже, видать, не встанет. А так, всё по-прежнему. Ты грызи. Я подсолнух этот семенной у Паньки, деда твоего, брал за год до того как помер он. Узнаёшь вкус?

- Родной вкус, - Лёха пожал мужику руку и пошел домой. Новостей для него не было. Всё про Владимировку отец ещё два месяца назад рассказал.

- Надо бы, конечно, съездить туда, - рассуждал вслух Алексей Малович. - Соскучился. Но я же им даже после развода - враг на всю жизнь. Предал-то всех давно. А тем, что разошелся - грех не искупил. Я своих знаю. Не простят никогда. Шурик так хоть сейчас в рожу плюнет, если встретится. Да… Когда друзья и родня становятся тебе врагами - это хуже, чем враги, которые и были врагами всегда. Но, к сожалению, а, может, к счастью, никаких врагов кроме близких своих родственников и некоторых друзей детства судьба ему пока подкинуть не успела.

- И то хорошо. Иначе бы - только в монахи уходить. В схиму одиночества. Где только ты, да образа и неба огрызок в узком маленьком окошке кельи. - Так завершил Лёха размышления свои о возможном и невозможном будущем.

Дома не было никого. Он позвонил отцу в редакцию. Батя сказал:

- Дома будь вечером. Разговор есть хороший.

И вот какой чёрт от радости грядущего хорошего разговора с отцом после работы поднял Лёху с дивана, заставил его взять у мамы из баночки для выкроек цветные мелки и понёс его бегом в институт. Там он узнал у секретарши декана ин”яза, что заведующая кафедрой английского языка Надежда Игнатьевна Малович уже ушла. Зашел в открытую всегда комнату

завкафедрой, подошел к столу, раздвинул по сторонам бумаги и написал розовым, синим и белым мелками одну фразу: « Я твой день в октябре шестьдесят восьмого. Поминай его девятого числа как погибшего под колёсами безмозглой судьбы».

Зачем написал? Кто там у него сидел внутри? Какой чёрт-провокатор дернул Лёху сделать эту детскую глупость, задумался он уже дома. Главное, бежать обратно и стереть было не поздно ещё. Но, блин, не хотелось, и всё тут.

- А и пусть, - Лёха взялся двумя руками за голову. - Это ж не самая глупая глупость изо всех, что я наклепал за жизнь.

А тут и мама пришла с работы. Сели есть и разговаривать о всяких пустяках, чтобы, не дай бог, не начинать разговора о главном. И за обедом этим почти весёлым канули в никуда первые полдня. Забылись. Испарились. Вечером придёт батя и тогда уже от обсуждения какой-то новой его идеи никуда не денешься. Лёха нутром чувствовал, что именно она снова заставит его начать очередное движение против ветра и в гору.

…Странно смотрелся первый месяц зимы в окно из Лёхиной комнаты. В начале шестидесятых ещё видел бы он сейчас, незадолго перед закатом, огромные, почти в рост взрослого мужика сугробы. Светло желтые с солнечной стороны и почти черные - с теневой. К вечеру ближе всегда почти позёмка начинала носиться, скручиваясь местами винтом, поднимаясь крутящейся белой пылью на высоту телеграфного столба и рассыпаясь метров на десять в диаметре. Как брызги воды от крутящейся трубы фонтана в парке. Ветер декабрьский в Зарайске так отдресировал население, что даже когда тихо было на улице как в спальне - всё равно мужики шли как бы против ветра, с наклоном вперёд, а женщины двигались как-то боком, периодически поворачиваясь к несуществующему вихрю согнутой спиной. А бывало, что без намёка на ветер небо открывалось как ковш огромного экскаватора и вываливало на Зарайск сотни тонн больших как окультуренные ромашки хлопьев. Вот тогда хоть наклоняйся, хоть вообще задом перемещайся, а лучше, конечно, как все - наугад. Не видно было ничего, даже конца вытянутой руки. Но граждане вслепую без повреждений добредали до остановки, куда автобус в жизни не приезжал по расписанию, зато потом нёсся с включенными фарами сквозь стену снежную и не было случая, чтобы он либо приехал не туда, либо снёс что-нибудь вроде столба или придорожного дерева. Вот это была зима! А сейчас глядел Лёха на проплешины черные и серые, тротуарные, и думал: почему не хватило на небесах снега, чтобы прикрыть этот срам и не позорить зиму. Зарайск, он ведь от Омска недалеко, от сибирского города. Да и сам лежит в нижнем Зауралье, южнее гор уральских. Значит за десяток лет что-то стряслось в природе. И весна прилетала как «скорая помощь». Взвоет кто-нибудь жалобно и недовольно: «Давай, весна поживее! Начало марта как-никак. Смотришь вообще на календарь!?» И она - хоп! Тут уже! Ручьями народ тешит. Сосульки с крыш валятся как с бомбы с самолёта. Все в резиновых сапогах и на всякий случай с зонтиками, за пояс заткнутыми. Потому как весенний дождь - это почти ливень всегда. В отличие от осенней мороси.

И вот как это назвать? Хуже, неправильнее стала природа? Или наоборот - идет Высший разум навстречу народу? Не морозит его до одури всю зиму и весну раннюю быстренько переводит в лето величественным движением вселенского ума. Но никто изменения в зиме, весне, лете и осени не ругает. Не печалится, что пропали бураны, с ног сбивающие ветром, что осень придерживает на ветках разноцветные мёртвые листья аж до самой середины ноября в тепле и редких слабеньких дождиках, не способных даже листья оторвать от веток и постелить цветастое покрывало на бурую траву.

- Вон даже в жизни великой природы, матери всего живого, и то что-то странное творится. Странное, которого наверняка тысячу лет минимально не было. Не читал ни разу нигде, - грустно подумал Лёха. - А я тут над своими мелочами несуразными трясусь как больной на всю голову и раненую душу. Придурок. Всё же продолжается. Ничто не скончалось скоропостижно. Сбежало, соскочило, смылось - да! Но не померло. Ни прошлое, ни сегодняшнее, ни будущее. Покувыркаемся ещё, ногами посучим.

Долго, видно, философствовал Алексей. Был у него этот грех - вдумываться очень глубоко в то, что не стоило разбирать по винтикам и болтикам. Но тут, хорошо, отец в дверь позвонил и Лёха оторвался от окна, показывающего ему уродливый декабрь.

- Алёха, привет! - заглянул батя в комнату. - Всё душу терзаешь? Давай, завязывай. Подумаешь - трагедия! Жена от него отказалась. Ещё неизвестно, что лучше. Продолжили бы жить вместе - могло быть всё хуже и хуже. Потому как и хорошее и плохое имеет свойство стремиться к развитию. Было бы всё прекрасно меж вами - были бы и натуральные надежды, что отношения станут ещё лучше. А раз пошло дело к развалу, причем беспричинному, как я считаю, что хоть зубами цепляйся за спасательный круг один на двоих - всё равно потонете. Только медленно, в муках, страхах и истериках. Лучше рубить концы как только заштормило. Больше шансов, что откинет вас друг от друга подальше, и не разобьётесь вы как корабль о бетонный причал.

- Николай, ты бы уж не размазывал снова эту кашу по тарелке, - взмолилась мама вполне серьёзно. - Он и так об этом не может прекратить думать. Уже синий весь стал от переживаний и похудел. Давай о хорошем будем беседовать. Всем же надо приходить в себя…

- Батя! Ты гений! - Лёха обнял отца, ухитрившись обхватить его накачанную грудь и мощную спину. У лыжников классных не руки - самые рабочие детали, а спина. - Надо записать! «Рубить концы как только заштормило» Ух, ты! Напиши повесть, па. Или роман.

- Вот балабон. И не проходит с возрастом, - засмеялся отец. - Пойдем на кухню. Я есть буду и новость рассказывать, когда прожую и проглочу.

- Идем, сынок, - мама аккуратно повела Алексея за руку. Сели. Подождали пока отец прожуёт первую котлету и закусит её солёным огурцом.

- Завтра едешь в Притобольский, - батя наколол на вилку вторую котлету. - В редакцию замечательной газеты нашей «Строитель коммунизма». Прокопенко Сан Саныч на работу тебя берёт. Корреспондентом широкого профиля. Ну, короче, тоже спецкором. Писать будешь по его заданию на любые, нужные ему темы.

- Ура! - тихо сказала мама, чтобы не пугать соседей панельного дома, стены которого передавали соседям и кашель и чихание. Даже пыхтение Лёхино во время манипуляций гантелями. - Вот замечательно-то. Ура ещё раз!

-А это, ну...понимаешь же? - спросил отца Лёха.

- У него и спросишь, - улыбнулся батя. - А оклад - сто двадцать. Пока хватит. Это ж не «Известия» тебе.

- Спасибо! - Лёха крепко пожал бате руку.

- Только целоваться не лезь, - засмеялся отец. - Я ничего не делал. Спасибо Прокопенке и скажешь. А я только доложил ему, что тебя приказали не брать в «Ленинский путь». А он сказал, что они все козлы. И велел в десять завтра быть у него. Всё. Я читать пошел. Мама - тетрадки проверять. Алексей - валять дурака у себя в комнате. На баяне вон поиграй. Мешать не будешь.

Лёха с трудом дождался утра. С огромным напряжением. Прокопенко он знал давно и уважал за свободный от разных догм ум. Опубликовал самую первую свою работу Алексей в этой газете. Да и потом часто писал Сан Санычу статьи. Материала, не вошедшего в работу для областной газеты хватало на добротную статью и в «Строитель коммунизма». В общем, ровно в десять он сидел в кабинете редактора.

- Зарайский район самый большой, Лёха, - сказал Сан Саныч. - Заданий у меня много для твоего конкретно пера. Успевать обещаешь? Я понимаю, что надолго ты у меня не задержишься. Алма-Ата есть. С твоими данными тебе, собственно, там и место. Или даже в Москве. Но жизнь - сука ещё та. Корёжит, как правило, тех, кого как раз и не надо бы. Но пока не улетел никуда - работай.

- Вы Альтова не боитесь? Батя же Вам всю историю рассказал?

- Я, Лёха, хоть и коммунист, но не нормальный. Я верующий. Не смейся. Серьёзно. У меня жена умирала и ни один врач, даже алма-атинский, помочь не могли. А тёща постоянно ходила в церковь и просила Господа, Николая Угодника и пресвятую Деву Марию. Слёзы лила и свечи палила. Потом к ней священник Димитрий подошел, взял её руку и сказал, что мольбы её он слышал все. И знает, что услышали их те, кому она поклоны била.

- Иди с Богом, - сказал.- Поправится дшерь твоя, сестра Валентина.

- И ведь выздоровела Наталья. Из могилы, можно фигурально сказать, поднялась, - редактор закрыл глаза и отвернулся к окну. - Сейчас она бухгалтером в сельхозуправлении работает. Но в Бога не верит. Думает - врачи всё же помогли. Верю я. Потому, что не дурак, и от врачей проку не видел. А я верю в него и боюсь только его. Хотя пока меня карать не за что. А потому и Бахтин, и Альтов мне по… Ну, ты понял. Их бояться - Бога предать. Работай спокойно. Здесь тебя никто не тронет.

И отпахал Лёха в «Строителе» почти два года. Жил дома. Батя мотоцикл купил. «Ковровец». Отдал Лёхе. Для удобства посещения знакомых, но далёких пространств. За это время никто, кроме бабушкиной сестры тёти Панночки и её мужа дяди Вити, с Алексеем прежних добрых отношений установить и не попытался. Во Владимировку он больше не ездил. Шурик встречался только с отцом и по-прежнему Алексея считал предателем. Шибко уж зацепил неравный Лёхин брак брата батиного. Лучшего в прошлом друга и наставника. Шестеро владимировских умерло. Остальные разъехались кто куда. Кто в Россию, кто почему-то в Германию. Чудны, хоть и бесспорны, зигзаги судеб людских. И родственников к пришествию быстро и незаметно семьдесят шестого года осталось у Алексея так мало, что кланом Маловичей-Горбачёвых остаток народа своего называть уже было неловко. Друзья тоже разбежались по краям СССР. Жердь на Север крайний, Нос в Свердловск уехал к двоюродному брату. Брат не пил и Нос бросил. Жук после женитьбы Лёхиной тоже выскочил по собственному желанию из друзей и обратно возвращаться даже после развода не захотел. Были у Алексея товарищи новые и старые. Много. Но друзей не стало. Кроме дорогого Сергея Петровича из Калинина, с которым навсегда подружился в ВКШ. И он привык к этому. Друг - один. Хватает! И сам себе поклялся друзей больше не заводить. Расставаться с ними слишком уж тяжело и больно.

После Нового года нужное событие случилось в жизни Лёхиной. Оно даже не случилось, а нагрянуло. Может, даже стряслось. Четвёртого января тормознул желтый таксомотор с шашечками на двери возле редакционного крыльца и вышел из него очень замечательный человек, журналист классный и старый Лёхин приятель Толян Ермолович. Яркая личность, отчаянный смелый парень, жесткий и уверенный в себе. Он интенсивно жил, временами ошибался, что-то важное терял, но потом сам, без нытья и просьб о помощи, быстро восстанавливался и продолжал свой бег не к вершинам властным, а вперёд. Там, впереди, далеко, наверное, но совершенно точно

лежали и ждали того, кто первым до них добежит – ключи от двери, где маялось взаперти высшее твоё мастерство. Их было много, таких ключей. На каждого, кто хотел бы стать мастером в своём деле. Просто не всем бежать хотелось неизвестно куда и как долго. Толян бежал. И Лёха тоже нёсся за своими ключами от двери, за которой томится в ожидании только его личное мастерство. И вот это было общим у Алексея и Анатолия.

Пообнимались они с редактором, у которого Толян несколько лет оттрубил, с Лёхой тоже. Как старые уважающие друг друга товарищи. Сидели часа три, болтали обо всем. Ермолович и редактор по двести граммов за новый год приголубили «столичной».

- Попроведать приехал? - спросил Прокопенко.

- И это тоже, - Толян взял Сан Саныча за плечи и в глаза поглядел. - Я в городе в редакции был. С Лёхиным отцом говорил. Николай Сергеевич сказал, что Алексей у тебя вкалывает. А я его историю с дочкой Альтова и с ним самим от главного городского комсорга услышал. От Клавинца Андрея. Встретились на улице случайно. Я-то всего на три дня приехал. Дочку попроведовать и поздравить. Подарки от Деда Мороза привёз. И решил с собой Лёху забрать.

- Куда? Забрать, бляха. Я тебе чемодан, что ли?

- Он сейчас в городе Аркалык, - пояснил Прокопенко. - Это сейчас центр новой Тургайской области. Зарайскую поделили пока ты в Москве торчал. Область большая. Да ты в те края из «Ленинского пути» мотался по полям. А сейчас там разведали огромное месторождение бокситов. Руды алюминия. Сейчас он почти как золото всем дорог. Ну и под это управление Москва разрешила создать область. Со всеми областными причиндалами.

- Саныч хочет сказать, что там свой обком партии, а при нём такая же как в Зарайске областная газета, - Толян говорил радостно и убедительно. - Молодежь в неё сплошная со всего Союза слетелась всякая. Кто от беды смылся, кто за счастьем припёрся. Но вот ты там будешь если не тузом, так королём козырным. Едешь со мной?

Лёха посмотрел на Прокопенко.

- Езжай. Однозначно, - редактор даже заволновался. - Такой шанс. Ко мне всегда успеешь вернуться.

- Я звоню насчёт тебя главному редактору «Тургайской нови»? - Ермолович взял трубку.

Лёха ещё раз глянул на Прокопенко. Редактор кивнул. Давай, мол, езжай пока зовут.

- Звони, - Алексей сел подальше. На диван. Чтобы не слышать голос из Аркалыка.

Говорил Толян минуты три.

- Помните я Вам рассказывал про кустанайского парня с отличным пером?

Так я его уговорил. Приедем послезавтра вместе. Лады. На отдел сельского хозяйства пока. Он согласен. Да нет, он рядом сидит. Даю.

Алексей взял трубку.

- Я - Анатолий Васильевич, - сказал редактор из Аркалыка. Мне Ермолович много про тебя рассказывал. Я тебя приглашаю работать. Лично.

- А я лично не против. Даже с удовольствием поработаю от души, - Лёха продолжал смотреть на Прокопенко. Он одобрительно кивал головой.

- Ну, тогда ждите.

- В общежитие Анатолий устроит. Квартира через полгода. Жду, - Анатолий Васильевич опустил трубку.

…Родители Алексея тоже обрадовались.

- Ты только приезжай почаще. Тут ведь четыреста километров всего, - сказала мама.

- На «Ан-24» час лёта, - добавил батя.

И они пожали руку Анатолию Ермоловичу. А через день из скромного здания аркалыкского аэропорта вышли с красивыми дорожными сумками два хорошо одетых молодых человека в коротких тулупах, в валенках и шапках с опущенными ушами. Ветер попутный дул так, что сумки тащить было легко. Поземка поднимала их и несла сама. Помогала. Рейсовый автобус высадил их между бокситовыми рудниками и городом.

Странное это было видение. Для Лёхи, конечно. Толян-то привык уже.

Город лежал как у циклопа на ладони. Перед ним и за городом, да на всех видимых улицах лежал почти красного цвета снег. Четырех и пятиэтажные дома тоже были красные. Одежда людей бегущих по ветру и ползущих против него тоже отливала красным. От рудника дул ветер и нёс в город красную снежную пыль.

- Что это? - удивился Лёха.

- Пыль бокситовая. Отработанный материал, - засмеялся Толян. - Несёт его с отвалов. И всё у нас одного цвета. Красно солнышко, красный как флаг обком партии, люди как индейцы - краснокожие. Зато всем платят добавку за вред здоровью. Но вреда никакого нет. Видишь - мертвые на улицах не валяются. Да и больница у нас всего одна. Пустая. Не болеет никто. Некогда.

Лёха поставил сумку на красный снег. Придавил коленом, чтобы ветер не украл её и сам себе сказал. Тихо сказал. Ермолович не слышал. Он уши шапкой затянул и щарфом обмотал. Дуло отчаянно.

- Девять жизней моей придуманной кошки кончились. Придется новую завести. И тогда ещё девять новых разных жизней нам с ней точно отмотать предстоит. И он тихо позвал несуществующую кошку.

- Кс-кс-кс!!!

- Мяу! - радостно ответила появившаяся из ржавой метели такого же цвета кошка и прыгнула Лёхе на руки.

- Значит, поживем ещё. Девять жизней - это как раз то, что такому баламуту нужно позарез.

Он махнул рукой, и они двинулись к общежитию.

- Скажу кому, что я живу в красном городе, каких больше, наверное, на Земле нет - так ведь не поверит никто.

- Привет, красавец Аркалык! Привет, город очередной красной революции и очередной первой кошачьей жизни! - во всё горло крикнул Алексей. Но никто, кроме рыжей придуманной кошки, уютно лежащей на его сильных руках, его и не видел, и не слышал.

И кроме родителей, Прокопенко да Толяна ни один человек на Земле о разбеге с низкого старта его новой, теперь уже снова свободной жизни, и слышать не слышал, и знать - не знал.

© Stan / Станислав Борисович Малозёмов

Опубликовано 14.09.2021 в 12:50
Прочитано 225 раз(а)