Заготовители

В послевоенные годы с продуктами было трудно. Полки в магазинах были полупустыми. А и то, что продавалось, не всем было по карману. Детвора в те годы была не избалованной. И лакомства у неё были совсем другие. Любил я тогда ходить в гости к соседскому мальчишке, мама которого работала в продуктовой лавке. Если случалось задержаться у него до ужина, приглашали за стол и меня. Чаще всего на стол ставили горячую картошку и “лёк”, в который её макали. “Лёк” - это пряный рассол. В нём в продуктовой лавке держали бочковую сельдь. Большая деревянная бочка, наполненная крупными, толстыми рыбинами с тёмными спинами, стояла в углу лавки. Оттуда нёсся одуряющий запах пряностей. Саму рыбу мы тогда не покупали. Для семьи, имеющей огород, это считалось блажью. В основном ели то, что производили сами. Покупали селёдку только городские. У которых не было подсобного хозяйства. Рыба из бочки постепенно распродавалась и в ней появлялся излишек рассола. Продавщица могла забирать его себе. Это была её привилегия. Изредка она угощала им и нашу семью. В ответ бабушка отдаривала её молоком и яйцами. Дни, когда у нас на столе появлялась горячая картошка и миска с “лёком”, приправленным постным маслом и нарезанным большими ломтями луком, остались у меня в памяти, как праздник. Тогда это было лучшим лакомством, которое я пробовал. Даже большим, чем принесённая нашей дальней родственницей манная каша. Её сын ходил в детский сад. Детей там кормили хорошо. Они и не съедали всё. Сама родственница работала в том же саду. Иногда она забирала остатки еды с собой и угощала меня. Кашу она приносила в алюминиевой кружке. К концу дня она застывала. И, при опрокидывании кружки, вываливалась толстой белой лепёшкой. Лепёшка была сладковатой и необыкновенно вкусной. Доставалось мне это лакомство не часто. Но каждый вечер я ждал прихода “тёти Жени”.

Если многих продуктов в магазинах было не найти, то торговлю хлебом организовали оперативно. Он считался “предметом первой необходимости” и населению продавался дёшево. Ниже себестоимости. Это на "предметы роскоши" цены задирали выше всякой меры. Хрусталь, ковры, радиоприёмники, а потом телевизоры и машины - стоили намного дороже их реальной цены. Другое дело, что хлеб не всегда можно было свободно купить в магазине. Особенно во второй половине года. Основной причиной этого как раз и являлась его низкая цена. Люди использовали его, как корм для всякой домашней живности. В первую очередь для откармливания свиней. В большинстве провинциальных городков Белорусси население имело приусадебное хозяйство. Даже на небольших участках выращивали картошку. Для себя и поросёнка. Но если кормить поросёнка одной картошкой, хорошего сала от него не получишь. Вот если добавить муки или отрубей, тогда он быстро достигает желаемых кондиций. Но мука была дорогая. А отруби дефицитные. Купить их было трудно. Сообразительное население быстро нашло выход. Стали откармливать свиное поголовье на дешёвом хлебе. С наступлением морозов свиней забивали. И тогда уже хлеб можно было купить свободно. Ну а кур им кормили всю зиму. Городские другой корм для домашней птицы покупали редко. Зерном её кормили только колхозники. В основном ячменём. Они сеяли его на своих участках для своей живности. Излишки продавали на базаре. Как правило, пудами. В мешок, обычно, насыпали один пуд. Рядом лежал безмен. Желающие могли проверить вес.

Ячменём можно кормить и голубей. Годится и хлеб. Но он не может быть основной пищей. Деликатные птицы от одного хлеба заболевают. Особенно молодые особи. Значит я должен был покупать зерно. Но где было взять для этого деньги? У родителей их всегда не хватало. Вот тут-то и выручили меня кролики, которых я разводил. Их мясо с удовольствием ели в нашей семье. А шкурки я сдавал. На вырученные деньги покупал ячмень, голубей … Случались и другие траты.

Кроличьи шкурки принимали только в заготовительной конторе вторичного сырья. Агентов этой конторы, или попросту заготовителей, в райцентре было два. Одним из них был сосед деда Степана Довид. Был он уже тогда в годах. Невысокого роста, вечно небритый, толстый, неповоротливый он никогда и никуда не спешил. Когда его окликали, медленно поворачивался к говорящему всем туловищем. Внимательно выслушивал собеседника и отвечал коротко и точно. Всегда по делу. Ему приходилось общаться со множеством народу. Среди них были и дети, которые тащили сдавать ему всё, что попадалось под руку. Металлолом, кости, тряпьё, другое вторсырьё. Это Довид принимал дома. А вот для приёма овечей шерсти, яиц, сухих грибов, кож животных, кроличьих шкурок на базаре у него была специальная будка. В ней же находились и различные привлекательные для сдатчиков товары, бывшие тогда в большом дефиците - нитки “мулине” для вышивания, заколки, брошки, гребешки, атласные ленты, тесьма и прочая дребедень. Деревенские, приезжая на базар, охотно их брали. При отсутствии посетителей Довид сидел за столом будки и просматривал свои записи. Или копошился за прилавком, приводя в порядок своё хозяйство. Он никогда не уговаривал сдатчиков отдавать товар именно ему. Осмотрев его, называл свою цену. И спокойно ждал решения пришедшего. Это спокойствие воспринималось людьми, как уверенность эксперта, спорить с которым не имело смысла. По-своему, он действительно был честен со своей клиентурой. Хотя и рассматривал своё занятие, как узаконенный бизнес. И свой процент с него, разумеется, снимал.

Дом у Довида вела жена Рая. Она нигде не работала. В этом не было необходимости. Всю семью кормило хлопотное, но выгодное занятие её мужа. Маленькая, полная, похожая на колобок, Рая тоже никогда не спешила. Она редко появлялась на людях. Но в базарные дни брала большую кошёлку и медленно, переваливаясь с ноги на ногу, шла закупать продукты. Обычно необщительная, она удивительно легко находила контакт с продавцами на базаре. Чаще всего это были деревенские женщины. Колхозницы. Денег в колхозе тогда не платили. Только в конце года в мизерном количестве с ними рассчитывались натурой - произведенными в колхозе продуктами. А иногда не платили вовсе. Бывало работали за птичку. Птичкой, или палкой, как её все тогда называли, отмечали отработанные каждым из колхозников трудодни. Не отработаешь положенное количество трудодней - урежут сотки. Или покоса на неудобицах не дадут. Корову кормить нечем будет. Совсем жить не на что станет. А деньги какие-никакие требовались. Хоть бы хлеба купить. Вот и несла бабка-колхозница на базар совсем не лишнюю в хозяйстве курицу. И с удивлением узнавала, что таких тощих и старых кур на базар вообще носить не стоит. Они же почти несъедобные. Это Рая ласковым и проникновенным голосом её просвещала. Но так и быть, просто для навара в супе, Рая готова её купить. За полцены … Ошарашенная старушка не находилась, что и возразить. Только рукой отмахивалась. Пускай лучше курица дома бегает. Старая не старая, а яйца ещё несёт. С равнодушным видом Рая уходила. Но не надолго. Через несколько минут возвращалась и немного набавляла цену. Старушка опять не соглашалась. Отстаивая свою “честную” цену, Рая брала курицу в руки и дула ей в попу. Показывала, какая синяя у неё кожа. Это должно было подтвердить её слова о худобе и солидном возрасте курицы. Так повторялось несколько раз. Наконец, Рая называла окончательную цену и, если старушка всё ещё не уступала, возвращала ей курицу и гордо шествовала дальше. На базаре есть и другие, более сговорчивые продавцы. Через час, покидая рынок, она вновь возвращалась к старушке. Её кошёлка, к этому времени, уже была полна. Лежала там и связанная за ноги курица. Если старушка всё ещё не продала свою, Рая повторяла своё предложение. Ей самой она уже была не нужна. Но могла пригодится дочери Стелле. И часто старушки, уже потерявшие надежду продать привезённую птицу, уступали. Тогда, прихватив в другую руку обречённую курицу, Рая направлялась к дому Стеллы.

Стелла, такая же, как и мать - рыжая, невысокая и полная - преподавала в школе русский язык и литературу. На уроках она учила детей прекрасному и возвышенному. Поэтому ходить на базар и торговаться с продавцами ей мешал статус учительницы. Но дешёвую курицу от мамы она принимала с удовольствием. Мужем Стеллы был Толя Черчис. Он тоже был учителем. Разумеется это было совпадением, но его фамилия была созвучна с предметом, который он вёл. Черчис преподавал черчение. Крупный, с покатыми плечами и широкими бёдрами, он не был склонен к активной деятельности. Скорее его можно было отнести к категории сибаритов и пофигистов. Бытовые проблемы семьи его не интересовали. Этим, как и в семье Довида, занималась жена. Сам же он любил жизнь размеренную, спокойную. Полную приятных встреч и бесед. Беседовать он мог на любые темы. И во всех областях слыл знатоком. Его смугловатое, вытянутое лицо со свисающим на лоб чубом - причёска под бокс - всегда выражало добродушие и доброжелательность. Любил он беседовать и с молодёжью. Позже, когда я уже был студентом, он, случайно узнав, что в университете я занимался борьбой, остановил меня и мы долго обсуждали перспективы завоевания белорусскими борцами медалей на очередном мировом первенстве. В те времена фамилии знаменитых белорусских борцов Олега Караваева, Александра Медведя, Фефелова и других не сходили со страниц спортивной прессы. К моему удивлению, Черчис проявил в этом вопросе большую осведомлённость. Оказалось, что он выписывал спортивные газеты. В том числе и "Советский спорт". Долго ещё потом он, встречая меня, спрашивал или сообщал мне последние спортивные новости. И всегда подчёркивал, что в юности тоже занимался спортом. Правда каким именно не уточнял. Это было странно, потому что он сильно косолапил. Но, возможно, есть и такие виды спорта, где это не считается недостатком.

У Стеллы и Черчиса ( их так и называли - её по имени, а его по фамилии ) были дочь и сын. Дочь Ася - весёлая толстушка, с густыми, чёрными волнистыми волосами, заплетёнными в две толстые косы, в школе особыми успехами не блистала. Была твёрдой "хорошисткой". И учёбой особенно не заморачивалась. А в старших классах она, неожиданно для всех, перешла в другую школу. Туда, где преподавали её родители. Нужно было зарабатывать медаль - это облегчало поступление в институт. Расчёт оказался правильный. Получив золотую медаль, она поступила в Институт народного хозяйства. Цель была достигнута. Ася стала экономистом. Аын Арон в школе всегда был круглым отличником. Его золотая медаль и поступление в престижный медицинский институт были предопределены.

Стелла была второй женой Черчиса. Его первая жена в начале войны не успела эвакуироваться. И с трёхмесячной дочкой попала в гетто. Её постигла ужасная судьба многих соотечественников, попавших в руки нацистов. В один из дней фашисты собрали в гетто колону евреев и повели за город к вырытому заранее глубокому рву. Поняв в последние минуты, какая участь им уготована, она каким-то чудом сумела передать ребёнка в руки стоявшей у дороги женщины. Всю колону евреев расстреляли. А девочка спаслась. Женщина, взявшая девочку, решила удочерить её. Не желая разглашения своей тайны, она уехала в деревню к дальним родственникам. Сказала, что это её ребёнок. В то время лишних вопросов не задавали. Так было спокойнее. Тем более, что долго жить у своих родственников женщина с девочкой не собиралась. Но время шло. Постепенно она привыкла к деревенской жизни. Да и прокормить там себя и ребёнка было легче. Остались они жить в той деревне и после войны. Девочка выросла. Носила теперь фамилию своей приёмной матери. И звали её уже не Софа, а Галя. Галя окончила школу и вышла замуж. За местного тракториста. Муж ей попался хороший. Работящий. Не пьющий. Родилось у них двое сыновей. И жили они той жизнью, которой жили все их односельчане - растили детей и верили в лучшее будущее.

Вскоре после войны, кто-то из очевидцев рассказал Черчису о спасённой крошечной девочке. И Черчис, решивший, что это могла быть его дочь, стал её искать. Но долгое время не мог напасть на её след. Однажды рассказал свою историю корреспонденту местной газеты. Упомянул и об особой примете дочери - заметной родинке возле уха на правой щеке. Его рассказ был опубликован. К тому времени приёмная мать его дочери умерла. Перед смертью она всё же сообщила ей свою тайну. Заметка в газете попалась на глаза кому-то из свояков теперь уже взрослой Гали. Вспомнили они тогда странное появление в их деревне родственницы с ребёнком. Совсем не похожа на неё была девочка. Да и со сроками не всё складывалось. А уж когда про родинку прочли, то и вовсе сомнений не осталось о её происхождении. Показали заметку Гале. Вскоре после этого отец и дочь встретились. И оказалось, что рады этой встрече были только они одни. Все остальные члены семьи Черчиса отнеслись к Гале с холодком. У Стеллы были свои, почти взрослые дети. Всё в их в жизни было расписано. Сначала институт. Потом престижная работа. И, разумеется, признанный статус уважаемых членов большой, преуспевающей еврейской семьи. А какой статус в ней могла получить неожиданно появившаяся родственница-колхозница с мужем трактористом и детьми, выросшими в деревне? Галя ведь не собиралась ничего менять в своей жизни. Да и муж Гали, и дети её не жаждали общаться с новыми родственниками. Всё было разным - и воспитание, и образование, и стиль жизни, и менталитет. Вся их жизнь была другой. И постепенно общение отца с дочерью свелось на нет. Черчис, разумеется, продолжал любить вновь обретённую дочь. Но что он мог сделать? Тогда даже телефонов, чтобы пообщаться не было. И добраться в деревню было не просто. Галя в колхозе работала. Бухгалтером. Дома хозяйство - огород, корова, поросёнок, куры. Некогда по гостям ездить. Да и никто не ждал её там. Кроме доброго, но безвольного и ничего не решающего отца. Но, когда дети Стеллы и Черчиса через некоторое время решили эмигрировать в Америку, он отказался ехать с ними. Одной из причин этого было нежелание расставаться с остающейся здесь дочерью. Ну и, конечно, присущая ему инертность. Стелла, хоть и рвалась всей душой уехать с детьми, бросить его одного не могла. Тем более, что оставались на родине и её престарелые родители. Поздно им было начинать новую жизнь в чужой стране. Здесь они и умерли. Сначала Довид. Затем Рая. А вскоре после их смерти, неожиданно для всех умер и Черчис. Теперь уже ничто не удерживало Стеллу от воссоединения со своими детьми. И она уехала к ним. Говорили, что Арон стал там медицинским светилом. Да и дочь не бедствовала. А вот со Стеллой произошло несчастье. Переехав к детям, она не могла нарадоваться жизни. Всё ей здесь нравилось. Дети были рядом. Социальными программами пользовалась. Сын ей во всём помогал. Появился относительный материальный достаток. Только радовалась она недолго. Спустя три месяца после приезда в страну, переходя улицу, не заметила несущуюся по Брайтон-бич тойоту. Погибла она на месте.

Будка Довида располагалась по правую сторону въезда на базар. По левую сторону, точно на таком же расстоянии, находилась будка другого заготовителя - Глейзера. Будки были похожи, как две капли воды. Такой же прилавок, с откидной перекладиной на одном его конце, такие же обшарпанный стол, два расшатанных стула и скамейка у входа. Для ожидающих своей очереди сдатчиков. И такой же набор завлекательной галантереи. Но хозяин второй будки был полной противоположностью Довиду. Ему ещё не было шестидесяти, но выглядел он много старше. И одет он был, как старик. Намного теплее, чем требовалось по сезону. Худой, с заросшим седой щетиной морщинистым лицом, был он не в меру суетлив. При разговоре с посетителями имел привычку облизывать пересыхающие губы. Голос у него был высокий, почти детский. Незнакомых с ним людей зачастую это заставляло оборачиваться в поисках его обладателя. Из-за близорукости носил он круглые очки. Одной дужки у них не было. Её роль выполняла тонкая резинка, одеваемая прямо на ухо. Впрочем пользовался он ими редко. Только если нужно было навести справку в его записях. А при разговоре со сдатчиками смотрел на них поверх очков. Говорили, что у него была дочь и двое внуков. Но в райцентре их никто не видел.

Глейзер отчаянно конкурировал с Довидом. При отсутствии посетителей выходил из своей будки и высматривал среди прохожих потенциальных сдатчиков. И меня в первый раз он зацепил таким же образом. Увидев, что я несу кроличьи шкурки, предложил зайти к нему. Обещал дать за них справедливую цену. Из рассказов моего приятеля я уже приблизительно знал, сколько стоит шкурка. Предложенная Глейзером цена меня приятно удивила. И вполне устроила. Я пообещал, что опять приду непременно к нему. Но в следующий раз Глейзер неожиданно оценил принесённые мною шкурки ниже ожидаемого. Оказалось, что меня он запомнил. И его объяснение сводилось к тому, что в прошлый раз я принёс шкурки очень высокого качества. Такие нечасто встречаются. Поэтому и оценил он их по высшему разряду. А в этот раз шкурки были обычными. И стоили дешевле. Если я опять принесу шкурки высокого качества, то, конечно, он заплатит за них дороже. Но все последующие шкурки тоже оказались из разряда “обычных”. “Высококачественных” среди них Глейзер больше не находил.

Однажды, придя к Глейзеру с очередной партией шкурок, я не узнал его. Даже собирался уже спросить, стоявшего за прилавком человека, где же хозяин будки. И тут он заговорил. Только по голосу я понял, что передо мной Глейзер. Выяснилось, что он женился. И его внешний вид мгновенно преобразился. Он приоделся, стал регулярно бриться. Оказалось, что у него приятное, интеллигентное лицо. И очки у него были уже новые. С двумя дужками. Но с женитьбой его требования к качеству шкурок стали гораздо жёстче. На некоторых из них вдруг стали появляться трудно различимые покусы от других кроликов. А это существенно понижало их стоимость. Часть шкурок переводилась в ещё более низкосортную категорию. И тогда я решил сдавать шкурки его соседу. Но и Довид, применял те же приёмы, что и Глейзер. Первый раз он заплатил за кроличью шкурку дороже. А потом опустил цену до уровня своего конкурента. И аргументация у него была очень похожая. Тактика у обоих заготовителей была давно отработана. Сначала они привлекали сдатчиков высокой ценой. Старались показать, что их цены выше, чем у конкурента. Затем цены снижались. И клиенты уже сами решали, кому сдавать товар. Поскольку для большинства сдатчиков это не имело значения - цены в конечном итоге, были практически одинаковые - то ходили они к заготовителям по очереди. То к одному, то к другому. Такой же тактики придерживался и я. А сдав шкурки, на вырученные деньги покупал ячмень. Проблема кормления голубей на время снималась. Трудности с кормом наступали летом. Бить кроликов в это время нельзя. Они линяют и шкурки их не имеют цены. Чтобы добыть деньги на ячмень для голубей, приходилось подрабатывать. То мы с приятелем-голубятником собирали на каменистом поле булыжники для закладки фундамента какой-нибудь конторе. То для детского сада привозили и переносили в сарай торфяной брикет. Были и другие такие же тяжёлые и мало-оплачиваемые работы, на которые мы подряжались.

Во второй половине пятидесятых годов, по инициативе Хрущёва, в Казахстане начали распахивать целинные земли и выращивать пшеницу. В первые годы, пока земля не истощилась, урожаи были высокими. Пшеницы собирали много. В целинных районах не хватало производственных мощностей, для переработки зерна на месте. Недоставало сушилок, элеваторов. Иногда даже обычных навесов, чтобы защитить зерно от непогоды, не было. На спасение урожая бросались студенты, солдаты. Вручную они перелопачивали влажную пшеницу. Сушили её. Но и их усилия не спасали положение. При лёжке в огромных кучах на открытом воздухе, температура влажного зерна повышалась и оно "горело". Буквально спекалось, превращаясь в монолитные, темно-коричневые глыбы. Такое зерно отправляли на спирт-заводы. Или в колхозы. На корм скоту. Приходили вагоны с таким зерном и на станцию нашего райцентра. И здесь для него не было свободных помещений. Зерно выгружали прямо на открытые площадки под навес. Пшеница подолгу лежала там, ожидая пока её распределят и направят на местный спирт-завод или откормочные комплексы. Испорченное зерно не представляло большой ценности. Поэтому не охранялось. Но если оно не представляло ценности для местных властей, то это не означало, что оно не представляло ценности для ребят-голубятников. Представляло. И ещё какую! Ведь оно годилось для корма голубей. И как только проносился слух, что на станцию прибыло "целинное зерно", мальчишки с сумками начинали крутиться у мест его хранения. Не то, чтобы их гоняли оттуда, но иногда цыкали. Когда они, собираясь в большие группы, становились особенно назойливыми. Улучшив момент, ребята всё же набирали полные сумки горелой пшеницы. В такие времена можно было запастись кормом для наших птиц на несколько месяцев вперёд. Однако ж всякой халяве приходит конец. Со временем навели порядок и с "казахстанским хлебом”. Его всё больше доводили до кондиций на месте. И в райцентре такое зерно уже хранили на зерновых складах. Да и урожаи целинного зерна стали заметно меньше. Всё вернулось на круги своя. И мне опять пришлось покупать ячмень на деньги, получаемые от кроликов.