Вести с полей

Пролог

Я написал повесть о целине. Это - не документальная работа.

Изменены фамилии и имена героев повести, названия всех населённых пунктов, кроме Кустаная, областного центра, который в 1957 годы принял на освоение целинных и залежных земель огромное количество энтузиастов. Большинство из них приехало по комсомольским путевкам. Они недолго жили в палатках, построили для себя добротные поселки, которые стали целинными.

Об освоении целины написано много. Потому я не стал писать то, что уже и без него всем известно.

Написано о том, как сложились судьбы целинников через десять лет и позже. Именно в это время я много писал о целине как корреспондент областной газеты. Приходилось писать то, что требовала редакция, которая была органом областного комитета КПСС.

А в повести говорится от том, что я видел сам и слышал от первоцелинников. События и случаи, описанные в повести взяты из девяти совхозов, которые посещал чаще всего, но вместил их все в жизнь всего двух хозяйств. Потому, что все события исключительно похожи и судьбы людей мало чем отличались там, где приходилось часто и подолгу бывать.я не трогаю экономику, не анализирую целину с политических позиций. Нет цели очернить советскую действительность и порадовать этим тех, кто ненавидит СССР. В целом – прекрасная была действительность. И, в общем-то, об освоении целины по всему Казахстану я тоже не рассказываю. Наверное, где-то всё было замечательно.

Моя повесть – это реалии «низа» всего нескольких целинных поселений. Этот «низ», простые работяги, трудились и существовали совсем не так, как в то время было принято писать в прессе и показывать в кино. То, что автор наблюдал и описал - не истина в последней инстанции. Возможно, где-то всё было иначе. Но то, о чем пишет писатель - происходило именно так и почти ничего не пришлось придумывать.

 

Глава первая

***

(Фамилии героев повести и некоторые названия населенных пунктов изменены автором по этическим соображениям)

***

-Ты, дуболом, насмерть, что ли, его зашиб? - Серёга Чалый втыкал острый луч большого мощного фонаря во все ямы, в провалы между брёвнами, разбросанными перед зерноскладом, внутрь склада за низкие бурты пшеницы забрасывал толстый пучок света. - Давай, кричи, зови его, бедолага ты хренова! Точно здесь дрались? Не путаешь с перехлёбу? Сколько выжрали?

Артемьев шел сзади, спотыкался, улетал в сторону, падал, на карачках проползал пару метров и снова превращался в маленькое, воняющее самогоном, слабое, но передвигающееся самостоятельно существо.

- А чего он даже не мычит, сучара  интеллигентская!? - Артемьев прикрыл ладонью правый глаз. Он слезился после драки с Петькой и мешал смотреть. А с брови стекала вокруг глаза на щеку тонкая ленточка крови. - Петро, мать твою! Э-э-эй!!! Выходи, падаль, не трону уже! Слово зека, зуб даю!

После этой длинной  трудной смысловой нагрузки  и напряжения связок Артемьев вдруг замер, остановился, потерял сознание и рухнул, не сгибаясь, в октябрьскую грязь.

- Придурок, - без эмоций зафиксировал факт вылета из поиска главного действующего лица, который мог бы даже случайно на секунду просветлеть разумом и вспомнить, где снёс с копыт не менее пьяного дружка - агронома совхозного Петьку Стаценко.

Он повернул за угол склада и в трёх метрах от стены луч вытащил из  темноты глубокой ямы две ноги, разлетевшиеся широко в стороны. Одна нога имела на конце сапог, на другой болталась наполовину раскрутившаяся портянка.

- Во, бляха! - обрадовался Серёга. - Компактно бились. Метров двадцать в диаметре ринг у них был. Да и недалеко от совхоза. Днём за пять минут нашел бы.

  Он потянул Петьку за ноги и, скользя по глинистой жиже, пару раз сам припал на задницу, но Петра Стаценко вынул-таки на подпорченную вчерашним дождём твердь. На человека Стаценко  похож не был. Лежал перед ним просто большой длинный, бесформенный кусок грязи, в котором голова не различалась от общёй глинистой массы. Только, впритык приставив к телу фонарь и правой рукой сгребая с верней части туловища глину, он как-то смахнул жижу с лица. Нос, рот, глаза и уши агронома как пробками были плотно заткнуты подсохшей грязью. Серёга приложил ухо к свитеру, к тому месту, где сердце. Под свитером было тихо как в могиле.

Ё!!!- заорал хрипло Чалый.- Он же его ухайдакал напрочь! Или захлебнулся Петро грязью. Ну, твою же метель-пургу!

Он скинул фуфайку, воткнул её агроному под голову и стал сверху, скрестив ладони, рывками вдавливать ладони в тело, в сердце. Прошло две-три минуты и Чалый, здоровенный лоб весом под сто, уже начал вырубаться. Ему казалось, что массирует он уже полчаса, не меньше. Серёга пятиэтажно выматерился и со всего маху двумя руками из положения стоя обрушил руки и весь свой выдающийся вес на грудь Стаценко Петра, соседа своего. Дом у них напополам был разделен. Входы с торцов. Жили так уже лет восемь. Дружили по-людски. А тут, не дай бог, помер!  И людей-то не останется, с кем без опаски про всё можно разговаривать.

И вот тут, после массированного налёта на тело, изо рта и носа Петькиных вылетел стон вместе с глиной, слюной и кровью. Он судорожно забрал в себя чуть ли не весь воздух вокруг них, потом стал дико кашлять и блевать. Серёга перевернул его на бок и сел рядом ждать. Где-то минут через пятнадцать Петьке стало легче и он с трудом сел задом на край ямы.

- Это чего я тут? - спросил он сквозь кашель сам себя. - А-а-а! А этот козёл где, Артемьев, падаль? Я ему глаза сейчас выгрызу! Где Игорёк, мразь!?

Ну, Серёга Чалый понял, что уже можно тело доставлять домой, взвалил на горб небольшого размером Стаценко и понёс его к их дому. Недалеко. Может, километр всего.

- Идиота этого, Игорька, завтра заберём. Пусть спит покедова. Фуфайку - тоже завтра. - Серёга Чалый ещё что-то бормотал непонятное и самому, скользил, запинался, но фонарик держал крепко и потому шел ровно, уверенно. - Завтра, завтра всё порешаем. Всё по буковкам разберем.

Было за полночь, когда в луче фонаря мелькнул темными стёклами и дорожками, засыпанными гравием, их дом. Не родной, конечно. Но свой.

Жена Ирина спала уже. Вовка с  Наташкой тоже. Лампочки выключены были во всех трёх комнатах. И понёс Серёга агронома в его квартиру. Сбросил его на крыльцо аккуратно, чтобы грязь на него не попала, и не без труда распечатал по очереди все пять Петькиных карманов, как сургучом скреплённых ссохшейся на ветру глиной. Ни в одном ключа не было. Дернул замок навесной, вставленный в дырку между двумя скобами, вбитыми в дверь и в косяк. Дуга замочная раскрылась и страж дома свалился рядом с агрономовской головой.

- Во как! - хмыкнул Серёга Чалый. - Правильно. Воровать там всё одно нечего. Разве что гитару да радиолу с пластинками.

  А единственный на весь совхоз  воришка, Артемьев Игорёк, пропитывался в эту прохладную ночь октября липкой смесью земли и глины там, где дрался с агрономом, где уронил наземь все последние силы свои, отнятые у организма битвой и водкой. Затащил Серёга обмякшее тело в маленькую прихожую. Лампочку включил. Она светила неровно, с перепадами от тусклого света до почти тусклого. Видно потому, что управляющий сегодня совхозным  генератором дед Митрофанов уснул в тепле от машины, да форсунки не чистил. А солярка всегда плохая была. Привозили такую из города за сто десять километров раз в неделю. Надо было ей выход из форсунок прочищать постоянно. Но все генераторщики, трое их, дежурили через двое суток и похмелье после  вольных дней лечили на работе самогоном, который сами и гнали. Самогон шестидесятиградусный легко превращал все сложности рабочие и житейские в пустяки, если пить его помаленьку, но всегда. Иногда, конечно, надо было заглатывать эту гадость сразу помногу. Тогда вообще всё, от собственных бед до мировых проблем исчезало на несколько дней. И в пустоте этой, в забытьи жилось так легко, будто ты ангел и у Господа главный любимчик. Пили все по-разному, но все. И всегда. И не считалось в совхозе бытовое пьянство ни пороком, ни нарушением трудовой дисциплины, ни моральным разложением или причиной всех болезней. Потому как без самогонки бывшие энтузиасты-целинники, верившие поначалу в своё особое предназначение и искренне ждавшие чуда от схватки своей с нетронутой природой, победы ждавшие и сказочных урожаев, которые превратят счастливую страну нашу в главную на Земле. Потому, как хлеб - не просто всему голова. Он - обозначение могущества социалистического труда. Ну, когда через пяток лет всего видно стало всем, что чудес-таки не бывает на свете и сделать плодородной безжизненную землю даже великая Коммунистическая Партия не в силах - стал народ запивать разочарование всем, что избавляет от мучений душевных и обиды на бессилие своё. Пили не только хлеборобы. Остальные на своих местах тоже не радовались весьма скромным достижением в полях и солидарно поддерживали земледельцев  водочкой и самогоном.  Оттого и валило дежурных по генератору в сон тепло, хотя по инструкции они должны были нести  огонь электричества в дома чётко и яростно как Прометей.

Раздел Серёга агронома до трусов, выкинул всё остальное на крыльцо и отнес живое, но недвижимое тело на диван. Там подушка всегда лежала. Петро днём прикладывался покемарить часок. Комната агронома прогрелась очень хорошо, хотя печки у него вообще не было. Общая стенка, разделяющая дом, имела внутри семь колодцев и топилась из Серёгиной квартиры. А деньги на дрова Петро давал насильно, как бы Чалый ни сопротивлялся.  Одеяло с кровати Серёга  сдернул, набросил сверху на агронома, уголки подогнул, потушил свет и не торопясь пошел спать.   

***

Октябрь был даже к двадцатому числу не очень-то и осенним. Ну, дожди через день. Летом бы они обильно так лились на поля... Ну, ночи посвежели, топить приходилось печки.

А так, очень даже приятной была осень. Если бы не косить остатки почти полёгшей пшеницы на сотнях гектаров, которая на солонцах и суглинках созревала аккурат к первым «белым мухам», то осталось бы работягам  лежать  лениво целыми днями на диванчике, наслаждаться теплом от печки и книжки читать библиотечные. И, ясное дело, потреблять водочку или самогон. Без них в степи пустой, да среди тысячи разномастных молодых мужичков и женщин, с которыми за десять целинных лет по десять раз уже переговорено всё, скукота и томление сердца от тоски. А она, тоска, из разных мест приползала. И с работы почти бесполезной, и с отдыха, одинаково тусклого, как  электрические лампочки от совхозного генератора.

Какой это отдых - надоевшая рыбалка на ближнем озере, по пять раз пересмотренные фильмы, которые вместе с передвижным проектором «Украина» засылал по совхозам областной кинопрокат раз в неделю. Ну, баня ещё. Хорошая. Сами от души сделали. Но и там соберется человек тридцать в субботу и пока попарятся, да помоются, за каждым надо кого-то трезвого присылать, чтобы доволочь до дома. А где их возьмешь, трезвых к вечеру после работы? Года два назад ещё гонки по степи на мотоциклах устраивали. Вот это было развлечение. Да! Но после трёх столкновений за год со смертельным исходом лавочку эту милиция прикрыла и пугнула отчётливо, что организаторов сажать будут. Поверили все мотоциклисты.

Ну, конечно, сейчас осталось для оживления души  - таскаться по бабам. Их и незамужних хватало, да и многие, связанные узами брака, узы эти развязывали - только свистни. Но, опять же, новых баб не прибывает, а долгожительницы  организмы донжуанские  уже отволновали давно. Так что, по вечерам радость простая осталась - собираться у кого-то в хате и рубиться в двадцать одно или в буру. Под тот же самогончик до высшей кондиции - когда карты плохо различаешь и бьёшься с друзьями за какую-нибудь подвернувшуюся правду на кулачках до красных соплей.

Грустно было Чалому Серёге в  эту ночь, когда выдернул его из дома непонятно как добравшийся, ухайдаканный самогоном до невменяемости раздолбай Артемьев Игорёк, сорокалетний дуролом, приклеившийся в пятьдесят седьмом году, в свои 30 лет, к комсомольцам города Клин, направленным партией осваивать целину. В юности он оттянул три года в Нижнем Тагиле за кражу в том же родном городе Клин двадцати пяти мешков сахара со склада горпотребсоюза. Напоил сторожей до забытья, подогнал грузовик и обогатился, пихнув оптом сахар в Подмосковье. Вычислили его, поймали. Отсидел, вернулся в Клин, гулял, пил, воровал помаленьку и его уже  начали отслеживать. А тут как раз - целина. Купил по дешевке путёвку в горкоме комсомола и - «здравствуй, земля целинная»! В совхозе имени Павла Корчагина  Кайдарунского района общительный Игорёк прижился скоро. Не делал почти ничего. Пил, отдыхал, охмурял девок, дрался с кем ни попадя. И было ему хорошо. Уезжать не уехал бы даже по приговору Верховного суда. Сам так говорил.

- Они не дерзнут тронуть целинника с десятилетнем стажем и медалью «За доблестный труд»! - гордо говорил он всем, кто пробовал выгнать его из совхоза, и показывал медаль, которую купил в Кустанае на барахолке за три рубля у совсем тяжелого пьяницы. - Сорок лет, это уже старость. Вы же не выбросите на улицу старого советского гражданина, отдавшего молодость великой целине!

Так, напомню коротко, что было. Сидел Чалый Сергей с вечера на кухне и читал толстую историческую книжку Арчибальда Кронина  «Звёзды смотрят вниз» 1935 года выпуска. Хорошая была книжка, но грустная. И вот только подумал он сменить занятие и развеяться, потому как жена Ирина и дети дрыхли уже часа три. И вот ровно в этот момент за стеклом объявилась окровавленная морда Артемьева Игорька, который орал так громко, что звук его сильно сдавленного самогоном голоса не снес в сторону ветер осенний, и двойные стёкла легко пропустили его в комнату.

- Я его убил!- верещал Артемьев Игорёк. - Я грохнул его, суку! Теперь меня расстреляют. Пойдем, Серёга, закопаем его за посёлком. Один не смогу. А тебе я пять рублей дам!

Чалый Сергей улыбнулся, потянулся, надел фуфайку. Развлечение само его нашло.

  - Убить - не убил, конечно, - думал он, выходя на крыльцо. - Но найти надо. Пьяный застынет к утру.

И они пошли в степь. Туда где пьяный в зюзю Игорёк дрался с таким же упитым в доску Петром Стаценко, агрономом и соседом.

- Нашлось дело! - радовался Серёга. - Так скука и пропадет. Зараза!

Нашел он агронома, принес, спать уложил.  Всё это я описал, а вы прочли.

И вот спустился он с крыльца и повернул по дорожке из гравия к другому концу дома, к своему крыльцу. Шел уже. Посвистывал, напевал что-то, в последнем фильме услышанное в прошлую субботу. Но не дошел. Услышал сзади стоны. Ночью непонятно было: далеко стонет кто-то или он рядом где- то. Врубил фонарь свой с необыкновенной силой луча. Сам сделал из маленького аккумулятора для мотороллера «Вятка», зеркального отражателя, выпрошенного у знакомого стоматолога в городе, лампы дальнего света от «ГаЗ-51»,простого выключателя кнопочного и кожаного кожуха с ручкой от портфеля. Фонарь был не очень красивый, но по яркости и дальнобойности луча равных не имел в совхозе. Да, наверное, и во всём районе. Все дружки его видели, рассматривали, но почему-то больше никто себе такого не сделал. Ну, пошарил он лучом слева направо, поближе да подальше, и увидел Артемьева Игорька.

  Да нет. Не так. Он увидел круглый ком грязи, медленно катящийся как больной колобок, в сторону совхоза. Заметно было, что траектория движения «колобка» уклонялась от верного пути и вела в глубь степи. «Колобок» стонал и матерился, что сразу же выдало в нём Игорька Артемьева, победившего пьяную смерть в жиже грязевой, захлебнуться которой было делом доступным любому, нажравшемуся до свиноподобия. Игорёк стонал чаще, чем матерился, поэтому Чалый понял, что совсем тяжко бедолаге. Может просто с бодуна страшного, а, вероятно, смог он и напороться на какое-нибудь острое и железное препятствие, коих накидано было повсюду бережливыми механизаторами.

- Артемьев! - крикнул Серёга, чтобы обозначить себя.

- Помираю! - завыл Игорёк, продолжая перемещение на четырёх точках.

- Ладно, для начала развернёмся в сторону дома.

Он поднял с земли двухметровый кусок арматуры, зашел с  тыла и стал поправлять этим обрезком направление движения. Он втыкал арматуру впритык к телу слева и Артемьев Игорёк вынужденно полз вправо. Где-то минут за сорок они покорили расстояние в полкилометра и Серёга докатил предмет, похожий на человека, к крыльцу его маленького домика. Дверь была открыта настежь. Чалый Сергей вошел в коридорчик, нашел там веревку и два старых мешка, обмотал мешками тело выжившего, потом обвязал мешки веревкой и стал затягивать Артемьева за конец верёвки в дом. Что удалось сделать очень быстро, потому как скользкий от глины Игорёк легко перекатывался через ступеньки и пороги. Серёга дотянул его до середины комнаты, развязал, раздел и скинул мокрого ноющего Артемьева Игорька на кровать. Вытащил из под него одеяло, укрыл, но понял, что тот замёрзнет всё равно. Печь не растоплена, дверь открыта. Температура в комнате уличная. Пошел, принес из сарайчика за три ходки довольно много дров. Затопил, покурил пока прогорели первые дрова, потом запихал в печку все остальные. Некоторые чурки даже ножкой табуретки пришлось вколачивать, чтобы поплотнее дрова легли, да побольше их влезло. Дождался пока стало теплеть в комнате и пошел, наконец, домой.

- Чем я, бляха, всю ночь занимался!? - спросил сам себя Серёга Чалый по дороге к дому, пробивая себе сухой путь лучом света. - Завтра поутряне клетки скошенные перепахивать, бляха. Не высплюсь, конечно. Ну да чего уж! В тракторе тормознусь, перекемарю часок.

Он тихо прошел через всю квартиру, скинув всё грязное в коридоре на сундук. Жарко было дома. От души натопил. Он боком сдвинул жену к стенке. Укрылся. Зевнул крепко. О чем-то пытался подумать, но не смог. Не успел. Морфей его обнял, приворожил  и забрал к себе до первых петухов.

Утром, по дороге на МТС за своим трактором догнал Чалый Серёга  комбайнера Олежку Николаева. Шел Олежка за чужим комбайном. Директор сказал, чтобы ему дали. Надо было докосить и подобрать нагнувшиеся коротенькие колоски почти на сорока гектарах. А свой комбайн он уронил плашмя. На размазанной дождями земле попал в колею от груженого зерном грузовика и его завалило вправо на бок. Пробовали тросами потянуть и поднять, но два «газона» покрутили колёсами на месте, побуксовали в грязи и всё. Сами еле выползли через полчаса. Директор приехал, посмотрел и сказал, что трогать его не надо. Подсохнет поле, тогда и выдернем. Приказал взять шестнадцатый номер. Мостового Кирилла машину. Кирюха сам заболел крепко. Продуло и промочило на капитанском мостике, на открытом непогоде мостике управления  рычагами и рулём.

  - Они, падлы, сгнобят тут нас всех, - пожал Николаев Серёге руку. - Я козлу  этому, директору, месяц назад на собрании сказал, чтобы хоть брезента кусок побольше дали комбайнерам. Мы бы и крышу из него замастырили, и бока закрыли. Ни хрена! Брезент, говорит, весь на пологи ушел, на грузовики, чтоб зерно не ссыпалось. А то, что скоро и сыпаться нечему будет, если в этом месиве все комбайны затонут, или мы все сляжем, его не кусает. И мы хрен да копейку за сезон возьмем. А он, поганец, зарплату-то сполна заберёт. Да премиальные ещё. У него ж там экономисты рисуют сводки, будто совхоз уже по тоннажу поверх плана сдает зерно. Бумаги-то эти в области читают, а само зерно по тоннам сверять на элеваторах с бумагами  не пойдёт никто. На кой хрен картину портить? Из Алма-Аты тоже не поедут. Им бумажки достаточно. Верят. Все ж коммунисты. Врать не умеют. Про Москву вообще молчу. Суки они все. Втравили нас в эту долбанную авантюру. Теперь вон ордена чуть ли не всем раздают. Все и помалкивают, бляха!

Олежка основательно выматерился, плюнул под ноги себе, замолчал.

- Ну, верно, - Чалый Серёга из солидарности тоже плюнул под ноги. - Я вон сейчас пойду новый пласт подымать, раком землю опять поставлю. В ней и так ни хрена нет, так после меня вообще последнее полезное ветер высосет. А откажусь пахать?.. Могу, конечно. Тогда Ирку да детей на какие шиши кормить? Банк ограбить в Кустанае? Или секретаря обкома  молотком по башке в подъезде пригреть? У него там башлей по карманам насовано - нам на год хватит. Шучу, мля…

- Это ты сперва в подъезд к нему попади. Разогнался! - захохотал громче утренних петухов Николаев Олег и снова с отвращением на лице смачно плюнул перед собой.

Дальше шли молча. На работу жутко не хотелось. И не только им. Народу на МТС плелось уже порядочно. Но и у них на лицах жизнь целинная уже давненько отразила полное безразличие к тому, что ещё десять или даже пять лет назад вызывало восторг и рождало великие надежды.

- Эй, Чалый! Серёга, слышь! - сзади шел механик с МТС Веня Кириченко, земляк. Тоже из Гомеля по путёвке занесло его сюда. Только Чалый  - русак чистый, а Веня - украинец. Но украинского языка почему-то не знал, за что его поначалу  и недолюбливали все украинцы, которые между собой только на своём языке разговаривали. Веню это никак не волновало, хотя свои безуспешно пытались разными способами научить его родной мове. Он почему-то артачился, за что и был в первые годы после приезда бит неоднократно. Чалый Серёга за него заступался не раз. Морды некоторым придуркам поквасил прилично. Помогало, но на недолго. Ещё раза три Веня ловил фингалы от земляков. Но Чалый всё же силой своей повлиял, видно, на земляков. Неожиданно  вдруг утихло всё, утряслось как-то. Парнем Веня  оказался добрым и механиком отменным. Отношения с братьями -украинцами наладились с помощью самогона и анекдотов смешных, особенно политических, которыми Веня дня на три беспрерывных рассказов где-то нагрузился ещё до целины.

  - Я чего тебе хочу сказать, Серёга… В трактор твой вчера вечером лазила какая-то падла. Это когда меня директор совхозный со списком нужных на комбайны запчастей вызывал. Я там час гнил, пока он разбирался. А перед уходом домой мы с помощником обходили все машины. Два фонаря хороших взяли и весь парк отсмотрели. Так вот с твоего трактора какая то тварь свинтила основу под навесное оборудование. Плуги от него открутили, пневмошланги отсоединили, не порезали. А основу сдёрнули. Так что, день у тебя сегодня домашний. Я тебе основу другую дам. Но ставить и регулировать сам будешь. На мне сегодня два комбайна висят. У одного движок не заводится, другому надо шнек выправить. Цепанул землю, да погнул сильно.

- Во, бляха-Натаха, суки какие! У своих тырят! - Чалый Сергей психанул и от злости сапогом метнул вперед здоровенный кусок грязи. Кусок на полметра не долетел до Зинки Гречко, заправщицы топливом на нефтепункте МТСовском, но брызгами мутными всё же приголубил её прорезиненный плащ.

- Вот ты у меня, Серёга, теперь заправишься! - обернулась Зинка и попыталась стряхнуть брызги хотя бы снизу. - Я тебе соляры вот с этой грязью намешаю и паши потом, выбивайся в передовики!

Все, кто шел рядом с ней, засмеялись и  плащ очистили носовыми платками.

- Не, ну это ж надо совсем страх потерять! - продолжал психовать Чалый. - Тракторов с навесными хреновинами всего одиннадцать в совхозе. Только пьяный вусмерть мог скрутить. Другой бы допёр, что найдут.

- Двенадцать, - уточнил Веня. - Барановичу поставили весной. Начальник МТС лично приказал. Но у Барановича новый трактор был. В феврале пригнали. Там основа заводская стояла. За посевную не мог он её изуродовать. Думай теперь.

- А кто у нас трактора на ночь дома ставит? - стал догадываться Чалый Серёга.

- Лазарев и Попович, - Венечка постучал себя по лбу. - Вот я тупырь! Вчера днём Лазарев не работал почему-то. Торчал на МТС с обеда. Вмазанный был - аж качало его. Шкив приводной у меня выпрашивал. А на хрена он ему? Трактор-то на ходу. Движок крутится. Да и знает он, что приводных нет у меня. Я в каптёрке по телефону громко орал на завскладом кустанайского, что он не всё выдал Мишке Шутову по списку. А пятеро наших в это время на скамейке возле двери курили. И Лазарев сидел. Сейчас ещё дома, сто процентов. Похмел должно быть дикий имеет. Поправляется, небось.

Чалый развернулся и, широко раскидывая ноги на скользкой земле, рванул к Лазареву. Прибежал вовремя. Генка уже заглотил пару стаканов и обувался в сапоги. Собирался ехать в поле. Чалый Серёга здороваться повременил. Обошел трактор вокруг. Плуга на нём не было. Основы тоже. Не обращая внимания на улыбающегося Генку, Чалый открыл левую дверь ДТ - 54. Сиденья вообще не было. Вместо него, уперевшись «рогами» в панель переднюю, стояла на двух толстых плоскостях крепёжная основа. Болты и гайки от неё лежали между этими плоскостями на тряпке.

- Дык  это…- Генка с открытым ртом постоял несколько секунд, осмысливая ситуацию: - Срезало у меня болты на пахоте, крепеж и плуги отвалились. А я, дурак, назад к плугам сдал. И крепёжку-то помял совсем. Ну, думаю, налажу завтра, а пока займу на время у кого-нито. Вот…

После этих слов он судорожно стал загребать по глине жидкой ногами. Чтобы смыться успеть. Но не успел. Серёга Чалый оттолкнулся от гусеницы и сразу же оказался напротив Лазарева. Дал ему поддых, не сильно, но правильно. Генка скорчился и Чалый воткнул его, согнутого, лицом в жижу и придавил на минуту за шею.

- Был бы ты гадом, Лазарев, я бы тебя уделал по полной. Потому, что воровать - это сучье занятие, позорное. У чужих тыришь, у своих - всё один хрен. Любой вор - дешевка.  Дешевле коробки спичек. - Чалый Серёга убрал руку с шеи и Генка перевернулся на спину, кашляя и выплёвывая грязь. - Но ты просто мозги пропил, а потому дураком стал. Я ж тебя помню с пятьдесят седьмого. Человеком же был. Пацанов наших на гитаре учил играть. Волейбольную команду собрал. Десять совхозов мы тогда обыграли. Эх, Генаха, мля!

Чалый забрал из кабины болты, гайки, основу крепёжную, закинул её на спину и пошел на МТС. День рабочий накрылся. Семь рублей - мимо кармана.

- Ну, да и ладно, - решил Серёга. - Нагоню завтра. Там и надо-то тринадцать гектаров поднять. Сделаем.

Утро взлетело над степью лёгкое, ясное. Носились птицы всякие низко над стернёй, зависали на мгновение и планировали на россыпи зерна. Его много было, оставленного. Рай для птичек, мышей-полёвок, сусликов и сурков. Земля прогревалась под ясным, ещё не прохладным солнцем, и от неё вверх поднимался синеватый, приятный глазу дрожащий в медленно бегущем без ветра воздухе, пахнущий соломой пар. Олег Николаев тридцатисемилетний бывший комсомолец из Ярославля, шоферивший на родине после армии, как и многие городские парни и девчонки, увидел в призыве государственном - ехать поднимать целину - и романтическое, и героическое, даже исключительное для процветания страны великое дело и пошел в горком комсомола за путёвкой.

  В Кустанае на курсах переучился на комбайнера,  первые три года вкалывал как безумный, почти без отдыха, устанавливал рекорды по уборке напрямую, с подкосом и обмолотом. Машины под его бункер подъезжать не успевали. Фотография Олежки Николаева и на совхозной Доске Почета висела, и на районной, а на областном слёте целинников  подарили часы с гравировкой «Ударнику коммунистического труда», Почетную грамоту дали от обкома комсомола и путёвку в Пятигорск, в профилакторий для тружеников сельского хозяйства. Он, правда, не поехал. Дел в совхозе по горло было. Да и женился он здесь хоть и поздновато, в тридцать лет, зато на молодой красавице Оле Воропаевой из Мурманска, которой только-только пробило двадцать. И всё им в первые целинные годы нравилось. И жить вместе, и пацана растить, и любить целину, верить в то, что твой труд не просто нужен стране, а  обеспечивает её славу и процветание вместе с трудом таких же чокнутых, вкалывающих не за рубли, а за идею. А лет через пять всё исчезло. Как и не было этой радости оттого, что ты тоже причастен к великому делу. Сын вырос до восьми лет. Учился в плохой совхозной школе, где две молоденьких девчушки после кустанайского педучилища преподавали все предметы и маленьким, и большим. Жена сидела в отделе кадров и работы у неё не было никакой. Кадры не менялись. Не приезжали новенькие, медленно спивались и регулярно вымирали разными способами старенькие. Вот их она и снимала с учета. Оля глупела на глазах,  дома несла всякую чушь, которую они вместе с четырьмя тётками из отдела месили целыми днями.

- Сядь сюда и смотри на меня!- торжественно говорила она иногда Олегу. - Я прочту тебе мои новые стихи. Думаю послать их в областную газету. А потом выпущу книжку в областном издательстве. Стихи был примерно такие, причем почти все похожие:

Хорошо мне жить на целине.

Здесь любимый повстречался мне.

Здесь земля цветёт и хлеб растёт.

Целиной годится весь народ.

Ну и далее в том же духе. Страниц на пять тетрадных. Олег Николаев думал так:

- Да и хрен бы с ним, что она в свои двадцать восемь изводит бумагу на  такие детсадовские откровения. Другие вон сделали на хате у одной девахи воронежской то ли церковь, то ли молельный дом. Ходят туда вечерами, лбами бьются об пол, а весь дом в каких-то иконах, купленных на барахолке в городе, да книжки повсюду разложены непонятные. «Бог - есть любовь», «Как воплотить в себе дух Господен». И так далее. Он заходил один раз туда с дружком, который ему и предложил.

- Глянем давай. Чегой-то наши девки мутят там. Моя туда ходит. Так за полгода превратилась в старуху. Платок даже ночью не снимает. А между грудями у неё на веревке висит дощечка с какой-то постной рожей и подпись внизу: « Кто не свят, тот будет проклят».

Ну, пошли они. Прорвались в хату с трудом. Девки их задрали вопросами про то, не проклянуть ли они припёрлись царствие небесное и милость божью. Мужики постояли у порога минут двадцать, одурели от запаха едкого каких- то тонких черных палочек, не похожих на свечи, да от унылого монотонного пения всех, кто стоял на коленках и регулярно опускал лоб к полу, не прекращая петь какие-то молитвы. А, может, и не молитвы это были. Не поняли Олежка с дружком и ушли, озадаченные.

Задумался в одиночестве посреди бескрайнего поля хлебного Олег Николаев.

Немного времени ушло на забытьё. Очнулся он от звонка под рукой. Звонок сигналил, что бункер он намолотил полный. До краёв. Ссыпать надо зерно.

Глянул назад - грузовика нет ни рядом, ни вдали. Заглушил движок. Размялся. Огляделся. Справа, километрах в трёх, комбайн киевского парня Толяна Кравчука, противного, жадного, злого, любителя хорошо выпить и охмурить девок незамужних, да и замужних из семьи выдернуть, его комбайн сыпал из бункера по транспортёру зерно в ЗИЛ-157 с прицепом. Это была машина бригадира шоферов немца Вайсмана с Поволжья. У всех бригадиров имелись рации для связи с конторой и МТС.

Спрыгнул Николаев Олег с мостика своего и пошел быстро к машине. Вайсман уже в прицеп начал сыпать и Олежка побежал, чтобы успеть. Успел.

Было уже два часа пополудни. Он связался с МТС, с директором, сказал, чт

л, а некоторые  деревянными зимними лопатами грязь сталкивали от проходов в дома к заборам. Поболтали с ними капитан Малович и старлей  Тихонов, да в контору пошли. Совещаться и назначать предполагаемых преступников. И вот что получилось, если временно принять на веру свидетельские версии. Первым в списке возможных убийц обозначился Чалый Сергей. Его, растаскивающего по домам вусмерть упитых агронома и Игорька Артемьева, отчетливо запомнили сразу пятеро соседей с разных сторон и трое с другой стороны улицы. Затем в список внесли самого Артемьева Игорька, который бился с Петром Стаценко. Он мог очухаться малость после того как обогрелся в натопленной Чалым комнате, садануть стакан самогона, взять нож и ночью добить насовсем «врага» спящего. Потом в черный список занесли механизатора Свириденко, упавшего на перевернутую борону специально, чтобы в больничке доктор Игнатов подтвердил наличие травм. Но убили Стаценко пять дней назад, а Свириденко травмировался позавчера. Не сшурупил сразу сделать алиби, поскольку пили они так крепко в одной с агрономом компании, что нужная спасительная мысль могла проясниться только на более-менее трезвую голову. За ним, используя воспоминания соседей, записали Толяна Кравчука, драчуна и, к несчастью, передовика-тракториста. Он и дрался с агрономом не раз, он громко на улице кричал и тряс его за грудки. Убить клялся, если Петро не прекратит как агроном издеваться над землёй. Если не отменит отвальную пахоту на бедной плодородными элементами земле, потому как ветры этот мизер полезных веществ вышибают из глубоких борозд до полного исчезновения.

- Орал-то он правильно, по делу, - заключил капитан Малович. - Земля у вас тут - как нищая бабка возле входа на городской базар. Нету в вашей земле питания для пшеницы. Соль одна да суглинок. Но чтоб за это убивать агронома! Он что ли такую землю тут расстелил? Нет, не он. Но на заметку Кравчука берём.

-  Ещё надо записать врача нашего. Игнатова,- директор Данилкин в упор посмотрел на старлея Тихонова, щелкнул пальцами и повернулся к профоргу Копанову Тулегену: - Помнишь как он в посевную прямо на собрании совхозном агроному заявил, что, как врач, он бы такого специалиста, который своей жуткой технологией заставляет рабочих на полях болеть радикулитами и гробить внутренние органы, отравил бы нахрен цианистым калием? Вроде бы сильно злой на него был, что с полей, правда, много больных к нему приходило. Но убивать за это насмерть? Тёмная личность, врач наш. Ещё тот змей!

- Реальной угрозы тут не просматривается, но запишем для порядка, - Малович поднялся, пожал всем руки, надел фуражку и позвал старлея. - Пойдём, заберём главного на этот момент подозреваемого. Пусть посидит пока в КПЗ, а мы за недельку выжмем его как рубашку постиранную.

Они пошли к Серёге Чалому. Забирать в КПЗ. Данилкин глядел в окно. Профорг Копанов рисовал на листке каких-то зверей, а счетовод Костомаров Сергей и жена его, главный экономист Нина Захарова просто смотрели на свои столы, заваленные бумагами. Печально глядели, без выражения в глазах. Будто горе общественное отняло у них всё, кроме боли от утраты хорошего человека и специалиста.

- А!- сказал Чалый Сергей, обернувшись на шаги следователей. - Если я правильно понял…

- Правильно, - издали уточнил капитан Малович. - Собирайся. Жене пойди скажи, что пока на неделю уезжаешь. А там посмотрим. Брать с собой кроме паспорта не надо ничего.

- Ну да, - ухмыльнулся Серёга. - Баланда ваша.

Через пятнадцать минут они уже выбрались на асфальт с изуродованной дождями, тракторами и грузовиками просёлки, и без единого слова, на хорошей скорости за два часа долетели до областного управления внутренних дел.

- Давай, отдыхай сегодня. В камере твоей никого. Спи. Думай. Говорить завтра начнём, - Тихонов крикнул конвойного, который повёл Чалого в подвал и большим ключом открыл толстую дверь камеры номер шесть.

С этого момента началась новая, непонятная и пугающая неясностью будущего жизнь Чалого Серёги, хорошего тракториста и любимца практически всех жителей невезучего целинного совхоза имени легендарного Павла Корчагина, прирождённого борца за счастье советского строя.

На следующий день Стаценко Петра дружно похоронили. На работу никто не пошел. Кладбище за посёлком развезло непогодой до полного безобразия. Наклонные дорожки петляли меж могил и нести по ним гроб было внапряг даже шестерым здоровенным механизаторам в сапогах с глубоко рифлёными подошвами. Они скользили, съезжали к нижним оградкам, куда тянула тяжелая ноша, долго выравнивались и куда медленнее, чем вообще положено на похоронах, приближались  к могиле. Сзади шло около тысячи мужиков и женщин. Но если передняя часть этого ручья людского ещё ухитрялась не упасть и двигалась равномерно, то сзади совсем размазанная тропка идти почти не позволяла. Народ то на колени припадал, то за оградки цеплялся, однако тоже перемещался вперед, и через час мучений все окружили могилу, поставили гроб на две табуретки, после чего директор Григорий Ильич Данилкин минут пятнадцать говорил хорошие слова о покойном. От них многие женщины плакали, а мужики курили нервно и не в меру. Потом ещё несколько умеющих красиво говорить жителей совхоза по-своему высказали свою любовь и уважение к покойному. А тогда уже мужики заколотили крышку гвоздями и на верёвках спустили  бывшего Петра Стаценко на два метра вниз. Все, кто добрался, бросили по горсти земли на красный материал, украшавший гроб, да и засыпали могилку мужики четырьмя лопатами. Холмик аккуратно обстучали со всех сторон, чтобы красивый был и воткнули в землю доску с надписью «Стаценко Пётр Васильевич. 11.07. 1929 - 24.10.1967»

- Тут памятник поставим. Сварим из нержавейки. И фотографию прикрутим винтами под стеклом, - директор Данилкин поклонился могиле и пошел сквозь толпу на тропинку. За ним кланялись и уходили остальные.

Парторг Алпатов организовал в большой столовой добрые поминки. С большим количеством еды и питья. Все в столовой не поместились и пошли по домам. Но человек двести помянули агронома от души. Перепились до невозможности, плакали, смеялись, снова рыдали, после чего долго, до ночи пели всякие песни. Витька Сапунов, бессменный баянист совхозный, притащил баян и после пятой рюмки и хороших слов о покойном запел во всё горло любимую, почти народную уже песню:

  Вьётся дорога длинная,

  Здравствуй, земля целинная,

  Здравствуй, простор широкий,

  Весну и молодость встречай свою!

  Пели все взахлёб. Любимая это была когда-то песня. Гимн, можно сказать. Когда музыкальные произведения, всем известные, кончились,  приступили к танцам от «гопака» до «цыганочки с выходом», прерывающимся только для быстрой выпивки и минимальной закуски. В общем, душа Стаценко Петра, наверняка радовалась таким ярким проводам в мир иной его тела.

Переночевал совхоз первую после трагедии ночь как попало. Кто поспал, кто не успел, а некоторые не хотели ложиться принципиально. Всё агронома вспоминали, собравшись в кучки. Но утро пришло в положенное время и все, кто был в состоянии двигаться, двинулись на рабочие свои места. Трактористы разъехались пахать, комбайнеры - зерно поднимать и обмолачивать, шофера - возить это зерно на ток. Приёмщицы по местам пошли, механики на МТС, а директор Данилкин, экономисты Костомаров и Захарова в контору ушли. И парторг Алпатов с ними. Руководить. Скоро, через полмесяца свезти надо было всё зерно в город на элеватор и рапортовать в обком партии, о том, что в этом году совхоз имени Корчагина сдал родине, как и в прошлые пять лет два плана. Во имя и ради процветания любимой страны и самого лучшего в мире социалистического

строя.

***

Белые мухи начали валиться из низких мрачных туч только через месяц, двадцать пятого ноября. Большие растрёпанные хлопья, как парашюты подолгу висели в безветренном воздухе и как пух гусиный укладывались на застывшую горками грязь. Они аккуратно выравнивали поверхность раздолбанных дорог и прятали нерукотворное безобразие во дворах. Посёлок медленно, но уверенно отвоёвывал у неопрятной поздней осени чистоту и яркий художественный образ культурного поселения. Народ разбредался с утра по местам, где надо зарабатывать на хлеб, в валенках, толстых телогрейках, шапках и шалях. Многие сходились на одну тропинку, виляющую, например, к МТС, но с разных сторон. Занимали место на общей дорожке, дальше перемещались гуськом или маленькими группками. Градусники показывали всего минус восемнадцать, а при такой благостной температуре и работается легко.  Хоть на МТС, хоть в поле. Да просто поболтать на всякие общие темы в хорошую погоду не скучно и приятно. Вроде и не делаешь ничего, а всё равно теплее. То ли от слов, а, может, потому что все всегда разговаривают, помогая словам руками. Жестикулируют как итальянцы в кино - по любому поводу.

-  Зерно-то всё до горсточки свезли, говорят, позавчера в город. Финиш! Откукарекали уборочную! - радовался, сбиваясь с тропки в снежную порошу комбайнер Николаев Олежка. - Себе, правда, опять ничего на муку не оставили, блин!

- Зато конторская бухгалтерша Нинка Захарова в магазине вчера всю очередь  пришибла новостью, - вставил Толян Кравчук. Тоже на МТС  его утро вело по привычке. Хотя делать ему там было нечего. - Вот она ещё бы слово мявкнула и её могли начать на руках подбрасывать. А она ж центнер весит! Так она чего трепанула-то! Уже вроде как у директора на столе приказ лежит. Всем подряд вроде бы премии корячатся. А человек пятнадцать ещё какие-то медали получат. Во жизнь! Да, мужики?

    Николаева Олежку, друга лучшего, догнал  на самой высокой скорости, какую позволяли включить валенки и лёгкий полутулупчик, Валечка Савостьянов, шофер. Отдышался малость и внёс дельное предложение.

- Денежный довесок этот, премию, значит, надо зарыть поглубже. - Сказал он строго, чтобы все прислушались. -  В шкафы под бельё прятать не надо. Близко больно к рукам. Достанешь обязательно и на какую-нибудь глупость вроде норковой шубы для бабы своей изведёшь. Надо ехать подальше. В райцентр, а лучше вообще в город. И в сберкассу скинуть на книжку. Туда сдуру или по пьянке за деньгами не попрёшься. Далеко. Сохранность халявных башлей уже будет обеспечена на чёрный день!

- Чего сразу халявных-то? - натурально обозлился Кирюха Мостовой, комбайнер. - Я вон за эти «халявные» сутками с комбайна не слезал. Две недели потом в больничке парился с воспалением лёгких. Чуть не сдох. Мне это - праведная премия. Рисковал, можно сказать, жизнью. Отложу как в прошлом году, а на следующей уборке опять возьмем премии. Соберу всё да свалю домой под Кострому. В Галич свой. Слесарил там и жил от души. А тут что? Ещё пару лет и хлеб совсем перестанет расти на убогих полях наших.  Земля подыхает на глазах. Сам же вижу. Да и вы все видите. А другая работа неизвестно когда появится. Но в том, что рожать колосья несчастной нашей земле солёной с каждым годом становится всё более тяжко - лично я не обманываюсь.

  Кравчук Анатолий обогнал всех по рыхлому снегу сбоку и на тропинке застыл, растопырив руки. Остановил движение коллег к МТС.

- Стойте!- заорал он почти исступлённо. Все одновременно подумали, что у него и глаза на лоб вылезут, да пена изо рта брызнет. - Премии берём! Заслуженные! За перевыполнение плана в два раза! Да вы все башкой тронулись, весь разум рассыпали, как зерно с грузовиков! Кто из вас считал? Ну? Вы склады наши все видели? Все там бывали? Нет же! А я был в конце уборки. Кирюха Мостовой был. Чалый тоже. Там что - зерна на два плана лежало? Да хрен вот всем! И половины плана мы не дали!  По- ло - ви- ны!

- Ну там, в сельхозуправлении козлы, что ли, сидят тупые, безрогие? - засмеялась искренне Нинка с автозаправочной. - Ни фига себе - подарками какими они раскдываются. На совхоз премиальных дают тысяч пятьсот рубликов. Не пробовали посчитать, нет? С какого перепоя они нам станут просто так такие деньжищи дарить? Им же обком партии головы поотрывает и собакам скормит!

- А теперь меня слушай! - Толян так и стоял с распростертыми объятиями, хотя никто и не рыпался идти. Переминались все. Ждали. - Уборщицу конторскую Катерину Зотову уважаете?

- Толковая баба, - согласился Валечка Савостьянов. - Днём парикмахером работает. С утра вместе с Нинкой машины заправляет. Вечером контору вылизывает. Трудяга. И слово у неё верное. Не врёт никогда. Сто раз убедились.

- Ну, вот она мне вчера поздно уже на улице встретилась. Я к Артемьеву Игорьку выпить шел, а она - домой. Контору только что помыла. - Кравчук Анатолий поднял вверх указательный палец.- Так слушайте, что она мне сказала. Мыла, мол, кабинет директорский, стол протирала тоже. А на столе Данилкин сводку для обкома оставил по итогам уборочной. Так  оказывается мы с вами, ребятки дорогие, все подряд герои труда. Мы хлеба сдали на два плана. По восемьдесят пудов с гектара собрали. Не по четырнадцать, как на самом деле, а по восемьдесят. Как в Тульской области почти урожай. Как в самом чернозёмном Черноземье! Там сто пудов делают. А!? Не слышу троекратного «Ура!!!»

- Дуркует, как шалава подзаборная. - плюнул в сторону  Олежка Николаев и закурил. Заволновался. - Но наверху-то не идиоты. Они ж знают, что тут у нас сроду столько не вырастет. Но он завтра бумагу отвезёт. А её примут, обнимут Данилкина и нам премии с медалями опять сунут. Вместо умного агронома и безотвальных плугов. Тьфу!

- Но про это всё мы не знаем.- Вздохнул Мостовой Кирилл.- Мы знаем, что все склады вычистили. Не то, что себе, мышам полкило зерна не оставили. А, оказывается, это мы рекордный урожай вырастили. Там хоть взвешивают по-настоящему-то, что мы привозим? Реально ведь и половины нет от написанного.Стыдоба, мля! А мы тут счастливые! На собрании в ладошки будем хлопать. Вот же сука какая - Данилкин этот!

- Катька Зотова сказала, что экономисты наши, Костомаров с женой, насчитали неубранных семь клеток, - Кравчук сел на корточки. - Так вот - это наш с вами корм. Всего совхоза. Пустит Данилкин по снегу три комбайна бок к боку, они шнеками просто слой снега снимут, а  мы себе на прокорм колоски руками рвать будем и в мешки складывать. Ну, у кого серпы есть - те серпами порежут. Весь совхоз сгонит, поганец. Ну, а как не пойти? Чего жрать-то зимой? В город за хлебом ездить? «Альбатрос» пошлет нас нахрен и прав будет.

- Ладно, - сказал Олежка Николаев. - Не трепитесь никому про наш позор этот. Одного не пойму. Вот Костомаров с женой, экономисты, они, выходит, и танцуют с Данилкиным в обнимку. Государство дурят весело. Но не за спасибо же, а? Вот Данилкин хочет на этих урожаях Героя труда получить и в Обком переехать в большой кабинет. А эти двое ради чего корячатся? С собой он их не возьмет. Значит, здесь им места хорошие готовит. А какие?

Может Костомаров вместо покойного Петра хочет агрономией править? И зарезали его как-то очень уж вовремя. Да… Ну, Чалый вернётся - с ним мы быстрее врубимся, у кого откуда хвосты растут.

И притихшая от проговоренного и  понятого маленькая толпа работяг снова вытянулась в змейку и через двадцать минут безмолвного движения исчезла в воротах МТС.

***

  На повороте с шоссе в сторону хозяйства имени Корчагина рядом со столбиком, имеющим наверху цифру сто семьдесят два, на двух высоких тонких бетонных сваях областное управление сельского хозяйства укрепило  огромный стенд. Обит он был крашеной  под цвет зерна жестью. Правее  бордового комбайна, до мотора утопающего в колосьях, расположились сверху вниз красные, приятно греющие сознание всех проезжающих по трассе слова: «Совхоз им. П.Корчагина – ударник коммунистического труда». Сами корчагинцы тоже не испытывали к стенду отвращения. Но и гордости закономерной тоже. Похожие стенды уже сам совхоз выставил вдоль конторы. На них было штук шесть нарисованных крупно медалей «За освоение целины» и «За доблестный труд», а в центре красочно выделялся увеличенный в сто раз орден «Знак почёта» и под ним растянулась длинная фраза, похожая на оправдательный приговор: «За достижение высокой производительности труда, улучшение качества продукции, снижение материальных и трудовых затрат на её изготовление, успехи в повышении эффективности общественного производства».

        Ну, по всему этому торжественному украшению  висели слева направо фотографии вождей всесоюзных и республиканских, да своих родимых передовиков, победителей социалистического соревнования. Возле этого горделивого сооружения кроме приезжих давно никто из своих не останавливался. Привыкли к ним, во-первых. Неловко было, во-вторых. Даже вымпела кумачовые и бархатные с золотистыми буквами и гербом СССР над ними победители в соцсоревновании уже лет пять на стенки у себя в домах не вешали. И гвоздики выдернули. Но это дело их. Личное. Не обсуждаем со стороны.

Вернёмся пока назад. На две, примерно, недели.

    Восьмого ноября  днём к  стенду возле конторы лихо подлетела блестящая черная «Волга  М-21», отделанная нержавейкой на бамперах и вокруг окон. Тормознула машина жестко, так что задняя часть приподнялась, а передок почти «клюнул» нержавеющим бампером грязь. Вышли из неё, мягко прикрыв дверцы, Дутов Федор Иванович, директор «Альбатроса» и Игорь Сергеевич Алипов, главный его агроном.

- Во, иконостас! - агроном медленно прогулялся вдоль  пятнадцатиметрового стенда и поклонился уважительно  фотографиям передовиков, улыбаясь при этом по-доброму, вежливо. - Эти ребята как камикадзе японские. Ухайдакиваются на работах своих почти до смерти. Даже жалко их, чесслово. Но пока  Гриша Ильич тут командир - хрена чего изменишь.

    Из «Волги», зевая, вышел щофёр Ваня и открыл багажник. Вынул толстый тяжелый портфель и отнёс его к ногам директора Дутова.

- Ванёк, ты сгоняй, глянь там - пришел товарищ Данилкин или задерживается. Договаривались на два часа. - Дутов глянул на свои «командирские» часы. - Мы вообще-то на десять минут раньше прибежали.

Мимо конторы из дома в магазин спешил Копанов Тулеген, председатель профкома местный. Остановился, поздравил, руки пожал всем троим.

- Бегу вот в магазин. Два дня уже празднуем. Самогоном-то грех такой юбилей отмечать. А коньяка всегда не хватает. Не привычные мы к нему. Правильно рассчитать не можем, сколько его надо. А вы чего к нам?

- Да вот, Григория попроведовать, с тем же  юбилеем революции поздравить. Ну и с окончанием уборки, конечно,- Дутов достал из кармана пачку «Герцоговины флор», раскрыл и протянул Тулегену. Копанов закурил, поднял глаза к небу и губами причмокнул.

- Не зря бывший наш повелитель их любил. Благородный аромат!

- Ну и как отработали? - спросил Алипов Игорь, агроном главный. - Слышал я в городе, что вы вторые. Следом за нами сразу. Два плана дали. Молодцы!

    Копанов скривился, матюгнулся легонько и подмигнул свойски.

- Ну, будем считать, что дали. Да и раньше нас уж посчитали. Им виднее. Профсоюз в совхозную  бухгалтерию заглянуть не зовут. У профсоюза свои задачи. У партии - свои. А дело все одно - общее. Единственное, что я знаю точно, так это то, что тяжелее становится.

  Вкалывали все почти, конечно, по-чёрному, зверски трудились.  Но  кроме расстройства душевного не поимели ничего. Разве что вот премии дадут теперь. Может, полегчает народу. Ну, ладно, побегу я. Гости ждут.

Он помахал рукой и вскоре скрылся за углом, отбрасывая в сторону липкие пласты грязи.

-Да  все рабочие сам видят, что урожаи хилые, что в конторе дописывают при сдаче тысячи несуществующих пудов зерна, - Дутов говорил и разглядывал знак Почета, точно такой же, какой покоился у него дома в коробочке. Один раз нацепил рядом с орденом Трудового Красного Знамени. Когда в Москву ездил в ЦК на беседу. Предлагали ему должность инструктора орготдела здесь. Отказался Дутов. Сказал, что не дорос до такой высоты.

- Причем, я думаю, что никто никогда даже не попытался просто-напросто взвесить  по-честному эти пуды и тонны. Ни в совхозе, ни в городе. Есть у Гриши в Кустанае сильный оберег. Живой амулет.

  Алипов от души засмеялся.

- Корчагинские работяги утонут скоро в  море самогона своего с расстройства. Если кто-то из них, пробивной и отчаянный, не доползёт до верхов Минсельхоза СССР или до кого-нибудь очень большого из ЦК КПСС.  А и доползёт, достучится, то пусть ещё сумеет вдолбить там, что по восемьдесят пудов с гектара можно собрать где-то под Челябинском, а в тульских краях, может, и по сто. Но в солонцовой степи кустанайской с их глубокой отвальной пашни всё, что надо давно выдуло пыльными бурями.    Тут даже старик Хоттабыч не наколдует больше двадцати пудов  при очень счастливых обстоятельствах. Когда и дождей полно, и солнца, и удобрения внесли те, какие надо, и волосок свой Хоттабыч этот выдернул правильно.  Поменять бы к чёртовой матери негожую тут агротехнику, убрать обнаглевшего директора и бесправного агронома.

  - Агронома ихнего именно ножом в горло и сняли с должности, а не по пьянке закололи или из ревности, - сказал Дутов хмуро. - Значит, нашли замену. Покойник слишком много писал жалоб на Гришу в Минсельхоз, в Управление, в обком. Гроб себе заказал давно уже. Если бы кто-то вник в жалобы - не видать Данилкину кресла, на которое он пыжится перепрыгнуть со своего стула. Но больно уж грязно убрали мужика. Некрасиво. 

  Вот после этих слов как раз и остановилась «Волга» директора Данилкина Григория Ильича. Секунда в секунду приехал. Вышел, обнял гостей по очереди, руки крепко пожал. Спасибо сказал за то, что нашли  время  заехать. И пошли они на второй этаж, где девушки из столовой час назад стол в кабинете накрыли «королевский», а мужики разукрасили кабинет флагами, портретами членов Политбюро и пучками больших колосьев пшеницы, неизвестно с чьей помощью выросшие в корчагинском совхозе.

Праздновали братья по труду до позднего вечера, хорошенько выпили, закусили, да поговорили о делах своих и на более весёлые темы. Про охоту, рыбалку, девочек из «Альбатроса» и прекрасную баньку из осинового дерева. Там уговорились и встретиться перед Новым годом. Отдохнуть от забот да грехи смыть, которых на каждого налипло не по одному килограмму. Посидели так, отметили кроме праздников и факт дружбы прочной и долговечной. На том и разошлись.

***

Двадцать седьмого ноября вечером, в разгар сильнейшего снегопада с ветерком отпустили из милиции Серёгу Чалого. Поскольку виновности его не нашли в убийстве. Малович за это время опросил всех и узнал, что после того как Серёга разместил на кровати агронома Стаценко и пошел затаскивать в дом Игорька Артемьева, агроном ещё часа полтора пел песни и матерился, что ночью тихой слышно было всему посёлку. А Чалый  прямиком от Игорька ушел домой и больше не появлялся. Это подтвердил сторож конторы, который в тулупе ходил вокруг неё и мимо дома Чалого. Отсидел Серёга три недели с хвостом, а за это время капитан Малович и Артемьева Игорька добросовестно вывернул наизнанку, и Толяна Кравчука заодно, а потом и Свириденко Михася, механизатора, который проткнул себя лежащей кольями вверх бороной.

- Свириденко,- доложил капитану начальник МТС, - пьян был в дымину, зигзагами шел в нужник за кузню и рухнул на борону, после чего из него вытекло стакана три крови. Он жутко орал и просил отвезти его в больницу. Что и было сделано

Там врач Ипатов, тоже подозреваемый, привел его раны в порядок и просидел рядом весь день.

-  В ночь убийства Ипатов с двумя медсёстрами до утра принимал тяжелые роды у трактористки Закревской, - сообщил её муж, торчавший безвылазно в коридоре, и родители молодой мамы, прилетевшие на важнейшее в их жизни событие аж из Тамбова.

  И оставалось капитану чесать во лбу и избавляться от озадаченности. Никто из подозреваемых, прояснил он, зарезать агронома не мог. Артемьев начал самостоятельно передвигаться только через день после убойной пьянки и травм, которых наловил в драке от агронома. Кравчук Толян той ночью был в гостях у продавщицы кустанайского универмага Натальи. Это подтвердили все её соседи. «Москвич» его желтый знали все в двухэтажном доме. Он ставил его всегда во дворе под окнами. А ночью он пел песни, пил с ней на балконе коньяк, после чего они почти до утра мешали всем спать, поскольку кровать у Натальи была старая, имела штук двадцать ржавых пружин и скрипела  очень противно, громко и долго.

- Интересное убийство, - говорил капитан Малович напарнику Тихонову.

- Интересное, - соглашался старлей.

- И вот поэтому сдаётся мне, что правы были французы, когда впервые сказали «шерше ля фам»,- Малович чуял нутром правильную версию и только потом её выговаривал.

- Чего они так говорили-то? - стал вдумываться в неизвестный ему французский Тихонов.

- Бабу тут надо искать как зацепку. Есть в деле женщина. Чую организмом, - Малович похлопал напарника по трехзвездному погону.- Найдем, тогда и дело раскроем. И будет у тебя здесь четыре звезды. Как на хорошем коньяке. А у меня одна, но уже большая.

Рабочий день прошел и у милиционеров. В Кустанае и области было спокойно. И все, кроме дежурного разошлись по домам.

- Ну, что? - капитан снял китель и повесил его на спинку стула.- Посидим, помозгуем по версиям? Есть уже не совсем ржавые соображения.

- Да! - согласился Тихонов, хотя дико хотел есть и спать.- Простое вроде дело, а зависло. Давай думать дальше и глыбже.

И вот с этого момента гулять преступнику на свободе оставалось совсем мало времени. Ну, неделю от силы. Ну, две. Если повезёт.

А капитану Маловичу везло всегда. Поэтому у убийцы шансов обдурить милицию не было почти совсем. Точнее - вообще не было.

Хотя, конечно, он об этом и не знал, да и вообще не думал.

     

                    Глава  четвертая

Вечером двадцатого декабря, вместе с разогнавшимися на западе и наткнувшимися на совхоз имени Павла Корчагина сумерками, из вышибленных телом дверей  дома номер 12 на улице имени двадцатого съезда КПСС выпала на уже толстый слой снега Валентина Мостовая, тридцатилетняя фигуристая красавица местная, жена комбайнера Кирилла Мостового, заведующая совхозной столовой по совместительству. Выбила дверь она самостоятельно, без помощи мужа, не успев нацепить фуфайку и валенки. Просто ей надо было как можно скорее  вылететь на волю, где ещё не все люди попрятались в дома и возились в соседних дворах. А потому, знала Валентина точно, что Кирилл ни за волосья её не станет таскать, ни мордой в снег вдавливать, да и стукнет по горбу аккуратно. Сильно бить при людях не даст ему ни скромность врожденная, ни трусоватость, обнаружившаяся в нём внезапно после свадьбы.

  Справили её радостно ещё в пятьдесят восьмом, когда ей стукнул двадцать один год и она сама выбрала в мужья тихого, чуть старше тридцати парня, застенчивого, меньше всех пьющего,  боящегося её красоты и жгучего темперамента. Но за первые месяцы на целине  Кирилл так  отполировал её с головы до ног бешеными от влюблённости глазами, столько нашептал ей ласковых слов на танцах под баян летними вечерами, что до неё постепенно дошло: этот невзрачный робкий мужичок и есть, и всегда будет её оберегом и ангелом хранителем. Поэтому Валентина выбрала момент, сама к нему подошла на каком-то совхозном празднике и сказала ему, как мёдом облила из ведра:

- Замуж возьмешь меня?

Он чуть не помер тогда, как от пули нежданной, онемел напрочь и только тряс головой  долго и мелко, как в припадке эпилепсии. Прошло несколько лет, а он ни на капельку малую не перестал любить её. А она за те же годы, хоть и заставляла себя, но полюбить сама сил не нашла внутри. Так и жили.

- Ну ты, шалава  трёпанная!Ты же об печку лбом билась, виноватилась! Ты же клялась мне что всё! Что не будет больше этого  козла Алипова! Клялась ведь, сучка! - кричал Мостовой Кирюха, выскочив за ней в носках и голубой застиранной майке.  - Я тебя, падаль, сейчас повяжу по рукам, засуну в Серёгин трактор, отвезу до «Альбатроса» и выкину за километр. Ползи там сама к хмырю своему. И у козла этого, если доплетёшься, жене его скажи, чтобы шла она нахрен с двумя пацанятами, а у тебя, сука, любовь к нему неземная и ты теперь в ихнем доме слюни свои сладкие разбрызгивать будешь!

- Не пойду никуда! - орала Валентина, пытаясь подняться из глубокого снега, вытряхивая его из бюстгальтера, волос, да из под юбки. - Брешут тебе всё, а ты, огрызок, растопырил уши-то! Какая-то сволочь гадит на меня, а ты и счастлив! Узнал бы сперва, как по правде есть, а потом бесись, хоть убейся!

- Я те, тварь, зараз покажу, как брешут! Я те, мля, передок твой дешевый напрочь цементом залью или кол загоню так, что и вдвоём не выдернете. Вставай, сучка, я те кое-чего покажу. Зенки тебе продеру!

Кирюха схватил её за  пояс юбки, вынул из сугроба и они босиком вышли в калитку за забор.

- Он бы, падла, хоть не наглел как фраер борзый. Машину бы подальше останавливал от хаты. В сторонке, мля! - Кирилл подтащил жену к чёткому следу протекторов прямо напротив калитки. Справа от узорных линий  шин тянулась в дом ленточка маленьких вмятин от валенок. - Вот это что, шваль ты залапанная? След от «Москвича» это, сучка! Чей «Москвич» - брехать будешь? Скажешь, Толян Кравчук за солью приезжал за целых сто метров от дома? У, гадина!

Кирюха Мостовой плюнул, выматерился  так, что соседки с дворов ближних закашляли предупредительно. Мол, дети тут во дворах есть. Он хлопнул калиткой, потом дверью и закрыл её изнутри на крючок.

Постояла Валентина, отряхнулась, Тупо и зло посмотрела сначала �

рова Нина искренне засмеялась, обрадовалась своей удачной и обидной шутке.

- А ты бы не побоялась, поехала? - глянул ей в глаза Костомаров.

- Я? А то ты не знаешь меня! Я бедовая. Боюсь только отца. Даром, что он покойник давно, а всё боюсь. И ничего больше. И никого. И ты меня слушай. Сам меньше дрожать будешь. И главным агрономом станешь. Зря, что ли Петра…

- Заткнись, тварь! - как с цепи сорвался Костомаров Сергей. - Сама знаешь в какие клещи Данилкин меня зажал аж за самые помидоры. Ты, что ли,  сводки эти брехливые да отчёты-пузыри мыльные сочиняла? Ты подписывала их перед директорской подписью и печатью? Ты черновики набрасывала, и только! Кстати, потом, когда я их подправлял и в саму сводку да в отчет вставлял - рвала ты черновики в мелкие кусочки. И в сортир на улице высыпала. Зачем? А чтоб мои следы оставались, а твоих как и не было. Да ты падаль последняя! Чего ж я раньше-то не допёр!?

- Да пустое это - сводки, отчёты. Всегда и везде скажешь, что директор заставлял. А ты, мол, боялся, что он тебя из экономистов высвистит. Ты ж зоотехник. Ветеринар без практики. Ну, выкинут тебя из конторы тёплой. Будешь весной да осенью с Кравчуком посменно пахать на тракторе. Если научишься. Трактор ты пока только из окна видел.

Да и хрен бы с ним, дура! - схватил её за плечи Сергей Костомаров. - Я-то и на пашне приловчусь, не обмишурюсь. Но ты ведь на моё место струхнёшь сесть. Подписи под дутой цифирью ставить. А?

- Ты, Серёжа, живешь со мной уже семь лет. Сам через три года, в шестидесятом из родного Жукова выдернул меня. Но так ты меня за эти годы и не понял до конца. Я, знаешь ли, нигде никогда не струхну. А вот ты как есть - трусоватый экземпляр. Тебе за меня и держаться надо, чтоб в яму какую не провалиться. И бояться меня разрешаю тебе прямо от доброты сердечной. Потому как знаю я про тебя всё. А спрятаться тебе кроме как за меня, некуда.

- Намекаешь? - спросил Костомаров и окинул жену с ног до головы мутным от самогона и потаённой ярости взглядом.

- Про Стаценко, что ли? - засмеялась Нина Захарова. - Да ты перепил, дорогуша моя! Я ж с тобой там была. Слепленные мы с тобой в один грязный вонючий комок. Ну, а то, что горло ему ты лично пробил, не знает же никто. Данилкин да я. Но ему смысла нет тебя сдавать. Ты ж его сразу за собой и утянешь. Он же тебя лично из дома вытащил.  «В самый раз сегодня», - передразнила она свистящий шёпот Данилина. - И нож тебе кто дал? Я? Нет, Данилкин. Вытер его перчатками и дал. А кто это видел? Кроме меня был кто? Не-е. Не было. Держись, говорю, меня, Серёжа. И не перечь ни в чём. И будешь жить сладко, толково. При должности, при деньгах. И при мне, само-собой.

В таком духе с редкими перерывами на сон в разных кроватях и походами в магазин за куревом и хлебом беседовали они, почитай, недели три с хвостом.

И с  каждым днём Костомаров становился всё покладистей и мягче. А числа пятнадцатого января с утра сказал ей душевно, даже ласково.

- Ты, Нинок, у директора отпросись на денёк. Завтра  все на работу выходят.

Погуляли уж. Так ты попросись у него в пятницу на день в город съездить. Там ведь тоже почти ни один магазин не работал. А сейчас уже работают. А я тебе дам денег и ты вместо меня купишь себе подарок. Какой душа попросит. Шубу красивую за тысячу рублей. Чтоб тут ни у кого такой не было. А я в них всё одно не понимаю ничего. Такой подарок от меня - за ум твой, надёжность и верность. Имею право подарить любимой? Имею. И прости, что ругался с тобой почти месяц. Так и до развода недалеко. Глупо получилось. Ты-то права во всём. Извиняй, душой умоляю!

- Да ладно тебе! - радостно воскликнула Захарова Нина. - Забудь! А подарок такой дорогой и не заслужила я.

- Ещё как заслужила! - Костомаров обнял её и прижал к себе. – Ты большего заслужила. Ну, давай, иди к Данилкину. Отпрашивайся.

Данилкин Григорий Ильич сам был с тяжкого похмелья и она всего-то и успела сказать, что в пятницу собралась в город съездить. Даже зачем, не успела похвастаться. Отпустил её Данилкин в Кустанай без разговоров.

В пятницу её в совхозе уже никто не видел. Уехала она. И не вернулась. Ни вечером, ни утром, ни через месяц. О том, как её разыскивали я расскажу позже.

Потому, что сам Костомаров прибежал к директору тем же днём, но аж в двенадцать ночи. Губы его тряслись, пальцы дрожали и он убитым голосом доложил, что вот прямо сейчас договорился с Толяном Кравчуком и они вдвоём выезжают в Кустанай на «Москвиче» разыскивать и в городе, и по дороге к нему жену свою.

- А куда она могла там вляпаться? - изумился Данилкин, директор.

- Она ведь шубу купила там дорогую, - Костомаров Сергей всхлипнул. - Кто-то, видать, отследил и потом по дороге на автовокзал напал. По больницам надо искать.

- С утра бы и поехал. Куда она из больницы денется? - Данилкин сказал это, но потом рукой махнул. - Езжай, ладно. Чтобы ночью с ума не стронулся.

И Костомаров убежал к Кравчуку. Через пятнадцать минут они уже торопливо

перемещались по двум черным асфальтовым полоскам, продавленным в снегу тяжелыми грузовиками. Кравчук вернулся через три часа. Костомаров сам его отослал. Сказал, что один управится. Город маленький. Всё под рукой, что надо.

А часов в пять утра  низкие тучи вывалили на совхоз и все его поля первые десятки тонн мягкого снега, потом целый день не унимались и сбрасывали крупные хлопья так буйно, будто кто-то, руководящий всем на свете, прибил эти переполненные снежинками  тучи к небу и выбивал из них сверху весь трехмесячный запас. Когда народ  раненько начал собираться после завтрака в контору для получения разнарядок на разные работы, то в двери почти никто выйти не сумел. Мужики выдирали паклю из утеплённых окон, выставляли рамы, прыгали в сугроб, не дотянувшийся малость до окна. Жены оставались в хате, вставляли рамы на место и шли к дверям ждать пока деревянной лопатой мужья освободят от завала двери и раскидают снег в стороны в виде дорожки, чтобы можно было выбраться из ограды. Градусники показывали всего минус двадцать четыре, поэтому много холода до возвращения с работы в дом не просочилось бы сквозь щели без пакли. До конторы с разных концов посёлка все шли смешно. Как цапли поднимали поочередно ноги в тяжелых валенках и вертикально вонзали валенок на полметра вперёд, балансируя при этом руками как канатоходцы.

Часть трудового народа добрела до конторы без осложнений. Но многим припозднившимся не повезло. Плотный слой снежинок, опускающихся вертикально, вдруг скособочился, ускорился и понёсся под углом к планете со скоростью сорвавшегося с цепи молодого злого пса. Это издалека далёкого прибыл северо-западный ветер. Быстрый, холодный, сердитый.

- Во, мля, повезло-то как! - радостно заверещал придурок  местный Артемьев Игорёк. Буран летел в него со спины. Поэтому Игорёк подпрыгнул, взлетел над сугробами и расставил руки. Его сначала уронило, но не утопило в снегу, а понесло вперёд. Он только слегка помогал чудному передвижению ногами. Отталкивался и плыл по сугробу как моторная лодка по гладкой воде.

- Эй, доходяги! - орал он идущим сбоку и позади. - Сколько я могу вас учить? Берите пример с дяди Игоря Артемьева. Он силён сообразительностью и тесным контактом с природой. Как зверь! Чую нутром, как с ней жить в любви и взаимопомощи! Делайте как я!

И почти все повторили трюк Игорька, и понесло их к главному дому совхоза как

перья куриные.

- Ты б на работе показывал  взаимопомощь природе! - крикнул Олежка Николаев.

Но впустую. Не долетел до Артемьева голос. Потому как Олежка шел против ветра и стены снежной. И ещё человек сорок, не меньше. Они ложились грудью на ветер и гребли руками как вёслами, едва заметно продвигая себя вперёд.

Вот чего-чего,  а такой подлянки от погоды никто не ожидал. Все мечтали поскорее догрести до конторы и затаиться там. Дождаться пока силы у бурана

скончаются да к работам приступить. Никто пока не предполагал, что конкретно сегодня на уме у директора Данилкина. Все надеялись на то, что механизаторов он пошлёт ладить побитую в войне со степью технику, а остальных отпустит. Кого домой, кого по тёплым рабочим местам. В больницу, столовую, библиотеку и магазин.

Данилкин сам спустился в конторскую прихожую. В большой холл с зеркалами и портретами Ленина и Маркса по бокам от знамен СССР и КазССР. Он был подтянут, трезв, побрит и пах «Русским лесом», что насторожило рабочих, отряхивающих на цементный крашеный пол налипший  комьями снег.

- Дождались, слава богу! - не по-коммунистически, но всё равно искренне воскликнул директор Данилкин. - Не ждал я, хоть и знал прогноз, такого счастья.

Это ж сколько мы влаги накопим теперь! Надо только задержать снег по-умному. Короче, у нас на складе двести щитов дощатых и восемьдесят пять камышитовых. Подпорки там же. Сегодня ждём, а завтра ставим. Но сдаётся мне, что при таком щедром снегопаде нам их будет мало. Значит, берем двадцать добровольцев и идем на склад. Там есть всё. Молотки, гвозди, веревки для камыша, проволока, камыш прошлогодний и доски. Делаем ещё сто щитов. По пятьдесят из разного материала. А Кравчук, Чалый, Лазарев и Айжан Курунбаева

вешают на трактор снегопахи и с обеда до темна  делают валки по шестьдесят сантиметров в высоту, не ниже. Потом снегопахи поднимите и гусеницами промежутки между валками утопчите поплотнее. Понятно всем? Добровольцы кто?

- А кто вперед выбежит из конторы, тот и получит удовольствие от труда праведного! - Артемьев Игорёк сорвался с места и, разбрасывая не растаявший на полу снег, через чёрный ход вылетел на улицу. Ветер подхватил его небольшое туловище и понёс почти точно ко второму складу. За ним помедленнее вывалились остальные и получилось добровольцев примерно полсотни.

- Всё! Хорош! - скомандовал чётко трезвый Данилкин. - Больше в склад не влезет. Да и молотков не хватит. Остальные идут по домам и завтра с восьми все собираемся возле первой клетки. Будет шесть тракторов с прицепами на полозьях. Туда загрузим заранее щиты, сядем сами и поедем делать снегозадержание. Есть вопросы? Этим, которые на складе, я сам скажу. Все свободны.

- Он аккуратно достал из кармана пачку «Беломора», выбил щелчком папироску

И, разминая её на ходу, пошел на второй этаж. В кабинет.

- Хрен мы за день завтра всё расставим, - задумчиво произнёс Мостовой Кирилл.

- Бурана не будет – успеем, - бодро сказал Валентин Савостьянов. - Мы ж орлы все. Не голуби.

По домам расходились чуть ли не ползком, но с улыбками. Хорошо Валюха пошутил. Оптимистично. Правда, не угадал ни фига.

…В восемь утра следующего дня ветер поменял направление на северо-восточное, стал посильнее, а снега в туче не убавилось, наверное, и на десять процентов. Опять мужики раскопали себе выходы из домов и уже возле первой клетки, куда добрались как инвалиды, Кирюха Мостовой пересчитал народ и сказал:

- Семьдесят шесть человек нас. Надо, чтобы сюда вернулись все. Поэтому - всем держаться группами по пятеро и постоянно перекрикиваться. Падать нельзя, садиться на снег не надо, держаться рядом и с места на место переходить по двое. Один держит щит сзади, другой спереди. Третий идет впереди через валки

  на сорок метров и ставят шиты. Потом группой - за следующей порцией. Потом собираемся у конца первой клетки и идем на вторую. Ну, Ленин с нами! И все основоположники  коммунистической идеи!

Все развеселились, а тут и трактора с прицепами, полными щитов пришли.

И началось то, что все и через пару лет потом вспоминали с остатком тени ужаса на лицах. Началась узаконенная природой битва с природой за вполне вероятный

славный урожай.

***

Вчера четыре трактора нарезали валков на полях много очень. Валок - это очень нужный сугроб сантиметров по шестьдесят в высоту. Он снег на себя собирает и держит. Трактор перед собой несёт валкователь, похожий на нос корабля. А за носом этим что- то наподобие крыльев. Носом трактор врезается в толщу снежную и крыльями разводит снег в стороны. Получается десятиметровая прогалина по бокам сугробы- валки. Их ставят, естественно, поперёк ветра, чтобы буран налепился на эти валки и снега становилось больше. Весной он таял  разливая по сторонам накопленную в валках воду. Чалый Серёга  с утра доложил директору, что шестнадцать клеток до утра прихватили. Оставалось ещё два раза по столько. Данилкин пришел провожать всех, кто уезжал щиты ставить. Снегопахи-валкователи не спали совсем, потому и валков нарезали несчётное число. Утром они подогнали машины свои к первой клетке, тоже проводили забравшихся на прицепы людей, одетых в ватные штаны и полушубки, шапки с опущенными ушами и обёрнутых вокруг шеи толстыми шарфами да шалями, арендованными у жен. А когда трактора с прицепами уже через минуту движения исчезли с глаз, занавешенные плотной портьерой снежной, все четверо включили движки, потом печки и мгновенно уснули часа на два. Разбудить их должен был заправщик. Трактор с прицепленными санями, в которые поместилась двухкубовая цистерна с соляркой. Он должен был подкатить к одиннадцати, разбудить снегопахов, заправить баки и дополнительные канистры. После чего передохнувшие малость мужики и Айжан Курунбаева  собирались валковать на клетках с семнадцатой по двадцатую.

    Я вам, читатель, забиваю голову вот этими валкователями, номерами клеток и щитами для снегозадержания не для того вовсе, чтобы окунуть вас в непонятную терминологию и в незнакомые далёким от полеводства гражданам действия сельхозников. Я просто хочу, чтобы вы глубже вникли в высокую степень тяжести трудового процесса, необходимого хотя бы для временного оздоровления истерзанной за десять лет земли, которая по причине древнего способа вспашки с огромным отвалом пласта, поставленного плугом почти вертикально, при сильных ветрах теряла веками копившийся плодородный слой. Гумус. Его и так в бедных землях степных было с гулькин нос, а частые пыльные бури вышибали из отвальной пашни и прахом развеивали на десятки километров и фосфор, и азот с калием. Без чего ни цветы не растут, ни деревья, ни пшеница. И овёс не растёт, и просо. Да ничего не лезет из такой земли кроме шариков «перекати поле» и редких серых, жестких как прутья, травинок. Им для жизни почти ничего и не нужно было. Любая твердь земная. Хоть голимый солонец.

И вот если буран дикий с ветром сногсшибательным и сугробами по пояс для горожан - пугало нежеланное, то для хлеборобов степных он - счастье и надежда.

Правильно собранный и накопленный снег весной растает и накормит почву всем, что есть в богатой талой воде. Надо только не опоздать. Не дать снегу улететь вместе с ветром в никуда, не позволить ему стать обычной белой холодной пылью, которая носится над землёй и не ведает, где конец её полёта.

Трактора развезли народ по точкам на клетках. Мужики скидывали по пути щиты и подпорки, но так, чтобы они почти прямо торчали в толстом слое снега. Иначе не найдёшь потом. Завалит и не покажет уже до весны. Трактор от трактора разъехались на несколько километров в разные стороны и начали кататься между валков, придавливая полозьями пространство, отделяющее валки. Оно простиралось от начала клетки и  ширину имело в десять метров. Вот мужики каждый год выбирали положение щита точно против ветра, втыкали его в валок и сзади ставили подпорки.

  - Валя, ты где, сучий хвост!?  Вот, бляха, Данилкин, сучок! Должен же был ещё одного работягу дать, чтобы следил за щитами да помогал! Жлобина, блин! А вдвоём за всем не уследишь. Щиты засыпает прямо на глазах!  - верещал Артемьев Игорёк, прихвативший один край щита. Щит был всего полтора метра в одну сторону, да столько же в другую. Но Вали Савостьянова за буранной стеной видно не было. Как и самого конца щита. - Ва-а-алентин, бляха! Сдуло тебя что ли?

Он бросил край своей половины снегозаградителя, обошел его слева и, нагнувшись, пополз на четырёх точках вперёд. Так против снежного урагана ещё можно было двигаться. В варежки сразу набилось по полкило снега, а за воротник, перетянутый шарфом, его прилетело тоже с килограмм. Метров через десять он лбом уперся в колени Савостьянова Валентина. После чего сверху на его спину опустились, ощупывая, тяжелые руки Вали.

- Артемьев, придурок, тебя где носит?! Мы же пару минут назад рядом стояли! -

Савостьянов поднял Игорька. – Щит-то здесь, а ты куда попёрся?

- Где щит, покажи! - кричал Артемьев Игорёк. - Дай мне его, сучок ты ломанный!

Валентин опустился на колени и стал ползать кругами, стуча по снегу мокрыми варежками.

- Я же, бляха, сейчас только стоял на нём. Тебя ждал. Ты где?

Артемьев Игорёк не видел, куда уполз напарник. Метра полтора в сторону - и всё. Буранное месиво глотало человека и звать его не было смысла. Ветер встречный был мощнее голоса и тут же отбрасывал крик за спину. В пустоту, захваченную несущимся с бешеной скоростью бураном. Поэтому Артемьев тоже пополз кругами и вскоре они с Валентином стукнулись друг об друга боками. Игорёк схватил его за шапку, оттянул суконное ухо и в щель появившуюся крикнул.

- За штаны меня держи и хиляй за мной!

- А где щиты наши помнишь? Следы твои занесло поди. - Валентин крепко ухватился за артемьевскую штанину. - Поползли! Приморозило тебя к земле что ли?

Как Артемьев Игорёк нашел свой путь, он и сам не понял. Но нашел. Доползли они до щита.

- А под ним второй, - закричал Артемьев и лёг на щит. Отдыхал. Валя появился слева и тоже примостился на щите.

- Во, мля, второй! Держу его, - Савостьянов Валентин пошустрил рукой по сторонам и внизу. - И третий тут. Давай ставить. Подпорки под щитами.

- Тяни на себя! - Игорёк Артемьев прополз по деревянной решетке, укрепленной крест-накрест толстыми рейками. Порвал штанину на колене. Выругался семиэтажно.- Теперь весь снег через дыру пойдет. Полные штаны снега и полный валенок. Давай, ставь его на ребро.

Валентин поднял щит вертикально и его вместе с этой крупной деревяшкой подняло над сугробом и уронило метра за три от обалдевшего Артемьева, который  оледеневшими варежками не смог удержать свой край.  Как мраморная гробовая плита лежал этот щит на Валечке Савостьянове. Усиленно помогая телу матюгами он как-то выкатился из-под него и вцепился в края руками.

- Вот так понесём. Плашмя, - он захватил подпорку, сбоку лежащую, бросил её сверху на дерево, Игорёк Артемьев прихватил щит, поднял и задом медленно, наваливаясь спиной на ветер, двинулся к ближайшему валку.

- Двигай! Правильно идешь! - кричал Валечка, толкая решетку вперёд и Артемьева вместе с ней. - Стоп машина! Втыкаем его снизу в валок и медленно вдвоем поднимаем!

Как ни удивительно было для самих трудяг, фокус получился. Савостьянов Валентин подставил под крестовину подпорку и минут через десять, поливая самыми отвратительными словами буран, щит, подпорку и почему-то заодно директора Данилкина, конструкцию они закрепили.

- Я потный весь, - без выражения сообщил Игорёк.

- Так и меня хоть выжимай! - засмеялся Савостьянов.- А потому нам стоять нельзя. Заледенеем. Давай за следующим щитом. Бегом.

По ветру получилось не то, что бежать - почти лететь получилось. Стукнулись валенками о щит. Сели.

- А этот давай вообще по земле потащим, - Артемьев встал на колени, прихватил щит и потянул его, отталкиваясь коленями. Валечка толкал его вперёд с другой стороны, не забыв закинуть подпорку. Потом, когда передний край воткнулся в валок, оба подсели под другой конец, Игорёк схватил подпорку, и они синхронно стали подниматься с колен, воткнув подпорку в снег и в щит. Поставили и этот.

- Не даст Данилкин, сука, премию! - огорченно прокричал Валентин.

Артемьев, как ни странно про премию сразу же услышал.

- Мы на него Серёгу Чалого натравим. Это не просто ударный труд. Тут риск для жизни! А для здоровья - стопроцентный трындец! Вон с меня в валенки вода льётся вместе с потом. Я и не доживу до премии-то.

- Совхоз похоронит. Петруся похоронили же. Ничего. И поминки были как банкет.

- Ну, какой поганый рот у тебя! - взбрыкнул Артемьев Игорёк.- С женой так же разговариваешь? Пошли вон третий ставить, последний!

- Хрен там последний! - расстроено прокричал Валюха Савостьянов. - Это мы только один заслон поставили. А вон другая точка наша. Вон ещё одна. А левее последняя. Нам до вечера позднего колупаться, если  буран не помрет раньше нас.

- Давай хоть перекурим, - остановился за щитами Артемьев. Через них почти не дуло. Ну, с ног не валило, и то радость.

Они долго пытались зажечь спичку и прикурить. Получилось раза с десятого.

- Шаби скоренько, - посоветовал Валя.- Стоять нельзя. Задубеем и коркой покроемся. Как панцирем. Тогда работать не получится.

Но не задубели. Не успели. Побежали пригнувшись, как под пулями, но боковой ветрище пролетел как-то поверху и через пятнадцать минут они уже выковыривали три других щита и подпорки. Приладились как-то к бурану. Освоились. И ещё часа за четыре установили все остальные снегозадержатели.

Стояли они и любовались на дело рук своих умелых. Снег уже останавливался на щитах. Росла горка. Скоро она вырастет до полутора метров и в длину будет четыре с половиной. Хорошо. Очень хорошо.

- Надо бегать и подпрыгивать пока трактор за нами не придет, - Игорёк начал прыгать на месте и делать корявые пробежки, падая под ветром и натыкаясь на валки, сделанные снегопахом Серёги Чалого. - Бегай, Валя! Прыгай! А то скопытимся до нашего трактора.

И они начали бегать, насколько это удавалось, прыгать, толкаться боками. И было им тепло. И не только потому, что в степи тепло было - минус двадцать четыре всего. А от удовлетворенности трудом своим тоже.

Так вот радостно и сохраняли они себя мощным движением после успешного дела. Так вот гордо глядели они на все свои конструкции, стоявшие прочно, надежно и выполняли исправно свои обязанности снегозадержателей. Было всего три часа дня. Скоро и трактор придет, и дома печка уже ждёт, с утра растопленная на всю катушку. И самогон с огурцом солёным и салом тоже ждут не дождутся покорителей целины.

Но вдруг что-то, сначала непонятое, остановило обоих. Они застыли на месте и одновременно глянули вверх. Неба видно не было. Но снег летел в другую сторону. Вместе с ветром, ясное дело. Буран поменял направление почти на девяносто градусов. Раньше снег летел в рот если Игорёк стоял лицом к щиту.

А теперь ураган дул точно в левый бок и вздымал край полушубка чуть ли не до левого плеча. Да и валить обоих стало на правую сторону.

- Да мать же твою перемать, да дышло же тебе в нюх! - воскликнул потрясённый Валечка Савостьянов, обращаясь, видимо, к высшей природной силе. - Ты чего же творишь, растудыт твою через коромысло!

Артемьев Игорёк сел на корточки, закрыл лицо варежками и громко застонал, будто у него заболели сразу все зубы.

Так они и зависли в негаданном оцепенении и очнулись только тогда, когда услышали шум, исходящий от приближающегося трактора.

- И на хрен он теперь тут нужен, трактор? - спросил у природы Валечка.

- Надо, мля, переставлять всё! - удивлённым и свирепым голосом заорал Артемьев Игорёк. - Фасадом на ветер надо щиты переставлять. Вот же паскудство-то, а!

Подъехал трактор. В прицепе сидели восемь мужиков с других клеток.

- Мужики! - крикнул тракторист из кабины. - Сейчас ребята вам помогут. Переставим. Потом поедем на их клетки и тоже переставим. Так что, не писайте в штаны. Всё будет абгемахт!

Выскочили из прицепа ребята и битва с природой возобновилась с ещё большим остервенением. В кинофильме каком-нибудь очень патриотичном  обречённость работяг на необходимость выдержать всё и довести дело до нужного результата - сошло бы за неиссякаемый трудовой энтузиазм отчаянных и умелых покорителей непокорной целины.

Восемь мужиков - не двое. Шестнадцать рук и натренированных капризами целинными голов дело поправили почти моментально. За час всего. Щиты развернули на новое направление ветра, подпорки вбили основательно и трое из них порадовались за Игорька да Валентина.

-Вон у вас с первого ветра какие стены намело!- крикнул один.

- Не развалятся уже. Толстые! Сейчас и под новым углом защиту завалит.- Похлопал Валентина по плечу второй.

- Сами не ждали, а получили двойной результат, - третий обошел огромный сугроб, начинавшийся метров за семь до того места, откуда только что переставили щиты. - Навалом теперь будет влаги. Даже с одного этого бурана!

Трактор фарил прямо на всю площадь, где разместились щиты и высокие валки. Хорошие отражатели были у фар. Пробивали четырьмя лучами буранную круговерть как хороший плотник доску острым гвоздём.

Забрались в прицеп и двинули на те клетки, с которых по очереди тракторист забирал работяг. Игорёк Артемьев пытался в темноте разглядеть мужиков, которые помогали. Но все были укутаны и обернуты тряпьём разным плотно, шапки завязаны и козырьки спущены до глаз. А глаза смотрелись сплошным белым пятном. От дыхания и шарфы, закрывавшие рты, обледенели, а с бровей и ресниц  свисали стылые снежно-ледяные лохматые полоски.

- Димка Нечаев есть тут? - крикнул Артемьев Игорёк.

- Я это, - отозвался белый с чёрными проблесками силуэт из угла прицепа.

- А чего ж ты, подлец, без баяна тут делаешь? - Игорёк заржал как конь, которого только что покормили. - Мы бы станцевали сейчас гопачка или цыганочку! Погрелись бы. Да и вообще, поставили бы тебя с баяном на самой середине между всеми клетками, так под музычку твою мы бы голыми руками такие сугробы накидали - никаких щитов не надо.

- Ураган такой! Как услышали бы?- наивный Димка принял хохму за искреннее пожелание.

- Да ты любой ураган переголосишь! В столовой вон на прошлый Первомай так тягал меха - чуть стены не  порушил. И оглохли все. Я сам три дня ни с кем после Первомая не разговаривал. Оглох. Не слышал никого, - раздухарился Игорёк Артемьев.

Пока все восемь мужиков да Валюха Савостьянов хохотали безостановочно трактор допилил до нужного места и встал, залив светом площадку, где надо было щиты развернуть. Выскочили шустро. Как вроде и не вкалывали весь день.Да и работу побыстрее сделали. Потом объехали ещё три клетки, сделали всё как надо и трактор с санным прицепом фарами своими пробивал уже не столько буран, сколько рухнувшую на поле темень небесную. Валентин попытался разглядеть на часах время, но не смог. 

- Половина шестого сейчас. Без часов знаю, - крикнул из середины скученных в однородную массу, покрытых испаряющимся инеем тел, сиплый мужик. Наверное, Ващенко из Харькова. У него одного такой был голос. - Сейчас в это время резко темнеет.

  Переговаривались вот так, ни о чём, около часа. Тракторист срезал угол и прямо по заметенной до верха гусениц степи как раз за это время дотянул прицеп до начала первой клетки. Там уже стояли три таких же тракторных поезда с включенными фарами. Напротив них метрах в двадцати выстроились восемь грузовиков кузовами к совхозу. Они освещали утоптанную рабочими площадь так ярко, что создавали в черно-белом пространстве, занятом шевелящимся, подскакивающим и бегающим туда-сюда подмороженным трудовым коллективом ощущение яркого праздника. Меж них суетливо ходил в тулупе и подшитых валенках директор Данилкин. Встречал рабочий состав, который на данную минуту съехался с полей ещё не целиком. Двух тракторов с прицепами не хватало. Ветер не слабел, снег летел из тьмы во тьму со скоростью ружейных пуль. Но людям больно не делал. Потому, что боли они уже чувствовать и не могли. Устали и заледенели. Все органы чувств отупели вкрай.

- А!- Серёга Чалый со своего трактора раньше всех увидел сквозь рыхлую снежную стену свет фар. - Оба едут! Минут десять-пятнадцать им осталось.

- Давайте все в одно место сдвиньтесь! - крикнул Мостовой Кирюха. - Сейчас ребята подъедут и по домам на грузовичках! Прямо до крылечка всех!

В толпе дружно засмеялись. Правда, это были не единственные звуки. Тот, кто смеялся, он же и кашлял. Кто-то чихал и сморкался вдобавок. Но настроение у всех было прекрасное. Иначе - хоть стреляй, а смеяться не заставишь.

Подъехали трактора и от прицепов на свет пошел народ. Он выплывал из темноты под фары как сплоченное сборище привидений. Казалось со стороны, что все они светятся мертвенным желтым мерцанием. Так фары выделяли на одежде и лицах пластинки льдинок и бугорки снега вокруг шарфов, шалей и застывших как недавно изготовленное и отвердевшее стекло. Они тоже кашляли, сморкались и чихали, но не смеялись. Шутки не слышали. Моторы у тракторов больно громкие.

- Теперь все по одному проходите мимо меня  к грузовикам. Кто на северную часть поселка - левые две машины, -  Кирюха Мостовой для пущей доходчивости информации сложил ладони рупором: - Кто на западную, посерёдке два «газона» стоят, у кого на юге дома - третья машина справа. А две правых крайних - по центральному району развезут. Давай! Пошли по одному! Толпа вытянулась змеёй и граждане рабочие, пингвиньим шагом мелькали мимо Мостового, не забывая шлёпнуть его по плечу или ткнуть в бок. Кирилл на это внимания не обращал. Занят был. После каждого прошедшего мимо он делал отмашку рукой почти так же, как выпускающий гонщиков на шоссейных треках.

- Семьдесят шесть! - крикнул он громко, погромче воя ветра. - Все, стало быть! Ура!

- Ну и ладушки тогда, - успокоился Данилкин Григорий Ильич, директор. Тихо сказал. Один Кирюха-то и услышал.

Задержка образовалась на посадке в кузова. Никто самостоятельно не мог встать ногой на колесо, уцепиться за борт и забраться в кузов. У кого-то уже и сил не было, конечно. Но им, да и другим, кого снегозадержание не до дна вычерпало, влезть в кузов не давала одежда. Отвердевшая от застывшего пота и растаявшего под исподним снега. Они делали попытки, соскальзывали, вал

н удерживал не хуже соломы, а то и получше. Больницу тоже утеплили соломой по чердаку, а на окна снаружи набили лишние больничные матрасы. В больнице постоянно горел свет, потому как в помещение генераторной подстанции тоже закатили десять бочек солярки и замёрзнуть она там не могла, даже если бы сама захотела.

Вообще, за два дня всего Чалый Серёга так чётко спланировал все дела и настроил мужиков на спасательные от минус сорока восьми градусов работы, что на сердце у директора камень не лежал и плохих предчувствий до поры не было.

Но вот утром Чалый пришел к нему часов в девять, молча взял со стола бумагу и с полчаса писал какие-то расчёты. Потом сел напротив директора Данилкина  да огорчил его до зубовного скрежета. Кончались запасы угля и дров. На обыкновенные тридцать градусов с хвостом было затарено угля и дров. В минус сорок три-сорок восемь запасы эти вылетали из труб раза в три быстрее. Прошло полмесяца аномального мороза, а на следующие даже десять дней топлива уже не  хватало. И никто не знал: десять ли дней будет мучить людей холод страшный или ещё месяц.

- Звони в обком, Ильич, - Чалый Серёга отложил бумагу и подвинул её ближе к директору. -  Нам надо на совхоз минимум сто тонн. Или сдохнем, если не уляжется колотун. И ещё. Вчера обошли все дома с Николаевым Олегом. Многие занесли в тепло мешков по пять-семь картошки. А кто-то по три, не больше. Капусту, морковку, редьку, что купили мы в Затоболовке, приморозило сразу. Что успели - занесли по домам. Но помёрзло много у всех. Отпустит мороз - вывезем за село. Весной закопаем. Но овощей, считай, почти нет ни у кого. Там дней на пять всего и хватит.

Данилкин, директор, поглядел в окно, губами пожевал или отматерился не вслух, да к телефону руку потянул.

- Звонить погоди, Григорий, - Чалый Серёга расстегнул тулуп. Жарко было в кабинете. - Дослушай. В погребах у людей не осталось пригодного для еды ничего. Земля промерзла метра на три. Все соленья, зерно, которое ты передовикам подарил, всё накрылось. Лёд вместо еды. Оттаивать бесполезно. Размазня будет несъедобная. Ну хрен бы с ними, с овощами. Мяса у людей дома дня на три, а на складе столовском - ещё  на три. Если людям  потом раздать по семьям. У кого два едока, а у кого четверо-пятеро. Если морозить вот так будет ещё хоть пару недель - голод у нас возникнет. А на холоде да ещё и в голоде -  вымрет совхоз быстро. Ну, больше половины - точно. Думай, Ильич. Я тоже посоображаю. Варианты есть. В долг дадут. Рассчитаемся весной. Звони насчёт угля, дров мяса, картошки и морковки хотя бы.

- А ты зерно в тепло спрятал, которое на зиму оставили? - Данилкин между прочим спросил, вскользь. И так ясно было, что спрятал.

- Ну, - застёгивая тулуп и напяливая шапку, кивнул Серёга. - Зерно всё в мешках. Триста штук. Пятнадцать тонн. В пустой дом, откуда Малышенко сбежал в свой Харьков. Там три комнаты и кухня. Всё вошло. Валечка Савостьянов печку топит. Утром и на ночь. Тепло. Жить даже можно. Некому только. Ладно, пошел я. Надо ещё на три чердака соломы накидать. Мужики ждут.

Попрощались. Данилкин загрузил районную телефонистку, радостную от того, что мороз не порвал провода и связь работала. А Серёга Чалый до вечера возил и утаптывал на чердаках солому с Кравчуком и Игорьком Артемьевым, после чего поехали они в кузню погреться и приголубить литр самогона. Вот именно тогда и приехали со своей бедой мужики из колхоза «Енбек». Марат Кожахметов, сын председателя и парторг Андрюша Зинченко.

За три последних ночи в их холодных фермах и кошарах замерзли насмерть все коровы, свиньи, овцы и куры. Описывать состояние этих ребят я не стал подробно и в прошлой главе, и сейчас не буду. Неловко показывать крепких мужчин в том виде, в какой опустило их самое большое для скотоводов горе.

-А почему председатель за нами вас послал?- Мельком, на ходу спросил Олежка Николаев.- У вас вроде и своего народа навалом. И тракторов.

- Они замёрзли под вечер.- Марат опустил глаза.- Отец мой - председатель. Знаете же. Он сказал, что всех своих соберет утром на собрание и доложит. У нас же восемьдесят процентов людей - скотоводы. Поднять их всех вечером и повести к трупам- опасно очень. Может быть всё, что угодно. Бунт, мятеж. До резни может дойти. А так он утром рано сам объедет всех и каждому отдельно сообщит. На собрание к десяти все придут решать- как быть дальше. Но чтобы они увидели своих мёртвых животных, да ещё и сжечь их самим…Это, отец сказал, по психике так саданёт! И отца убить могут и друг друга порезать. Отец знает - как правильно сделать. Он - аксакал. Мудрец. Просто у нас бедный колхоз и утеплить фермы и кошары нам все равно не на что. Да и не ждали такого мороза.

Все семеро корчагинцев, отчаянных и бесстрашных, работавших за всех сразу и успевающих делать всё быстро и правильно в нечеловеческих условиях  леденящего души  холода, поехали на тракторах в «Енбек». Надели на подвески бульдозерные ножи, чтобы расчистить площадку для мёртвых животных, свезти их туда и засыпать снегом до весны. Весной ребята из «Енбека» сами выкопают им братскую могилу и завалят землёй.

Трактор «енбековский», шедший первым, внезапно заглох и остановился. Прихватил-таки мороз солярку. Мало спирта налили, похоже. Весь караван подтянулся к нему и окружил, обливая машину светом фар.

- Греть бестолку, - осмотрел движок Чалый. - Хватануло по всей нижней трубке. Не оттает сейчас. Холодно очень. Давайте его на трос. В колхозе есть ещё трактора?

- Найдём, - ответил Зинченко Андрей и пошел за тросом.

- По тёмну спокойнее будет работать. Никто не придет смотреть. Хотя про парня, который повесился, про скотника вашего, уже все знают, да? - Олежка Николаев прицепил петлю троса к своему трактору.

- Знают немногие. Председатель. Жена скотника и брат его. Его уже похоронили, наверное, - Марат Кожахметов, хлопая рукавицами по всему телу, забрался в холодный трактор.

- Как поедешь, Марат? - Игорёк Артемьев подошел к кабине. - Околеешь за пятнадцать километров.

- А как ещё? - Кожахметов Марат улыбнулся и от усов его хрустящих отскочили и выпали на снег белые ледышки.

- Это, я к тебе с другой стороны сяду и мы по дороге будем толкаться всё время и валенками по металлу стучать. Тогда, глядишь, просто замерзнем, но не околеем до смерти, - Игорёк, напоминающий в трёхслойной одёжке натурального колобка из сказки, переваливаясь с валенка на валенок забрался в кабину и крикнул Чалому: - Всё. Поплыли дальше.

Караван снова сдвинулся. В пустой степи, заваленной твердым от мороза снегом, замученной давлением ледяного воздуха, который тоже казался твердым как сам лёд, было не страшно, а жутко. Иногда Толяну Кравчуку казалось, что застывшая глыба чёрного неба, поливавшего Землю бледным и синеватым светом звёзд, раздавит ледяную толщу воздуха, расколет её и всё, что есть на ней на кусочки, потом сотрёт в обжигающий холодом белый хрустящий порошок. И ничего не останется на земле степной кроме бесконечного снега. Кравчук остановил трактор, дождался, когда с ним поравняется Серёга Чалый и, открыв дверь, громко высказал ему своё предположение.

- Всё в природе может быть, - согласился Серёга и очень внимательно с головы до ног оглядел Кравчука. - Вот тут у меня сколько рычагов в кабине и сколько педалей?

- Два того  и две другого, - удивлённо ответил Толян. - А хрена ли интересуешься? Сам забыл, сколько чего?

Чалый достал фляжку поллитровую и протянул Кравчуку.

- Будешь ехать - хлебай помалеху. Сам гнал. Ни грамма сивухи. Семьдесят пять градусов первач.

- На кой пёс мне твой хлебать-то? - Кравчук Толян аж подпрыгнул в тракторе. - У меня свой есть.

- Твой потом выпьем. После работы, - Чалый резко тронулся и свет фар его огромного трактора «Сталинец» выхватил из тьмы трескучей колышущийся в мираже черного, дрожащего от стылости воздуха, последний в караване трактор.

Толян Кравчук хлебнул большой глоток горящего во рту самогона, проглотил, закричал громко - сам не понял что, после чего все несуразные мысли вылетели из его головы и через шапку да крышу трактора унеслись, может, в космос далёкий, где ещё холоднее, чем сейчас на земле. А, может, замерзли сразу и потерялись в степи.

До колхоза «Енбек» оставался всего где-то час хода. И до страшной трагической работы - не больше.

***

В девять часов того же вечера  совхоз «Альбатрос», покалеченный со всех сторон теми же сорока восемью градусами и таким же воздухом, которым нельзя было дышать, потому что он десятками иголок вонзался в ноздри или гортань, замер и обезлюдел. Все жили в тепле и уюте. Даже в старый посёлок, к которому приклеился целинный «Альбатрос», директор Дутов скомандовал протянуть трубы отопления еще семь лет назад, поэтому в домах у населения печки были чисто декоративными. Только большие любители печь хлеб, булочки и готовить мясо в чугунках старинным способом - в глубине ниши печной с задвижкой, вот они брали с центрального склада возле большой котельни пару-тройку мешков угля и немного дров для растопки. А котельня была замечательная и  кочегары отменные. Они разогревали в котле воду до кипения в этот жуткий холод,  но открывался автоматический клапан, сбрасывающий избыток давления и насосы мощные гнали воду по огромному кругу труб, закутанных стекловатой и закопанных в траншеи на полтора метра. Даже при таком невероятном морозе вода в последних домах замкнутого круга не остывала ниже шестидесяти градусов, потому никто об уличном убийственном холоде и не думал. Пока, конечно, не приспичивало бежать в нужник. Туалеты в домах даже Дутов, который смог всё предусмотреть для беспечного житья-бытья народа, не предусмотрел почему-то. А справить нужду в сорок восемь градусов в холодном скворечнике было настолько не просто, что описывать процесс этот я не буду. Сами догадаетесь.

Народ «альбатросовский» в эти холода не работал вообще, потому как сразу же после уборочной технику смазали, почистили, вся солярка сразу же была разлита по бочкам и тоже содержалась в тёплом месте. Овощные, и зерносклады отапливались как магазины, две больницы, клуб и спортзал. Картошку из тёплого склада  и мёрзлое мясо из единственного холодного,  по заявкам трудящихся каждый день развозил по два раза в неделю Коля Петухов на тракторе с санным прицепом. Работали только скотники в утепленных и снабженных водяным отоплением фермах, птичниках и кошарах, да ещё девять девушек молоденьких в четырёх овощных теплицах, сделанных из стекла, вставленного ячейками в толстый деревянный каркас. Там было светло и в меру жарко. Девки имели в теплицах всё, что надо, и не очень. Например, радиолы им поставили. Пластинок всяких дали много. Почти половина из них была с классической музыкой, под которую, как считал главный агроном Алипов Игорь Сергеевич, всё росло веселее и вкусом выделялось от обычных, огородных. Ну, кроме радиол девушки имели всякие кремы, чтобы руки от возни с землёй не черствели, да лицо не разрыхлялось от влажности. Раскладушка была у каждой, чтобы разогнуться и выпрямиться на полчасика, ну и маленькие детские гантели для обязательной производственной гимнастики. Гимнастику он делали для сохранности форм женственных, которая нужна была при массовых попойках в бане, куда добрая судьба сводила всякие комиссии сверху или многочисленных друзей, которым отдых с красивыми девчонками был ещё более полезен, чем парная и берёзовый дух веников.

  В общем, сильно отличалась жизнь в «Альбатросе» от существования в соседних совхозах. Это потому, что Дутов, директор, был из компании больших тамбовских и  очень больших московских руководящих товарищей. Они Федора Ивановича Дутова из двенадцати кандидатур выбрали, направили его, главного агронома  тамбовского совхоза «Маяк» директором совхоза целинного. Который было задумано ещё в пятьдесят седьмом сделать на всю жизнь образцово-показательным и возить туда союзную и казахстанскую номенклатуру для получения приятного удивления, гордости и желания приводить «Альбатрос» в пример, а также на него равняться, как на флагмана целинной эпопеи. Сам Дутов был не только агрономом от бога, но и мужиком его природа с жизнью сделали к сорока годам мудрым, добрым, властным и одарили редчайшим звериным чутьём. Он предвидел хорошее и плохое одинаково точно, потому и сам никогда не ошибался, и другим не давал.

Дутову советская власть, пославшая директорствовать, давала всё ещё раньше, чем он у неё сам попросит. В том краю целины, где обосновался  «Альбатрос» и земля была такая же, как везде. Солонец, да суглинок вперемежку с нормальной. Но только ему одному дали всю лучшую технику и «добро» на безотвальную пахоту плоскорезами, что не разрушало плодородный слой. Это он привёз с собой четырёх, выбранных не им, а московскими спецами, агрономов высшего класса. Это только его свели с кустанайским гигантом сельскохозяйственной науки Свечинским, учёным-новатором, познавшим, казалось, все до одной тайны земли, растений и вообще природы. Он пожил месяц в совхозе, осмотрел каждую посевную клетку и расписал как по нотам всё, что и как надо делать на этой земле. И только один Дутов мог без звонка к нему на опытную станцию возле города приехать, чтобы совета попросить. Остальных не принимал Свечинский. Своих дел особой государственной важности имел он не вагон даже, а эшелон с прицепом. Дутова научил  мэтр как правильно пользоваться удобрениями, гербицидами и, что главное, какими именно. Ему первому в северной целинной зоне доверили сеять элитный сорт твёрдой пшеницы

«гордеифорте-10», которую с руками отрывали даже такие монстры земледелия, как Канада.

Вот по всем этим и другим, которых перечислять нет резона, причинам жил совхоз размеренно, без авралов, кутерьмы и путаницы. Спокойно жил, интересно и уверенно. Вот этот ненормальный холод погубил в «Альбатросе» только диких уличных птиц, какие не смогли вовремя спрятаться в тёплых чердаках или фермах. Они замерзали на многочисленных совхозных деревьях и крышах. Спаслись только успевшие спрятаться и сесть рядом с печными трубами на тех домах, где всё-таки варили и пекли еду в печках.

Замерзших на деревьях или даже на лету ворон, воробьёв, голубей и сорок собирал со снега тот же Коля Петухов на тракторе с небольшим прицепом в виде ящика. Он отвозил трупы окоченевшие далеко за село и там бульдозером забрасывал их снегом. До весны. По всей остальной территории целины, возле лесопосадок и редких зарослей кустарника да на холмиках степных лежало столько птиц, которых некому было убрать, что даже крепкие мужики, ездившие в другие сёла по делам, отворачивались, морщились, подавляя нечаянные слёзы.

Двадцать первого января, в субботу, на четвёртый день мороза страшного, припекло директору Дутову Федору Ивановичу в баньку сходить. Отдыхал он в ней всегда в одиночку, без соратников по руководству совхозом. Ну, в одиночку - тоже не точно сказано.Поскольку парился и отдыхал он в баньке, где приятно было душой расслабиться  музыкой из радиолы и радостями плотскими с любимой девочкой  Лапиковой Леночкой. Приехала она в пятьдесят седьмом дурочкой двадцатилетней, призванной исключительно комсомольским энтузиазмом и год шуровала тяжелой деревянной лопатой бурты на току. А через год на неё случайно напоролся проверяющий качество перебуртовки директор. Он долго стоял возле неё молча. Осмотрел оценивающим взглядом всю её внешнюю сущность по диагонали, потом точечно и в глазах его мелькнула то ли радость, то ли жадность. Он долго стоял, смотрел и думал. Потом спросил, как зовут её и уехал. А дня через три послал кого-то на ток передать, что директор вызывает её в кабинет. Леночка прибежала бегом. Подумала, что Дутову не понравилось как она лопатой машет и он хочет перевести её на другую работу, где будет получаться лучше.

- Ты мне понравилась, - сказал ей Фёдор Иванович, не сообразив поздороваться. - Жену мою знаешь?

- Знаю. Хорошая, добрая женщина, - сказала искренне Леночка.

- Верно говоришь,- Дутов внимательно и долго глядел ей в глаза. После чего взгляд переместил на портрет Карла Маркса и сказал прямо, как на партсобрании. - Дружить со мной будешь? По-взрослому. Полюбовников и разврата у нас по большому счёту нет в стране, но если мужчина и женщина нравятся друг другу, они в виде исключения вспоминают, что это, занимаются этим и кроме того дружат. Вот я тебе нравлюсь?

- Да, - твёрдо сказала девочка Леночка. И не врала. Дутов ей очень нравился. Это был просто идеал мужчины. Мечта, а не мужик.

И с того дня у неё пошла другая жизнь, которую Фёдор Иванович развернул на сто восемьдесят градусов. Для неё он построил четыре теплицы, она со всего совхоза собрала на тепличную работу самых симпатичных девчонок и они под руководством Алипова Игоря за год сделали в них маленький рай. Всё, от редиски до помидоров, огурцов и всяких цветов было у совхозных трудяг и летом, и зимой. Дутов привез из тамбовской области эшелон прекрасной земли, которой хватило не только на теплицы, но и на огороды в каждом дворе, да ещё на посадку разных деревьев в совхозе, хоть и стоял он практически наполовину в хорошем природном лесочке. В оазисе степном.

А Леночка на всё время стала единственной любовницей директора Дутова, о чем знали все, включая жену Нину Игнатьевну. Леночка соперницей ей не была. Муж из дома не ушел бы, даже если бы приказали из ЦК КПСС. Заботился он о семье, где было ещё два сына почти взрослых, изо всех сил и с желанием чистым. И она эту слабость Феде простила сразу как узнала. Значит мужику нужно и тело молодое и душа. Она нутром чувствовала, что необходима была ему юношеская страсть, которая и семью не оскорбит и в работе тяжелой силы обновит. А потому просто предупредила его всего парой слов.

- Разлюбишь семью - уедем с пацанами.

- Нет,- взяв её за руки, жестко произнес Федор Дутов. - Не разлюблю. И девочка эта у меня любовница, а не любимая. Любимая - ты. И дети. Не бойся ни за меня, ни за себя и ребят, ни за Ленку. Не опозорю никого. И сам не осрамлюсь.

Так и продолжили жить. Леночке он построил аккуратный деревянный домик неподалёку от своего терема двухэтажного. Поработала она ещё три года в теплице, а потом пошла в клуб художественным руководителем, где заведующей была Нина Игнатьевна, жена Федина. И жили они в ладу все, и странно было это всё, необычно и противоестественно. Но уж как стало, так и было.

  В общем, доложил директор Дутов жене, что решил вечерком попарится и пошел ещё засветло в баньку деревянную, такую чистую и пахучую сладким ароматом скоблёного дерева, вениками разнообразными и пивом, которое Фёдор Иванович и пил, и на каменку лил. Дима Огнев, управляющий делами банными, несмотря на зверский мороз расчищал лопатой двор от лишнего снега и попутно носил колотые дрова в кочегарку на обратную сторону домика. За баней он ухаживал как за собственной машиной, если бы она у него была. То есть, любовно. Возвеличил его в чин банного распорядителя Дутов из комбайнеров. Дима приехал в пятьдесят седьмом из Воронежа по путевке, но среди комбайнеров смотрелся инородно. Он был природным организатором. Талантливо проводил любые мероприятия, от свадеб до крупных совхозных праздников. Умел общаться с народом из высоких сфер без подхалимажа, но так тонко, что заезжие комиссии, которые директор поручал ему сопровождать и обслуживать, расставаясь, крепко жали ему руку, хлопали одобрительно по плечу и благодарили за всё, что он для них делал. Потому и определил его Дутов хозяином бани, места, где всё должно быть похожим на недолгое, но все же - счастье.

- Димыч! - сказал тихо директор Дутов, не заходя за ограду. - Мы с Ленкой часов в девять отдохнуть придем. Топи хорошо. До ночи тут будем. Пиво в холодильнике?

- Двадцать бутылок, - Огнев Дима воткнул в сугроб лопату и поднял одно ухо на шапке.- Там же балычок, сервелат, яблоки, конфеты, шоколад, коньяк.

Шашлык жарить?

- Не… Ленка не любит же. А я просто не хочу. Ты лучше ей лимонаду бутылки три принеси из чуланчика, да охлади маленько. В девять будем уже, - директор постучал ногой по ограде. Дерево издало странный звук, похожий на щелчок курка ружейного, незаряженного. - Дутов стукнул еще раз, хмыкнул и пошел в домик к Леночке Лапиковой. Она ещё не знала, что сегодня банька. С шоколадками и физическими любовными нагрузками.

***

В те же девять часов вечера, когда хозяин  всего, что есть в «Альбатросе», Дутов Федор Иванович, откупорил первую бутылку городского «Жигулёвского», а Леночка Лапикова пошла в парную разогревать и без того горячую кровь, караван тракторов обогнул совхоз «Енбек» с подветренной стороны, чтобы звук моторов не разбудил население, и пошел прямо на скотофермы. Фары уже выхватывали их белые длинные тела из синей от холода тьмы, хотя проехать надо было ещё полтора километра. Доехали всё же. Встали полукругом. Уперлись фарами в раскрытые широкие ворота фермы. По всему засыпанному соломой  цементному полу лежали, поджав ноги, коричневые мёртвые коровы, покрытые сверху тонким слоем инея, который всегда появляется в мороз на медленно остывшем  теле. Серёга Чалый закурил и пошел внутрь. За ним потихоньку двинулись все остальные. Кроме Марата Кожахметова. Он сел на корточки и, глядя в снег возле валенок, водил большим пальцем в рукавице вокруг ног, оставляя на твёрдом как кирпич насте почти незаметную царапину.

- Ой, ;асірет! Біз ;азір ;алай т;рамыз?!! - взвыл он внезапно как волк в степи. Тонко, протяжно и с жутковатым надрывом. Он долго кричал, одни и те же слова, упав на локти и уткнувшись шапкой в твердь снежную. Потом крик его превратился в стон, затем в свистящий хрип. Он поднимал голову, бросал мутный взгляд в ворота, смотрел страшными глазами на коров, которые лежали плотно - одна к одной, а некоторые успели навалиться сверху на умирающих, но ещё чуть тёплых соседок своих и охладевали с ними вместе.

Видно было, что не метались они по стойлам и по свободной площадке за своими стойлами. Они, судя по не разбросанной ногами соломе, тихо ходили по ферме, мычали, наверное, прислонялись друг к другу, собирая последнее тепло тел в одном месте, а потом становились на колени. И, уже умерев, падали на бок. К ним подходили ещё живые, чувствуя уходящее, но всё-таки тепло, ложились на них и вскоре замерзали.

- Что Марат кричал? - спросил Валечка Савостьянов у молодого парня-казаха. Видно, работал тоже здесь. Откуда он вынырнул, из какого не освещенного оледеневшего угла фермы, никто не заметил. Парня трясло, бежавшие изо рта слюни застыли белыми твердыми извилинами. Такие же ледяные тонкие полоски спускались от глаз к подбородку. Лицо его было почти синим, а руки он держал, раскинув в стороны. Будто обнять кого-то хотел.

- Ой, горе! Как же мы теперь жить будем?- парень перевел Марата с большими перерывами. Рот не слушался его, открывался плохо и звуки получались рваные, срывающиеся, застывшие. Как всё вокруг.

Толян Кравчук его обнял, приподнял и понял что парень вряд ли будет стоять сам, если его опустить.

- Чалый! - сказал Толян и глазами показал на замёрзшего скотника.- По-моему…

- Быстро его в мой трактор! - рявкнул Серёга. - Вдвоем с Игорьком отнесите на сиденье. Мотор зажмите на большие обороты. Отойдет. Там жарко будет.

Так, Марат! Горе есть и обратно его в счастье уже не перекуешь. Кончай убиваться. Дело надо делать.

Он стал ходить между трупами, примерялся к воротам, прикидывал всевозможные траектории для тракторов, которые должны были задним ходом по очереди въезжать в двое ворот, прицеплять к тросам трупы, причем минимум по пять. Потом надо было волочь их ещё два километра, там сваливать в кучу, поджигать, ждать, когда тела сгорят и после этого засыпать их снегом. Много было работы.

- А баранов сколько? В кошарах ворота такие же? - крикнул Игорёк Артемьев Марату. - А свиней тракторами заберём? А кур как возить?

- Овец с баранами и кур возить будем в моих санях. По-другому хрен получится, - Валя Савостьянов обошел за Чалым коровник и его длинная фигура появилась в проёме облитых светом ворот. Фигура, колеблясь всем контуром в пробитом фарами ледяном холоде, быстро удалялась к трактору.

- Так у меня, мля, тоже сани есть! - крикнул контуру Валечки Лёха, заведующий МТС. - Тоже пойду на кошары и курятники. А вы, кто без саней, таскайте коров.

- Бензин у кого? - Спросил Чалый, не отводя глаз от бывших ещё вчера живыми коров. Он поймал себя на мысли, что больно душе его не потому, что больше мяса в «Корчагинский» поставлять будет пока некому и ещё неизвестно, когда замена найдется. Сегодня, наверняка, не только в «Енбеке» скот помёрз. А заныло внутри от самого зрелища страшного. И от того, что народ «енбековский» обречён теперь уже стопроцентно на голод и нищету. - У кого бензин, мать вашу!?

- Я взял пять канистр, - отступив на шаг от разъяренного Серёги, крикнул Кравчук Толян.

- У меня три, - Лёха попытался загибать пальцы в рукавицах. Посчитать хотел. Не получилось. Не гнулись рукавицы. - А, нет!  Четыре даже! Четыре канистры.

- Ну, погнали тогда, - Чалый Серёга посмотрел на Марата. - Подгоните ещё один трактор для тебя, Марат.

Зинченко Андрей повез Марата на МТМ за трактором. А Чалый с ребятами начали делать жутковатую работу. Сначала трактор заезжал задом к ближним коровам, Серёга Чалый с Кравчуком делали по пять петель на двух тросах, накидывали петли на один рог и одну ногу. Затягивали. На двадцатиметровый  трос увязывалось таким способом три коровы. В общем один трактор мог утащить шесть коров. А их было, как пересчитал Серёга, сто двенадцать.

То есть, работы много. До утра - точно.

- Ладно. Начали, - сказал он торопливо. - Ты вези прямо от ворот два километра. Я пошел в свой трактор. Парнишка, который у меня лежит в кабине, покажет где снег разгребать, куда трупы сваливать и жечь. А там и Марат с Зинченко подключатся. Погнали.

***

В общем, всё досконально больно мне описывать. Да и вам читать не захочется.

К шести часам утра всё свезли в одно расчищенное место. На мертвых коров с трудом набросили восемьдесят мёртвых свиней и, что уже полегче было, овец и кур. Зрелище  того процесса было настолько тяжким, что делали мужики всё не глядя ни на трупы, ни друг на друга. А когда издали посмотрели, перекуривая, на гору мёртвых животных и птиц, то Игорька Артемьева вырвало, да и Кравчука тоже. Марат Кожахметов зашелся в последней истерике, падал на снег, катался, кричал что-то на казахском и, лёжа на спине, больно и долго бил себя кулаками в грудь.

- Всё. Кравчук, Игорёк, канистры тащите. Мои вот. Рядом, - Чалый пошел по кругу, поливая гору трупов снизу вверх. Через полчаса  бензин кончился, потому что облили всё доверху.

Перед тем как поджечь все ещё раз присели в кружок. Закурили.

- А вот почему их нельзя было на мясо пустить? Они же не от инфекции какой подохли. Они же здоровые были. До весны всем бы хватило мяса, - Игорёк Артемьев произнес это сам себе, не трогая никого.

Э-э, р;;сат етілмейді, - мрачно сказал Марат. - Нельзя, джан. Когда они вот так долго помирают, а им же не понятно отчего, то они боятся. Ужас у них. Я точно не знаю, но старики говорили, что у них от страха какой-то яд выделяется. Когда режешь - они не успевают так долго бояться, хотя чувствуют конец. А когда подыхают и мучаются, яд будет в крови, нельзя кушать.

Серёга Чалый поднялся, подошел к горе трупов, зажег и кинул спичку на край. Потом обошел с четырех сторон и всё повторил. Через пять минут огонь сумасшедший поднял высоко над собой тяжелый ледяной воздух и разбросал его в стороны. Стало жарко. Запахло палёной кожей, шерстью горящей и вспыхивающими как новогодние бенгальские огни перьями.

- Они будут долго гореть, - сказал Андрей Зинченко. - Вы езжайте. Мы потом сами снегом завалим.

Марат Кожахметов и Андрей подошли к каждому, всех обняли, прижались на секунду к мужикам и пожали руки.

- Вам спасибо друзья, - сказал Марат и отвернулся. Плечи его затряслись и на фоне пламени трепещущего, с жадностью пожирающего трупы, казалось, что Марата какая-то сила наклоняет и тоже тянет в пекло. Андрей Зинченко подскочил и оттащил его от этого адского, всеми богами проклятого костра и места, где сгорали  с трупами животных и надежды людей на нормальную жизнь.

Чалый с Олежкой Николаевым в обнимку медленно и  тяжело пошли к своим тракторам. Устали. Остальные потянулись сзади, оглядываясь иногда на огромный огненный шар. Серёга открыл дверцу и потянул за плечи парня, который отогрелся в кабине и выжил.

- Ну, пацан! Скажи что - нибудь. - Чалый потряс его легонько и пригляделся к его глазам. Чистые, без мути были глаза.- Постучи сильно ногой об гусеницу. Больно ногам? Руками постучи. В пальцах побаливает?

- Больно.- Ответил юный скотник.- Спасибо вам! А то я чуть не помер, наверное. Ладно, побегу я. Недалеко мне.

- Повезло. Не обморозился до костей. Быстро беги и ртом не дыши.- Чалый похлопал его по спине и слегка подтолкнул.- Домой прибежишь - ничего не рассказывай. Завтра утром председатель сам приедет и всё объяснит.

- Жаксы. - Сказал парень и побежал, раздвигая своим тонким телом тёмную, леденящую кровь мглу.

Домой «корчагинские» ехали долго. Как-то не получалось быстрее. Да и не хотелось. Через десять километров Чалый, а вслед за ним и остальные, остановились, Вылезли из кабин, встали на гусеницы, не сговариваясь, и посмотрели назад. Думали, не видно будет погребального костра. А он вознесся ещё выше к небу. Так высоко, что ещё немного - и он языком своим сытым, оранжевым с голубизной, лизнет благодарно пятку какого-нибудь из многочисленных богов. В знак благодарности за такой щедрый, истинно божеский подарок. За ледяной, убивающий всё хол�

ьянов. - А теперь в одних штанах и фуфайке я и работать не смогу. И уволит меня Данилкин нахрен. Пойду тогда на трассу милостыню сшибать у шоферов.

Все хохотали и понятно было, что много людей в тумане копошится, домой торопятся. Спешат все своих домашних обрадовать потеплением. Они-то не знают. Потому как в минус сорок семь без крайней нужды даже на крыльцо никто не выходил. Женщины, дети за месяц сидения в четырёх стенах аж пожелтели на лицо.

- Вот обрадуются-то жёны! - ехидно крикнул Кирюха Мостовой. - Шалавиться по теплу куда интересней, чем в дубак!

- Эй!- вставил парторг Алпатов Витёк,  который дом свой чуть не пропустил. Чудом угадал, что свернуть надо. - Ты там не обобщай, Мостовой! Свою вон перевоспитывай, а чужих не марай.

- Я её убью, суку! - уже из-за своего забора пригрозил Кирюха вполголоса, чтоб Валентина не услышала через окна.

- Может ты и Стаценко Петюню ножичком в горло ткнул? - заржал Артемьев Игорёк смело. Потому что Кирюха всё одно его в туманище таком не догнал бы.

- Ладно, разбежались молча. Дома сейчас у всех дел будет невпроворот, - Чалый Серёга ради объявления привлекательного даже остановился. - Завтра всему совхозу целый день, если натурально потеплеет, приводить жильё в порядок! Собак на улицу, лишние дрова да уголь - по сараям, окна раздраить, бумагу снять. Кошму с дверей. Ну и по мелочам всё в норму привести. А я завтра к Данилкину забегу, перетолкую с ним как нам послезавтра на площади праздник тепла отметить. С водочкой, закусочкой и гармошками!

- Ура!!! - прямо-таки пропели все, кто бежал ещё, да и те, кто уже во дворах своих двери искал.

- По цепочке всему совхозу передайте! - Чалый тоже добрёл да своего штакетника. И казалось ему, что в доме темно. И крыльца он, как и все, не видел. Но нашел-таки дверь, ввалился в коридор и громко порадовал жену и дочь.

- Всё, Ира! Всё, Ленка! Выжили! Живём дальше! Тепло пошло!

  Поужинал он, отдохнул час на диване и пошел на кухню к окну. Фонарик взял. Он ещё не отклеил бумагу от стёкол. Ещё порваться может бумага. А вот завтра таять на стёклах начнет, тогда и снимет. Он подышал в угол стекла и фонарь пробил дорожку света к градуснику. Было уже минус тридцать один.

- Ё-ё-о! - воскликнул Чалый Серёга как пацан, которому на день рождения обещали подарить лобзик, а принесли большой взрослый велосипед с фарой и переключателем скоростей. Жена тоже разглядела температуру из-под его плеча и аж прослезилась. Было от чего.

  Весь следующий день, когда уже с утра было минус двадцать шесть и туман высшие силы зараз сдули с совхоза, все увидели друг друга во дворах. Люди носились из домов в сараи и обратно, нацепляли ошейники на собак, привыкших за месяц к глупой человеческой жизни в комнатах. Они отдирали кошму и снимали со стёкол защитницу бумагу, лезли на чердаки и выгоняли оттуда ещё не веривших во спасение своё всяких птиц и птичек, догадавшихся пережить страшный холод в соломе. Все мужики целый месяц взбирались с утра по лестницам к чердачной двери и кидали вглубь крошки хлебные, зерно из мешков, которые успели занести в тепло, картофельную кожуру и остатки от утренней каши, перловой да ячневой. Ну и в соломе птицы что-то своё, только им понятное, находили.

Они, вылетев из чердаков, соединились в большую тучу крылатую и разномастную, громко и радостно каркали, скрипели, пищали и чирикали над домами. Они тоже были рады и жизни, оставшейся у них, и только птицам доступному предчувствию весны.

А после дня хлопот домашних по сортировке всего спасённого пришел обещанный день праздника народного. Этот день был одинаковым во всех хозяйствах целинных, измученных заключением под стражу зверем-морозом.

И в тех, которые потеряли много или почти всё. И в тех, к которым милостивой оказалась природа. Да, может, вовсе и не в природе милость была, а в людях ума побольше да возможностей, которые  позволили укрыть, утеплить, спрятать и уберечь. Да, собственно, умные, но бедные хозяйства сразу стали безусловными жертвами холода запредельного и судьба их замёрзла, закоченела вместе с погибшим скотом, птицей, зерном и овощами.

  И, конечно, радость людей из разрушенных морозом деревень, сёл и колхозов не была лучезарной. Пить - все в первый теплый день пили. Гуляли на всю катушку и пели самозабвенно. Но одни от радости чистой, а другие от горя  с примесью противоестественной радости и призрачных надежд на возврат к прежней хорошей и сытой жизни.

В «Альбатросе», где не случилось ничего, самой грустной бедой был факт обморожения ног одним из совхозных сторожей. Он просто не уберёгся в одних толстых носках и валенках, обходя с берданкой важные объекты. Но в своей же больнице его за месяц выходили и ступни отрезать не стали. Хотя и мелькала у врачей такая мысль.

Корчагинцы самогон хлебали усердно, с упоительным восторгом. Они носились по площади с бутылками, закуской в снятых шапках, с гармошками, баянами и гитарами, сбивались в кучки, разбегались и снова примыкали к другим группам. Женщины пили меньше и потому пели складно, собравшись в случайный хоровой состав, танцевали под баян и аккордеон. С ними рядышком на бешеной скорости кругами носились дети от трех лет до десяти, кидали снежки, которые стали получаться из обмякшего снега. Они метали снежные шарики куда попало, в себя, в хмельных взрослых и просто в никуда. И вот это всё напоминало то ли ликование во здравие Нового года, то ли случайную встречу долгожданной, но неожиданно приплывшей красной девицы-весны.

До поздней ночи не увядал тонус гульбы. И уже ближе к двенадцати  трое женщин подперли собой первым директора Данилкина и отволокли его домой. После чего Чалый Серёга, выпивший, может, не меньше прочих, но «державшийся в седле» как непобедимый гусар, объявил громко:

- Хана, братья и сёстры! Перепугали уже до смерти мороз уползающий. Он уже бегом побежал. Ну, а, стало быть, и нам пора. Спасибо всем, кто помогал совхозу зиму выстоять! И тем, кто мысленно был с нами и вдохновлял - тоже поклон в пояс! А теперь пьём отвальную в куче, да по домам. Завтра уже дела начинать надо.

Собрались все в огромный гурт с бутылками, женами и детишками. Чокнулись все со всеми, кто имел бутылки самогона в руках. Да так, что звон стекла и в «Альбатросе», может, услышали. Хряпнули по последней из горла, пообнимались напоследок и расходиться стали.

- Николаев, Савостьянов, Кравчук, Мостовой, Лёха Иванов и Игорёк Артемьев завтра утром к девяти приходят в кабинет к Данилкину, - Чалый утер пот со лба. - План обмозгуем. Надо мирную жизнь в русло вставить. Завтра решаем первую задачу - долгосрочное обеспечение народа едой. Есть вопросы?

- Ты так всегда толкуешь, что нет не только вопросов. Даже ответов нет, - захохотал Артемьев Игорёк.

Через пятнадцать минут площадь стала пустой. Две собаки столовские бегали. Доедали оброненное. И ветер таскал по площади потерянные тонкие женские шарфы, пробки от бутылок и конфетные фантики.

Праздник кончился, горе стерлось самогоном и весёлыми песнями. Снова простая, не тяжкая и не легкая, а обыкновенная продолжилась жизнь.

***

Артемьев Игорёк достиг крыльца своего дома почти по-пластунски. Хороший был самогон у самых разных людей. Своего Игорёк на праздник не принёс. Мало у него оставалось дома. Три бутылки. Остальное выпили с бригадой добровольных спасателей вскладчину за месяц страшного холода. Надо было по-новой гнать. Но сахар кончился. Бражку он за время тридцати двух дневной беготни и разъездов не успел поставить. Дома ночевал редко. Поэтому праздничный выпивон Артемьев заглотил на халяву, хоть и не любил дармовой способ жизни. Но не отказываться же от всеобщего восторга, который без самогона и попроще будет, и скучнее.

- Верну потом, - размышлял Игорёк, подползая к крыльцу. - Приглашу всех во двор к себе, брезент расстелю и тридцать пузырей поставлю. И нахрюкаются они до корней волос. Скажу, что на родину уезжаю. В родимый городок Клин. Вроде как меня там берут помощником зама председателя горсовета по хозяйственной части. И оклад дают аж двести рублей.

На этом мысль его оборвалась, потому как кто-то с двух сторон резко поднял его за воротник телогрейки и поставил на ноги.

- Сюдой зекай, босяк! - справа проглядывалась в темени рожа  Колуна, бандюгана приблатненного из города Горького. Он после отсидки за гоп-стоп сначала в Горьком покрутился, а потом подальше от приглядывающих за ним  «мусоров» сквозанул в тихое место, в Клин. Там с Игорьком по случаю скентовался, с ним и на целину соскочил. Игорьку самому тоже надо было подальше спрятаться. Нашустрил он драками да своим отточенным мастерством «ширмача» однажды аж на пять лет общего режима. Отсидел три и вернулся в Клин. Там к нему  «краснопёрые» и «ноги» приставили и пригляд организовали. Вот они с Колуном  призыв на целину и поняли для себя как прыжок в «могилу», где никто уже никого не раскапывает.

- Чё тебе, Колун?- успел спросить Игорёк и тут же отловил чувствительный даже для очень пьяного удар в скулу с другой стороны. Там стоял, держа его за воротник Васька «Сизый», домушник из того же Горького, которого Колун письмом вытащил пять лет назад сюда, в «Корчагинский».

- Значит что-то запамятовал я с этими работами на холодах. Раз они сам пришли, - слегка протрезвел от удара Артемьев Игорёк.

- Ну, чё, Топтун? - рванул его за ворот «Сизый».- Зачушканил мазёвую кентовку нашу, баклан!? Чё за канитель косячишь помимо круга дружбанского?

- Когда я косячил да мутку лепил, вы чё, брательники! Кто меня на отрицалове дыбнул хоть раз?  Пошто  мне правилово предъявляете?

- Ржавьё куда ныкнул, баклан? - приблизил к Игорьку лицо своё порезанное в молодости Колун.- Ты ж не серый шнырь, чтоб киксовать. Ты ж в Клину своём угловым был, тебя вся босота и бродяги за фуфлыжника не держали. Ты ж козырный фраер, не гопота. А щас форшманулся перед нами как чушок! А, Топтун? Где ржавьё и цацки с последней кустанайской ходки?

- Да на хазе всё, - утер слюни Артемьев, имевший погремуху Топтун среди блатных. Слюни брызнули  на подбородок после удара в челюсть. - И то, что на бану притырили, и бобы с кассы потребсоюзовской лавки, и рыжики с ювелирного. Захотите весь выхлоп дербанить, так всё в мешочке. Я ж не вкупился, что вы сразу после колотуна захильнёте рамсы наладить и филки по понятиям продербанить. Как мы после скачка добакланились, так и есть. Я ж вам не шняга и не сявка ссученная. И рыжие на месте, и хрусты… Всё, чё подрезали, всё в ажуре. Чего бы мне жухать?

- Считал хоть? Там лавэшек хоть косарь корячится? - « Сизый» отпустил воротник.

- Там два косаря бобосами да котлов рыжых - ещё на пять косых. Цацки- сплошные брюлики - косарей на пятнадцать, - Игорёк Артемьев протрезвел почти. - Кому-то, может, это алтушки корявые, а по мне так всем хватит, чтоб жихтарить так, чтоб весь нос в марафете и лет пять галюнок не пустел.

- Ты в мороз-то чё делал? - успокоился Колун.

- Шниферил да тучу держал, - пошутил в масть Игорёк. Блатным понравилось. Заулыбались.- Чё я делал? Ливер давил, мантулил как проклятый с корешами. Деревню свою спасали. Ваш дом тоже утеплили, стёкла заклеили, соломы на чердак бросили, угля пять мешков под двери поставили. Колхозу соседнему скот помогали похоронить. Замёрз у них скот целиком. Глухо. Сегодня вон, когда ушел мороз, директор разрешил всем хутарнуть от радости до отрубона. Я счас оттуда и полз. А вы чего отфилонились?

- Да нам на людях поменьше бы рисоваться, - «Сизый» засмеялся. - Мы в самый мороз по ширме ходили в Кустанае. Лохи замерзли. В автобусах лопатники не могли поглубже в карманы утоптать. Ну, мы там и держали садку почти месяц. Потом горчили и гужевались в городе с бродягами местными. Приехали позавчера.

- Тут про нас и так какая-то сука парашу пустила, что мы припухали у хозяина. Вроде как фармазоны мы бывшие. Ещё, не приведи бес, подставят под фигу,- Колун высморкался и плюнул под ноги. - А нам счас мусора, флейши из штемповки кустанайской, как тесак на горле. Кича нам ломится за дела последние. Ладно, пошли,  раздербаним да сбарабаем своё - как наездили. По равной лафе на каждого делягу.

Они ушли в дом, Игорёк подкинул в печку немного угля и достал бутылку самогона, стаканы к ним и рыбу сушеную. Занюхивать. Закуски не было. «Колун» взял журнал «Советский экран»  и зачитался. «Сизый» открыл поддувало, закурил и дым пускал в него. Наверное, чтобы Артемьеву спать было легче. Без отравы табачной. Потом Игорёк, «Топтун» в воровском миру, достал из под шкафа кочергой мешочек холщёвый, длинный и пухлый. Расстелил на столе покрывало с кровати, поскольку не имел скатерти, и высыпал всё, что было в мешочке.

С минуту все сидели молча, притупев от увиденного. Вроде бы знали - что украли. Но всё вместе, ссыпанное в сверкающую серебром, бриллиантами, золотом, изумрудами и ощетинившуюся бумажными деньгами кучу, впечатление произвело даже на самих кушарей, удачливых воров. Долго разбирали всё, раскладывали по кучкам, деньги пересчитали и отложили отдельно. Наконец, через час примерно все было поделено по мазе, то есть без обид друг на друга и без «отвода». Честно, значит.

- Тут не вздумай барыг искать, - сказал «Колун». Предупредил Игорька: - Поедем втроём в город. Там все кишки сольём. Брюлики, рыжьё. Барыги есть надёжные. А хрусты тратьте, но колган включайте, не сорите бобосами, внимание не привлекайте. Сейчас лягашей переодетых кругом полно. Заставляют их начальнички в злачных местах майданщиков да ширмачей с фармазонами петрить да вязать там же. Забожитесь!

- Сука буду! - откликнулся Игорёк Артемьев.

- Лягавым буду! - утвердил клятву «Сизый».

На том и разошлись. Мужики всё распихали в карманы. Игорёк сложил остаток в мешочек, сунул под шкаф, выпил сто граммов самогона и лёг спать. Но не уснулось сразу-то.

Он долго думал. Было о чём. Так и заснул. В думах.

***

Данилкин, директор, утром радостно орал в трубку, подпрыгивал над стулом и, насколько отпускал провод телефонный, уносился он в приятном разговоре от стола, хохотал от всего большого своего директорского сердца, а также вставлял с особым вежливым выражением слова «спасибо огромное» и «я ваш должник на всю жизнь». Мужики пришли к девяти и ещё полчаса наблюдали за артистическим выступлением директора перед, похоже, кем-то крупным из обкома партии. Играл он в этой маленькой пьесе, написанной для дуэта начальника с подчиненным, очень подчиненного подчиненного. Он ахал, где надо, смеялся по роли, где положено было, вставлял разные приятные слова, хихикал томно и печалился, изменяя голос на почти скорбный. Видно, обкомовский босс честно врал Данилкину, в каком напряжении сил боролся со стихией морозной лично он, да и обком в целом, а также оба ЦК КПСС. Казахстанский и великий, заоблачный, живущий бессонно в заботах о народе, московский.

  Прискучилось мужикам, хотя в играющейся пьесе было всё: драма, комедия, трагедия, памфлет, сатира и лирика. Просто надо было поскорее начинать ездить по городам и весям, искать людей добрых, договора заключать на поставку всякой еды, угля, дров, ну, и многого другого, чего как раз в трагический момент и не оказалось под руками корчагинцев. Решили мужики утеплить все здания в совхозе. Да вряд ли, конечно, такой же холод в ближайшие десять лет навалится. Хотя - чёрт его знает. Ну, а и не навалится, так зато летом может быть жара идиотская. Она через год повторяется. И люди в полях и на токах, где тени нет, чуть дышат, работая крепко, как положено. А утепленные дома, они ведь не только холоду препятствие, но и жаре. А на комбайнах надо деревянные кабины сделать. А ещё в кабины машин, комбайнов и тракторов поставить вентиляторы. В городе есть такие. От двенадцати вольт работают. Вот сколько дел! А Данилкин всё скачет вокруг стола и радость извергает в трубку. Не остановится никак.

Олежка Николаев с Валечкой Савостьяновым пошли к окну. Смотрели на то, как  кувыркаются прямо над площадью конторской счастливые выжившие голуби. Выше и ниже них тоже носились маленькие и большие птицы, наворачивая круги, взмывая вверх, смешиваясь в летучий комок и распадаясь на пёстрые голосистые фрагменты небольшого куска пространства над площадью.

- Празднуют жизнь, - сказал Олежка Николаев. - И мы тоже. Нам бы как птицам, хватало жучков на деревьях и крошек вокруг столовой… Вот и было бы счастье.

- Я вот не знаю пока, у кого просить за оптовые цены мясо. - Валя Савостьянов задумчиво скрёб стекло ногтем. - Нам и говядину надо, и свинину, и баранину, и птицу. Где у нас такие могущественные совхозы, в которых и не померз скот? Да чтобы  кроме тех,  кому они всегда продают, ещё и для нас хватило бы? Про картошку, редьку, капусту с морковкой вообще молчу. У нас в области  восемьдесят процентов хозяйств - зерновые. Чего ржете? Ну, люблю я всё в проценты переводить. Может, бухгалтер крупный помер во мне! Вот… Некоторые горчицу сеют, рапс. А в основном овес, просо, пшеницу. Пятнадцать процентов дают мясо и молоко. Пять - овощи. Нам надо самим хотя бы картошку втихаря от сельхозуправления сажать. Места выбрать подальше, куда они не добираются на проверках. Тогда нормально жить можно. А так - не  наберём мы на всех овощей.

Настроение у всех было распрекрасное и потому они от души заливались, когда Валечка снова начинал швыряться процентами.

Данилкин неожиданно крикнул в трубку: - «И Вам счастья, и благополучия! Супруге мой поклон!» После чего, медленно стирая ладонью с лица дурацкое выражение победителя, помолчал минут пять. Потом поправил галстук и доложил, подняв вверх сжатый кулак.

-Уезжаю я от вас, ребята мои дорогие! Забирает меня обком. Буду теперь с кресла заворготделом наш совхоз холить и лелеять.

- Когда? - спросил Чалый Серёга с недовольной интонацией.

- А прямо после майских праздников. Посевную оттарабаню и шмотки начну собирать. Но я ж вас не брошу. У меня там возможностей побольше будет, чтобы и технику поменять, и технологии новые пробить в ЦК для нас. А то вкалываем как до войны, в тридцатые.  На тракторах «сталинец» ездим. Как в пятьдесят четвертом Хрущёв их все скинул на целину, так и трясёмся на этих уродах древних. А я всё тут заменю!

- Верим, верим! - встрял Артемьев Игорёк.- На Вас, Григорий Ильич, вся надежда наша!

Стало тихо. Все до одного, кроме директора, размышляли: смеяться или лучше не надо.

- Нам, Григорий Ильич, надо разъезжаться по совхозам. В «Заводской», в  «Пламенск-Пригорский», потом на Урал надо ехать. Под Челябинск и Свердловск. В той зоне, газеты пишут, мороз опускался не ниже тридцати двух. Значит там и мясо может быть, и молоко. Может, даже овощи, - доложил Валечка Савостьянов.

- Ну, так а в чём проблема? - Данилкин поднялся и подошел к «семерым смелым». Руки всем пожал. Приказы на вас будут с утра завтра. Командировочные на неделю тоже. И можете ехать. Потом ваши договора проведем через Управление, печати поставим и будем надеяться, что не подведут нас.

- Мало недели, - хмуро сказал Чалый Серёга. - Две надо. Минимум. Не везде же прямо так нас взяли, расцеловали и одарили. Проблемы тоже будут.

- Ну, всё! - Данилкин был мыслями уже в мае. После посевной. Уже мысленно перенес себя в кабинет обкомовский. - Хоть по три недели берите. Лишь бы толк был!

Мужики вышли на улицу.

- Пока по домам? - спросил Толян Кравчук.

- Ну. Сегодня всё сделали. А завтра приказы и командировочные возьмём, тогда и кинем на пальцах, кто с кем и куда двинет. Всё! - Чалый махнул рукой.

- Серёга, мне твоя помощь нужна. - Игорёк Артемьев взял Чалого за рукав.- Идём домой ко мне. Там всё  расскажу и покажу. Но если ты откажешься - никто больше не поможет. И тогда мне кранты. Вилы. Только начал жить как человек. И прошлую жизнь не хочу даже нюхать. А так выходит, что опять влип я, по-моему. Спаси меня, Чалый

- Ханыги достают? Блатные? Это те, которые в совхозе на стройках и ремонте домов? - Чалый Серёга усмехнулся: - Что, не удержался? Сманили тебя на «скок» козлы эти? Понятно. Ну, пойдём. Распишешь мне всё как было и куда завернуло. Придумаем что-нибудь.

У Игорька сидели они часа полтора. Он всё Чалому рассказал за последние пять лет. Мешочек свой из-под шкафа достал. Отдал ему. Даже заплакал в конце.

- Жить хочу. Вашей жизнью. То есть, нашей. Не могу больше лопатники из карманов да сумок дёргать. Хаты обносить не могу больше. Ведь вот-вот только жить начал. Работать хочу, зарабатывать бабло, как правильный человек, а не гопник.

  Серёга перебрал внимательно всё, что высыпал из мешочка, ухмыльнулся и ссыпал всё обратно.

- Доля твоя?

- Моя, - Опустил Игорёк Артемьев голову.

- Ладно. Беги, позови сюда Валечку Савостьянова. Втроем пойдем к этим… А я пока домой схожу, переоденусь.

- Может я тут побуду? - Артемьев Игорёк сказал это и рот рукой прикрыл. - Ляпнул не то.

- С нами пойдешь. Сзади будешь стоять. Но пойдёшь. Беги за Валентином. А твою долю я, гляди, кладу себе в карман. Не жалко?

- Да век бы я воли не видал из-за этих цацек. Бери! - крикнул Игорёк, убегая.

***

В конце посёлка стояли семь домов, в которых жили бывшие зеки и парни, сбежавшие от возможных арестов, алиментщики и мужики, свалившие в неизвестность от долгов карточных и всяких других, но непременно крупных.

- У нас, блин, на целине якобы целиком комсомольской, реально по путёвкам приехавших романтиков и энтузиастов, собравшихся натурально коммунизм строить, от силы, может, процентов пятнадцать-двадцать, - грустно сказал Валечка Савостьянов, который обожал всё измерять процентами. (Хихикали над ним все. Говорили: - «Тебя, Валя, самого в семье сколько процентов?»). А остальные - вот эти все, бегунки. Ворюги, мошенники, шпана всякая, которые под статьями своими уголовными ходили - дрожали на родине. Ханыги, барыги, урки с вольного поселения смывшиеся подальше, где искать не будут. Короче, в чем-нибудь, кому-нибудь да нагадившие. Или от пьянки своей одуревшие и в родимых местах непригодные. Изгои, короче. Вот ведь беда какая. А народ в городах газеты читает, радио слушает. И втюхивают народу в мозги, что целина позвала патриотов и горячих энтузиастов, а они враз все и подпрыгнули от радости и урыли , счастливые,в нашу пропащую «чёрную дыру» коммунизм приближать и страну отменным хлебом заваливать. Вот ведь жизнь, сука! Парадокс на парадоксе. Вот этим, к кому мы идем, и Родина по хрену, и на коммунизм они клали с прибором. У них одно счастье - что здесь их точно хрен найдут. А мы их не сдадим.

- Да весь Казахстан сейчас такой, - улыбнулся Чалый. - Как Австралия какая-нибудь. Туда же со всего белого света вся шушера сбежалась. От монголов и мексиканцев, до немцев и англичан. А место-то далёкое. А ну, доплыви туда с проверкой - кто там жизнью командует. Так это должна дивизия приплыть десантников. А то и две. Простых чинуш-контролёров удавят как клопов. Вот в Казахстане - почти Австралия. Места до хрена. Площадь огромная. Живи, хоть где и делай, что хошь. Потихаря, конечно. Вот все сюда и ломятся. Всякая рвань в первую очередь. Концы прячут. Ну и те ещё, кто думает, что на этой богатейшей недрами пустоши можно лавэ делать, почти не шевеля рогом. Смотри, сколько корейцев, немцев, нас - русских, татар, узбеков, даже китайцев, прибалтов, украинцев, белорусов. Ноев ковчег, блин! Хрен где ещё такое встретишь. Может, в Америке только. В Казахстане этот коктейль дружбой народов зовут. Гордятся. А что! Сами казахи - нормальные люди. Добрые. Смелые. Жить и дружить со всеми умеют. Повезло приезжим. Всем места хватает. Живут в основном мирно, дружелюбно. Но вот чего им, узбекам да прибалтам, в своих родимых вильнюсах да самаркандах не мёдом намазано, а дерьмом? Не знаю.

Пришли к дому «Колуна». Двери были приоткрыты и несло оттуда крики пьяные, тошнотный дух самогона и веселый гомон по фене. Чалый приоткрыл дверь и крикнул в смрад табачно-самогонный.

- Эй, Колун! Серёга Чалый зовёт. Вышел бы!

Послышался топот нескольких пар ног и на крыльцо вывалилась небольшая кодла человек из пяти. «Колун» впереди. Он долго разглядывал Чалого Серёгу, Валечку и притаившегося за их спинами Игорька Артемьева. Потом поднял руку и своим сказал: - Ша! Я один потолкую с этим бесом.

- Шо надоть вам, фраера?

- Им ничего не надо, - Чалый подошел к Колуну на расстояние шага. - Мне надо.

- Ух ты, взбух ты! Ему надо, мля! - Колун обнажил зубы с желтыми фиксами. -

Тебе пожрать вынести? У вас же, коммуняк, голодуха. А я тебе сейчас колбаски нарежу. Любительской. На  всю вашу голодрань.

И он мгновенно выхватил из голенища валенка финку. Выхватил и шагнул к Серёге Чалому. И чтобы пугнуть, финку выставил на вытянутой руке и пошевелил ей.

- Годится такое пёрышко, чтоб на форшмак расписать?

Он не успел закончить свою строгую фразу, потому что Чалый чуть шагнул прямо на Колуна, резко перехватил кисть, потянул руку мимо себя, а сам неожиданно повернулся к нему спиной. Руку с ножом он подтянул к груди, чуть подвернул колуновскую кисть, вынул из кулака разжавшегося нож, а кисть довернул от себя вперед и здоровенный, чуть поменьше самого Чалого Колун,

плашмя рухнул в снег.

- Сука, Чалый, ты мне руку сломал! Ответишь, падла!

- Захотел бы - сломал. А пока просто больно чуток сделал. Лежи, не вставай и слушай.

- Братаны! - заорал Колун. - Какого вы, мля, сморщились! Упокойте фраерков.

Первого, который рванул с крыльца к Чалому, Валечка, кандидат в мастера по боксу, сразу опустил на снег. Тот даже руку с финаком не успел поднять. Нокаут был глубокий. Минуты на три, не меньше. Когда четверо остальных осторожно, выная попутно финки из голенищ, стали спускаться с крыльца, Серёга Чалый распахнул тулуп, чем-то щелкнул и вторая половина ремня упала на снег, а двустволка ИЖ в правой руке Чалого уперлась прикладом в живот и  двумя воронеными стволами уставилась в нападавших.

- В кармане ещё двенадцать патронов. Двое лягут сразу, а перезаряжаю я быстро.  Очень быстро, - он перевел стволы в сторону Колуна:

- Лицом ко мне! Быстро!

Колун, матерясь, перевернулся на спину и левой рукой бережно поддерживал болевшую правую.

-Сюда гляди, хорёк! - Чалый достал из-за пазухи серый холщевый мешочек.

- Узнаешь?

Блатной кивнул.

- Тогда скажи своим, чтобы шли в дом. Мы с тобой сами потолкуем.

Колун ещё раз длинно выматерился и хрипло приказал мужикам, чтобы они забрали вырубленного Валечкой ухаря и шли в дом.

- Короче, - Чалый Серёга бросил Колуну мешочек. - Доля Игорька теперь твоя доля. Можешь ей разделить с напарником по гастролям вашим. Или всю себе забери. Игорька больше не трогать, к себе не звать, к нам, на нашу сторону не приходить. На дело его не заманивать и никому его не сдавать. И помни. Если он даже сам случайно ногу себе подвернёт, отвечать будешь ты. И ещё. Про убийство агронома у нас слышал?

- Ну и что? - удивился Колун. Все слышали.

- Так вот убийцу не нашли пока. Да толком и не искали ещё. Холода помешали. Но вот не сегодня-завтра следаки по-новой приедут. Хочешь, чтобы они к тебе заглянули?

- Я всё словил, братан. Базару нет. Сука буду, если что сделаю не так, как ты просил.

-Ну, молодец! Умный же человек! Иди домой. Счастливо вам погулять.

***

Домой возвращались молча. Чалый разрядил двустволку, ремень пристегнул и финку, которую отобрал у блатного, швырнул далеко в сторону. Валечка Савостьянов насвистывал «чарльстон». Пластинка у него была с этим танцем. Он никак не мог научиться его танцевать. Но насвистывал точно. Как музыкант. Игорёк Артемьев подошел к Чалому и просто прижался к нему. Без слов.

А какие тут слова? И зачем слова? Тут дел полно. Забот о жизни хорошей.

Которую надо заработать. Через силу, усталость и боль душевную от своих и чужих потерь страшных. Но надо!

Потому, что без хорошей жизни и жить-то стыдно на свете белом...

                    Глава десятая

***

Названия населенных пунктов, имена и фамилии действующих лиц изменены автором по этическим соображениям

***

Февраль шестьдесят девятого, похоронивший в убийственном холоде своём не только домашних и диких животных, птиц, рыбу в озёрах под двухметровым льдом, который нечем было пробурить, озимые в промёрзшей на метр земле, не справился только с людьми. Следовательно, не погубил он и надежд деревенского народа на то, что всё можно сделать снова так же, как было. Ничего не воскресишь, конечно, а вот занять у далёких соседей скот и птицу, мальков запустить, которых в кустанайском рыбсовхозе спецы сумели сохранить почти без потерь, вместо озимых вспахать засевы и заменить их весной на яровые! Ну, и пойдет снова дело. Злобы у мороза треклятого имелось в избытке. Вон сколько порушил всего. Но ума-то у него нет. Ум, он только у людей. На него и расчёт весь.

И вот как только сгинул в свой ад, откуда пришел, бесами выпущенный на волю сверхъестественный мороз, так и разъехались лучшие люди из угробленных хозяйств по миру. Добра искать. Мотались не только по окрестностям знакомым, но и в дальние края заносило их. Туда, где всегда милостивые к живому зимы и отзывчивые люди. Покупали, в долг брали, а некоторым вообще везло несказанно. Им, к купленному, ещё и дарили живность. Хоть и не по многу, но всё же в радость! Сельхозуправление областное пробило через ЦК казахстанский кредиты в Госбанке. Денег, правда, давали немного, причем всего на пять лет. Хорошо хоть без процентов. Так ЦК распорядился. Беда ведь была. Стихия. Какие уж тут проценты. Вернули бы хоть основное.

  Скот и птицу возили из России, Белоруссии, с Украины и, казалось, вот-вот, да и вернутся прежние времена, когда всем хватало всего. Но не вышло так, как замышляли. Многие породы животных и птицы не прижились на целине. И корм не тот, и вода, да и климат в целом не устроил пр�

течёт, ручьями торопливыми в закаленные целинные организмы, превращая довольно быстро тожественное мероприятие чёрт знает во что. Ну, скажем так: в бурную сплоченную попойку, украшенную по ходу её стремительного развития тремя приключениями и финальным скандалом. Без скандала любое аналогичное мероприятие считалось неполноценным и практически все упившиеся покидали его без чувства глубокого удовлетворения. Тягу к нему успел воспитать в народе уже три года как Генеральный секретарь ЦК КПСС дорогой Леонид Ильич Брежнев. Но таких неудачных общественных культурных сборищ почти не случалось. Всё всегда приходило вовремя и развивалось по законам ударной пьянки.

В общем, первым приключением было явление в меру поддатому народу надравшегося в хлам Костомарова Сергея, экономиста. На глаза он никому не показывался, керосинил в одиночку дома и почему-то ещё на озере, где из горла выпивал поллитра семидесятиградусного первача и закусывал снегом.

При этом из дома его даже чрез двойные окна пробивался до ближайших соседей страшный мат, которым он выгонял из дома нечисть всякую.

- Изыдь, мать твою-перемать, да так твою распратак, Сатана! Пошел ты туда-растуда и сюда-рассююда, дьявол ты долбанный, да ком тебе в рот!

А на озере он после первача катался по снегу, потом прыгал на всех четырёх по кругу как волк, обложенный со всех сторон флажками, и дико выл, срываясь на страшное злое скуление. Видели и слышали это многие сельчане, а рассказывали всем, кто не знал такого про Костомарова, красочно, добавляя жути. Если, конечно, умели пофантазировать. Поэтому в совхозе спившегося экономиста начали бояться. Никто не понимал точно - за что. Но побаивались и старались дом его обходить сторонкой.

А тут он вдруг сам ввалился в дверь, застыл в ней на минуту, ухватившись за косяки, и опустил голову. Но так опустил, что глаза дикие торчали исподлобья как угли, которыми он прожигал всех и всё, что не успело укрыться от глаз его шалых. Потом он нагнулся и как-то вытащил лежавший сзади крест деревянный. Он его выдернул с первой попавшейся могилы на кладбище.

- Крестом палю тебя, сука-сатана! - зарычал Костомаров, пал на колени и с крестом впереди пополз под столы. - Бегом лети к чертям своим и Нинку мою принеси мне сюда, да когтями, гляди, не поцарапай. А то осеню тебя нахрен крестом божеским и взорвёшься прямо тут, перед народом осрамишься. Пошел-ка быстро, так тебя и эдак, куда велено! И Нинку, кровиночку мою беглую, верни мигом в целости и красоте её!

- Во как изуродовало горе человека, - вздохнула продавщица сельмага Рябченко.

- Да, если жена без вести пропала, то для порядочного мужика, считай, и жизнь кончилась. - Согласилась с продавщицей нештатная, временная подруга Кирюхи Мостового повариха Валька Завгородняя.

И обе они одновременно перевели взгляд на пухленькую, гладенькую и красивую аж в пятьдесят пять лет жену директора Данилкина Софью Максимовну, которая сидела с мужем напротив них и всё слышала. Софья одобрительно кивнула. Она была авторитетом у женщин не потому, что муж у неё - шишка большая. При нежном своем образе бабушки-сказочницы она имела редчайший дар - незаметно управлять всей женской половиной деревни, она умела всё предвидеть, давать абсолютно точные советы и характеристики людям, а также могла делать практически всё. От кулинарии неповторимой до вышивки двойной гладью и потрясающего вязания спицами.

Пока они переглядывались, а крепко поддавшие мужики тупо и безмолвно следили за обалдевшим Костомаровым, экономист-счетовод начал творить пугающие поступки.

Он нырнул под столы и пополз там, как жук навозный. Он стучал крестом об пол, подвывал, матерился и звал Нинку Захарову. То сам звал, то сатану, который тоже шарахался где-то под столами, проклинал и призывал вернуть жену. Он натыкался на ноги и ножки столов, валил слабый женский пол и всё, что на столах было. Мужики и вынуть его оттуда не могли. Они в это время подхватывали полупустые бутылки и прижимали их к груди. Спасали питьё. Получалось это ловко. Мастерски. Потому, что имели опыт и желание не потерять самое дорогое. После жен своих и детишек, конечно. Женщины, хоть и знали ранее экономиста Костомарова как тихого, безобидного и трусливого дядьку, на всякий случай сильно ужаснулись, перепугались и завизжали. Стояли они в эти минуты кто на стульях, кто между тарелками на столах и звали с перепуга мужей своих, защитников верных.

Первыми вышли из оцепенения Валечка Савостьянов, Артемьев Игорёк и Серёга Чалый. Артемьев зацепил борца с Сатаной за ноги и потянул вбок. Тут же ноги подхватили Чалый с Валентином и экономист без креста через мгновенье уже летел над полом на улицу, поддержанный нежно снизу крепкими руками товарищей по труду сельскохозяйственному. Все расселись как сидели до этого, а Данилкин достал из-под стола крест, открыл окно и выкинул его в снег.

До второго приключения оставалось всего два часа. Никто, конечно и его не предвидел. Все уже с новым удовольствием немало съели и выпили пока Чалый с ребятами дотащили бедолагу Костомарова до дома, привязали его двумя простынями к постели, закрыли дверь на замок, ключ кинули под крыльцо и вернулись уже к тому моменту веселья, когда Генка Михалёв растащил широко меха аккордеона и заиграл популярную в совхозе общенародную песню «Подмосковные вечера».

Песня была не просто хороша. Она было той желанной и единственной, слова которой знал даже сторож, сбежавший от блатных, Сашка Гаврилюк. А он и знаменит был тем, что не знал больше ни одной песни и никакого, даже детского, стихотворения.

- А, это самое…- тихо крикнул Данилкин Чалому в ухо. - Костомаров случайно рассудком не подвинулся? Как-то похоже. Может, в «дурку» его завтра свезём?

Может, его на стационар заберут?

- Завтра следователи приедут. Малович с Тихоновым. Тихонов же тебе, Ильич, звонил утром. Забыл? Восьмое, сказал, отгуляют. А девятого, к обеду приедут. Мы уже похмелимся до рабочей кондиции.

-А! - вспомнил директор Данилкин. - Да! Пора им брать Костомарова за… Ну, не маленькие, сами найдут - за что.

- Если б знали вы

Как мне дороги!

По пятому разу аккуратно на разные голоса выводили все участники праздника.

И означало это только одно: праздник снова катился по единственным, для него специально проложенным и куда надо ведущим рельсам.

***

Часа два подряд всё шло по законам культурного, воодушевленного наличием отдельного женского праздника, советского мероприятия. Поэтому временами, чтобы никто не забывал даже после пятисот граммов водки на нос - какая великая страна, какой могучий созидательный строй подарил простым людям возможность гулять и вкалывать от всей души, парторг Алпатов восходил, качаясь, на край стола и поднимал над собой полный стакан:

- Коммунистической партии слава! Ленин с нами! ЦК компартии КазССР - ура!

Все четверо баянистов, три гармониста и Генка Михалёв на аккордеоне долго, с упоением играли туш. Женщины вразнобой пищали - «Слава великому Ленину!» А мужики вместе с Алпатовым орали многократное «Ура!»

Со стороны всё это смотрелось как массовое буйное помешательство, поскольку на трезвую голову в будень трудовой таких слюней никто бы даже под приказом Данилкина не пустил. В шестьдесят девятом злой иронии к Ленину, партии, коммунизму и лично Леониду Ильичу ещё не было. Но вера во всё перечисленное уже покачивалась, как сегодняшняя пьяная корчагинская компания.

Ну, покричали, попели всякие лирические песни про женщин и любовь, Потом стихли и молча покушали ещё раз хорошо, да снова выпили с удовольствием и желанием.

- Это самое, Чалый…- вспомнил Толян Кравчук. - Мы ж на Новый год покупали в городе хлопушки, у которых конфетти внутри. И пять штук длинных таких трубочек - цветных фейерверков. Но тогда перепились раньше и до них уже не дошли руки.

- Ну, - сказал Чалый Серёга, разжевывая шницель. - Хочешь сейчас наших девушек порадовать?

- Ага! - радостно шепнул Толян, - Это ж какое украшение празднику будет. Салют натуральный! Бабоньки всех нас расцелуют и затискают от радости.

- Ну, беги. Принеси. Раздадим мужикам и по команде салют запустим. - Серёга взял вилкой новый шницель с подноса и от Кравчука отвлекся.

Минут через пятнадцать Толян вернулся с холщевым мешком и положил его возле двери. В уголок. Никто ничего не заметил. Кравчук что-то пошептал Игорьку Артемьеву. Игорёк заулыбался, обнял Кравчука и большой палец оттопырил. После чего оббежал всех мужиков и тоже на ухо каждому передал план действий. Все ребята по одному с минутным интервалом ходили к мешку и совали в карман по хлопушке. Пятерым достались трубочки-фейерверки. В их числе и Чалый оказался. Фейерверки домашние редкостью были. Откуда их привозили - неизвестно. И продавали их только на барахолке кустанайской. Да и то из-под полы. Но хватало всем. И городским и деревенским. Эффект от них был оглушительный в прямом и переносном смыслах. Зрелище завораживающее. Шум, искры, разноцветные струи огненные, шарики, похожие на мыльные пузыри, которые лопались в воздухе и рассыпались мелкими звездочками, ублажая душу каждую пестрой жгучей красотой.

- С праздником вас, любимые наши и дорогие! - дал команду мужикам Чалый Серёга. После чего все достали из карманов хлопушки и трубочки. - Залпом! Из всех орудий! Пли!!!

Раздался грохот, щелчки, хлопки, взрывы средней силы и актовый зал за пару секунд превратился в ад. А до этой минуты все поголовно были убеждены, что нет ни рая, ни ада. Но, оказывается, до фейерверка был натуральный рай, а после него - зловонный, огнедышащий потусторонний ад. Ну, то, что всех женщин засыпало разноцветными конфетти, которые проникли повсюду: в причёски, в декольте, за шиворот красивых платьев и даже в открытые от резкого удивления рты - это была просто милая шалость. А вот фейерверки, работающие от дымного пороха, загрузили актовый зал едким вонючим дымом так плотно, что не кашляли только Маркс, Энгельс, Ленин и лично Леонид Ильич, висевшие в виде портретов в рамках на стенах. Мало того, огонь, извергающийся из трубочек как из преисподней, улетал далеко и высоко. Разноцветные горячие шипящие искры отскакивали от потолка, стен и в свободном полёте поражали всех, кто не успел упасть на пол или спрятаться под стол.

- Шторы горят! - дико закричал директор Данилкин и бросился к одному окну, сорвал шелковую штору и начал топтать её ногами. Валечка Савостьянов пробежал бегом мимо оставшихся пяти окон и тоже сдёрнул шторы. Они пылали так, будто их предварительно окропили бензином. Но хуже было то, что шарики от фейерверка не собирались лопаться, а летали как жар- птицы, натыкаясь на зазевавшихся, неважно реагирующих после выпитого празднующих. Десятерым дамам они прожгли вечерние платья, сделанные из тканей, загорающихся быстро и ярко. Мужики шлёпали всех женщин без разбора по тем местам, где горело. А горело и на грудях, и на задницах, на нежных спинах тоже. В эти минуты праздненство стало слегка напоминать и Содом, и Гоморру, что, впрочем, не смущало никого. Потому, что не до того было. Потом дамы тем же способом тушили первых попавшихся мужиков, на которых тоже огонь дырявил костюмы на неинтересных и интересных местах.

Самым печальным фактом стало исчезновение трёх больших скатертей, которые сгорели дотла, оставив всё, что ели и пили, на голых досках столов.

- Бляха! - изумился Данилкин Григорий Ильич, директор. - Это из чего же их сделали? Как они успели за пять минут испариться? Завхоз! Ты что купил, бляха!?

- Скатерть белая, нетканая ткань. Артикул триста два дробь семь. Цена шесть шестьдесят за штуку. - Доложил Прилепко, завхоз.

Когда выполз в распахнутые окна и продолжал вонять на улице пороховой дым, все сразу увидели друг друга. А ещё - большие прожженные дырья на лицах основоположников социализма и Генерального секретаря партии. А кроме того - закопченные физиономии свои и дырявую одежду. Всё это в другой день могло навернуть слезу на глаза присутствующих, но в этот вечер все были так хорошо облагорожены шампанским, водкой, коньяком и самогоном, таящимся под столами, что народу стало весело. На улице было градусов десять мороза всего, поэтому окна закрывать не спешили. Завхоз быстренько принес три таких же скатерти, женщины снова сделали красивый стол, заиграли гармошки, баяны. А аккордеонист Генка Михалёв от пережитого поимел стресс, поскольку укрывал от огня летучего аккордеон телом своим. Вот так, не отрываясь от инструмента, он и уснул в углу, поскольку и перебрал водки, и меха тягал отчаянно. Потому и притомился.

- Нормально гуляем? - во всю мощь связок голосовых спросил у всех Олежка Николаев. - А, народ?

- Спасибо вам, мальчики! - сказала за всех жена Данилкина Софья Максимовна. - Вы сделали вечер просто незабываемым!

- Спа-си-бо! Спа-си-бо! - вскричал хор женщин на три голоса. Как песню спели дамы благодарственные слова

И понёсся праздник дальше. Полетел как орёл над степью. Мощно, уверенно, красиво. Пели, пили, танцевали, закусывали и отдыхали. Окна, правда, пришлось закрыть. Потным простыть - раз плюнуть. Так прошло ещё часа два.

В сплошном удовольствии от всего запланированного и нечаянного, неожиданного.

А в одиннадцать часов вечера, в самом начале двенадцатого полоснули по окнам острые лучи мощных фар и у порога конторы скрипнули тормоза. Хлопнула дверца и через минуту в дверях появился огромный, нет - очень огромный, занявший полностью весь проем дверной, букет розовых, алых и кроваво-красных гвоздик. Букет вышел на середину зала и незнакомым для многих голосом попросил всех прекрасных дам встать в одну линию слева направо. От неожиданности и думать было некогда. Линейка выстроилась за минуту, смеясь и пощёлкивая пальцами. И вот когда к ногам каждой из милых дам упали по пять-семь гвоздик, тут и обнаружилась личность разносчика прелестных цветов, редких и дорогих. Личностью оказался Игорь Сергеевич Алипов, главный агроном «Альбатроса», возлюбленный Валентины Мостовой. Кирюхиной жены. Они трое уже давненько, до морозов ещё, разрешили все свои любовные и семейные проблемы. Выяснили, что Игорь и Валентина жить друг без друга не в силах, что жизнь её с Кириллом в последние годы - чистая формальность, а сам Кирюха съездил к Алипову на разборку, во время которой и порешили, что любовь сильнее всех преград, а потому Кирилл добровольно уступает ему жену и желает им счастья. Которого сам он и Валентина в семье своей не имели.

- Собирайся, Валя!- сказал Алипов Игорь и распахнул руки с последним букетом из одиннадцати гвоздик. - Я приехал за тобой. Это и есть мой тебе обещанный подарок в женский день!

Валентина выбежала к нему, обняла, поцеловала и под бурные аплодисменты приняла букет. Все про них всё знали от неё и от Кирилла. И были удивленно рады тому, как любовь побеждает даже инстинкт собственника. Потому что Кирилл Мостовой тоже подошел к ним, пожал Игорю Сергеевичу руку, поцеловал жену в щеку, обнял их обоих и сказал от души:

- Хочу, чтобы с тобой, Игорь, ей, наконец, стало счастливо жить. Она всегда хотела радости и счастья семейного. Я тоже. Но судьба, оказывается, назначила нас друг другу для пытки душевной и боли сердечной. Желаю вам счастья!

После этих слов многие дамы всплакнули с радостными лицами, а мужики закурили все и подощли к Алипову. Руку пожали, по плечам похлопали. Одобрили. Заиграли баянисты, все хором запели «Парней так много холостых, а я люблю женатого». Пели и шли на улицу. К «Москвичу» желтому Алиповскому.

Проводили Валентину из совхоза своего.

- Я Кирилл, домой заеду, вещи там сложены уже. Ключ под крыльцо кину.

- Не обижай её! - как положено напутствовал пьяный Мостовой Игоря Сергеевича.

- Не переживай, Кирюха. В гости приезжай.

Алипов тоже сел в машину и «Москвич», покачиваясь на хрупком мартовском насте показал задние габаритные огни цвета красных гвоздик и скрылся за углом.

- Чего, Кирюха, с горя пойдем пить или с радости? - взял Мостового за руку Чалый Серёга.

- А это как карта ляжет, - засмеялся Кирюха. На лице его было крупными буквами написано, что вот как раз сейчас с души его и горба скатываются тяжелые камни. Валуны. А с плеч - так, может, и целая гора.

И уже в полночь началась последняя, ударная часть не репетированного, но хорошо сыгранного спектакля по пьесе двух заграничных дам из далекого прошлого под названием «Международный день борьбы женщин за свои права» или в переводе на современный - «Женский день восьмого марта».

***

Так-то, в общем, ничего сверхъестественного не стряслось. Водки полно было. Пара ящиков. Шампанского тоже закупили года на два вперёд. Мало ли какие непредвиденные торжества вынырнут. Вон, в позапрошлом году комиссия приезжала из главного областного управления. А в ней, блин, две женщины! Ну, вот ведь не было их сроду в таких карающих десантных группах. Пришлось поить водкой. А после неё эти тётки городские два дня трупами лежали в гостинице и проверкой насладиться не смогли по техническим причинам. В Управлении, наверное, решили, что Данилкин нейтрализовал тёток специально, с неправедным умыслом. Ибо дамы были экономистами очень высокого ранга и полёта. Но обошлось. Оставшиеся на ходу четыре мужика рылись час целый в бумагах, запивая изнурительный труд «Столичной» и ничего плохого, кроме хорошего, в бумагах не нашли. Ну, давно это было. Забылось всё уже.

Но спиртное хорошее с того дня стали брать с большим запасом. Оно ж не портится. Ну, и пусть лежит до востребования.

Сегодняшнее торжество всем понравилось. Поели нормально, а попили так вообще замечательно. Подарки дамам по вкусу пришлись. Редкостной красоты и тончайшей работы сервизы фарфоровые как родные подошли к таким же тонким и нежным душам дамским. А пляски, песни, танцы и забавные приключенческие эпизоды по ходу праздника только добавили торжеству остроты и практически городского лоска. Очень нескучный получился праздник, которому, кстати, никто из участников не видел и не желал окончания. Всего хватило бы не просто до утра, а дня на три минимально. И, что самое интересное, из пяти музыкантов выпал всего аккордеонист Генка Михалёв. Настоящие музыканты на праздниках больших всегда становятся самым слабым звеном, поскольку для усиления творческого тонуса допингуют бесконтрольно и безбожно. Выпивают за троих простых людей, не музыкантов, поскольку у них, нетворческих, сила уходит только в челюсти для пережевывания пищи и в ноги, чтоб плясалось. А музыкантам для виртуозного и точного движения пальцев требуется энергия тройная. И она заложена именно в водку. Доказано опытом и какой-то наукой.

В общем, и после полуночи всё гладко шло бы до первых, вторых и самых сонных, третьих петухов. Баянисты переваливались с песни на танец, с танца на

какой-нибудь советский марш, во время которого все успевали выпить, неторопливо, с чувством закусить, поболтать с соседями и быть готовыми к следующему музыкальному номеру.

Вот так бы культурно и шло торжество. Так и гарцевал бы радостный народ в честь милых сердцу и бесценных прелестниц - женщин! Но по неписанному закону большого праздника - дня рождения уважаемого человека, скажем, или свадьбы долгожданной. Или во славу Великого всенародного дня седьмого ноября, когда народ до полусмерти упивался, привычно радуясь случившейся в семнадцатом году революции. Или вот восьмого марта, как сегодня. В эти праздненства срабатывал «закон справедливой пьяной драки». И если таковой не случалось, статус праздника автоматически угнетался и терял высший класс. Драка пьяная, она есть вечный и верный индикатор полноты насыщения народа торжеством. Едой, спиртным, разговорами, песнями и радостью присутствия среди равных по уму и силе духа граждан. Восьмое марта в совхозе имени Корчагина, хвала социализму, не стало унизительным исключением из правил пьяной оравы и нарушением диалектического «закона единства и борьбы противоположностей».

А пошло дело так, что под обворожительное танго, исполняемое тремя баянами, двумя гармошками и гитарой, выкатился из курящей толпы мужичков совсем косой Мишка Закревский. Он с реверансами да витиеватым подходом подплыл к любовнице своей, шалаве совхозной и попутно - жене Олежки Николаева Ольге, схватил её нежно за ручку тонкую и выволок в круг, где вертелись в ритме пар шесть-семь. Поскольку жена Олежкина была на самую малую малость менее косая, чем партнёр, то она довольно элегантно повисла на нём, а он воткнулся всем лицом в её блестящие душистые волосы и оба они слились с музыкой и друг с другом. Николаев Олег, конечно, на пару минут застыл в оцепенении от ослепительной наглости Мишкиной и бесстыдства супруги.

Но потом вышел из транса и, перепрыгнув через стол, метнулся в стройный хоровод, изображающий танец танго. Он, отбрасывая плечами ничего не понявшие пары, достиг нахала и ударил его по кудрявой голове. Но, поскольку драться не умел вообще, то кулачок его лишь слегка прошелся по кудрям Зацепина. Мишка отпустил даму и врезал Олежке Николаеву поддых, после чего Николаев из заступника за свою честь превратился в мешок, который хоть руками молоти, хоть на пол брось. Мишка, похоже, намерился сделать и то, и другое, но не успел. Он увидел, как сквозь толпу мужиков к нему энергично пробивается Валечка Савостьянов. Этот факт вынудил его бросить даму, самого Олежку тоже и начать круговые забеги вокруг примерно двадцати мужчин, чтобы запутать Валю Савостьянова, а потом выскочить в открытую дверь и дать дёру на улицу.

Но Валечка Савостьянов, кандидат в мастера спорта СССР по боксу в полутяжелом весе на суету Мишкину внимания не обращал, а точно просчитал траекторию его метаний и секунд через десять ненадолго оказался точно напротив Зацепина.

- Валёк, мля! - только начал было объясняться Мишка, но мгновенно плашмя рухнул на дощатый пол. Чего пытался сказать – никто так и не догадался. Классический апперкот в исполнении Вали Савостьянова лишил его дара речи и сознания не меньше, чем на пять минут.

- Олежку на стул посадите. Воды дайте, - крикнул мужикам Чалый Серёга. - И Мишаню оденьте, обуйте, туфли на валенки поменяйте. Всё в фойе находится. В гардеробе. И на улицу его. Чтобы дышать начал. Двое кто-нибудь до дома его проводите.

- Всё, дамы и товарищи! - вежливо и громко оповестил зал Артемьев Игорёк. - Кино кончилось. Кина больше не будет. Всем спасибо за прекрасный вечер. Который вот как раз закончился. Ура! Спасибо всем! Женщин от всех нас ещё раз поздравляю и желаю сам знаете сколько хорошего!

- Завтра с утра опохмел и беседы на приятные темы у меня, одинокого странника в этой удивительной жизни. Приходить со своим самогоном и закусем не запрещается! Жду с нетерпением, - очень убедительно крикнул Кирюха Мостовой, уже три часа как холостяк.

- А девушек прошу всех на чай душистый и добрые сплетни ко мне. Я одна буду. Гриша в контору уйдет. И мы отведем души наши нежные женские за беседами на темы горячие, - мягко прошелестела Софья Максимовна. - Жду к обеду. Отоспитесь, детей в детсад да в школу спровадьте. А я пока пампушек ваших любимых напеку.

Мишку одели и обули прямо на полу. Сам он пока двигался тяжело, неловко и без координации движений. Потом подняли, закинули его руки на плечи двум сильным ребятам и они, можно сказать, ушли.

- Ну, так и мы все пошли, - подал команду Данилкин. - Завтра опохмелимся у Мостового до обеда. А в обед милиция приедет. Следователи. Убийства будут раскрывать. А девочки из столовой утром в зале уберут всё.

И народ стал расходиться. И удивительным было то, что ни на одном лице не мелькнуло ни тени печали. Радостными и светлыми были лица женщин, которых так прекрасно поздравили. Мужики тоже шли довольные. Хорошее мероприятие провернули. Красивое! Не стыдно перед прекрасной половиной.

То есть, праздничное у народа было настроение. Хотя шел уже четвёртый час ночи. Девятое шло число марта. Простой будень.

И в серый, обыкновенный, как все предыдущие, день, который уже намекал тускнеющими звёздами о своём прибытии, ни желания больше ни у кого не было веселиться…

Ни смысла.

                   

                    Глава двенадцатая

***

Все имена, фамилии действующих лиц и названия населённых пунктов кроме города Кустаная изменены автором по этическим соображениям.

***

Утром после любого серьёзного праздника никто из активно отмечавших никогда не поминает его добром. Только лихом. Так как болит всё. Даже ближний к кровати воздух болезненным тухлым пространством висит надо ртом отгулявшего. Корёжится воздух, мутит и окружает он жертву удавшейся гулянки гадким запахом изуродованных водкой и самогоном ароматов колбасы, сыра, селёдки, солёных помидоров и конфет «Грильяж в шоколаде». И внутренне готов ещё ночью весёлый и полнокровно живущий крепкий мужик принять с утра любую смерть лютую от яда беспощадного.

Только бы не истязать организм подлым и душащим похмельем. Но нет в доме яда. Даже крысиного, который сволочи крысы сожрали сами, не думая, естественно, о высшем творении божьем - перепившем раза в три больше лишнего человеке.

Так лежал, угрюмо ожидая предсмертных судорог Кравчук Толян, у которого кроме собаки не было родни. Но собака Нюрка не знала, где заныкан у  хозяина самогон на похмелье. Да и  в стакан бы не налила, даже если б знала. Не привил Толян вовремя ей этого навыка. Легче было выйти из праздничного ада живым Валечке Савостьянову, Серёге Чалому, Лёхе Иванову, кочегару, Данилкину, директору. Это были добротно женатые ребята, любимые своими женщинами на любой стадии постоянного балансирования между трезвой жизнью и угаром пьяным. Им с утра пораньше наливали сто пятьдесят и дополняли это счастье куском солёного сала. И восставал человек буквально из ничего. И розовел лик его, и возрождался  блеск в глазах, означающий тягу к жизни и любовь к жёнам.

Далее он уже лично потреблял ещё сто пятьдесят. Но уже бодро, без занюхивания салом. И шел жить дальше. Кто куда. Потому, что конкретные дела ещё невозможно было осилить. Следовательно, вел их инстинкт к себе подобным, чтобы благородно спасти одиноких друзей, разбазаривших жён или никогда их не имевших.

Первым к Толяну Кравчуку, который уже готов был повеситься, но просто слезть с кровати не смог, прибежал Артемьев Игорёк, который ночевал у Чалого. Ирина, любимая женщина Серёгина, в семь утра их растолкала и каждому сунула в ладони с онемевшими пальцами по полному стакану самогона. Мужики, давясь, неравномерными глотками приняли дозу, пережили резкую встряску организмов, исказивших серые помятые лица и минут через десять вписались обратно. В хорошую свою жизнь. Серёга Чалый снова стал жену и дочку поздравлять с прошедшим днём восьмого марта, подарки, наконец, рассмотрел, которые покупал в лихорадочном состоянии и толком даже не запомнил, чего накупил.

- Сергунец! - Артемьев Игорек обратился к Чалому после того, как тоже повторно поздравил Ирину и Ленку, дочку их. - Пузырь давай. Пойду Кравчука восстанавливать. А ты к Мостовому сходи. Он тоже один теперь. Не доберётся сам до бутылки. Инфаркт может поймать. А нам всем у него собираться в десять.

Чалый достал из шкафа поллитровку и Игорёк побежал к Толяну Кравчуку. Главное, вовремя побежал. Кравчук лежал на боку и его рвало частично на край кровати, а в основном на пол.

- Сейчас, Толик, сей секунд! - Игорёк зубами выхватил бумажную затычку из горла, хватанул первый попавшийся стакан и набрал во фляге кружку воды. -

Давай! Ну, давай! Дыхание задержи сперва.

- Мля! Игорёк! - поприветствовал товарища Кравчук. - Посади меня. К стене прислони.

Артемьев Игорёк поставил всё на пол и с трудом выполнил указание. Кравчук был вдвое тяжелее вообще, а в полумёртвом состоянии весил ещё больше. Так казалось.

Толян ткнулся спиной в ковер на стене и протянул негнущиеся руки. Принял стакан и кружку с водой. Долго прицеливался стаканом в рот и с трудом не промахнулся. Он выпил самогон, содрогаясь в конвульсиях, залил его водой и глаза  его на мгновенье выкатились из глазниц, а лицо за то же самое мгновение поменяло три выражения: ужас, смирение и благостный покой.

- Ещё раз, - прохрипел он, подавляя тошноту. - Ещё стакан.

Второй заход прошел глаже. Без конвульсий и гусиной кожи на руках. Кравчук Толян с удивлением поглядывал на болотце собственной рвоты. Глаза, значит, ожили. И уже сделал две неудачных попытки сползти с кровати. Третья, как в сказке, удалась. Почему-то все дела удачно делаются именно с третьего захода. Он поднялся наконец, взял тряпку, намочил под рукомойником  и вытер возле кровати.

- Постель потом постираю. - грустно посмотрел на  грязный кусок одеяла и часть простыни Толян. - Пошли к Кирюхе.

Выпили ещё по половине стакана и пошли. Народу в трехкомнатной половине дома было уже много. И Данилкин пришел. Да, похоже, давно уже. Валечка Савостьянов с Лёхой Ивановым и Олежкой стол накрыли королевский. Похожий на вчерашний праздничный, но поменьше. Осталось-то много чего.

Пили всё-таки интенсивнее, чем ели. Торт, правда, из конторы брать не стали. Не мужицкая еда это. Но сала с колбасой ещё на полный вчерашний праздник хватило бы.

Ну, и пошло дело. Повеселели все. Ожили. Повспоминали мельком вчерашний вечер, Костомарова поругали вполнакала и даже решили его от пут освободить да приблизить к массам.

- Поди-ка, Игорёха, распеленай охальника, - попросил директор Данилкин Артемьева. - Нехай идёт сюда похмеляться. А то после обеда следователи приедут. С ним беседовать будут. Холода прошли, теперь можно и жену его без проблем искать. Хотят про его последние пару месяцев семейной их жизни получше узнать. Может так повернуться, что под видом покупки шубы уехала она насовсем к любовнику в Кустанай. Или вообще под Калугу от него смылась. В Жуков свой. Жили-то они, сам же я в конторе видел, в злобе какой-то друг к

а ночевал чуть ли не раз в месяц. А то, блин, или в кабинете, или в совхозе каком. Лейтенант - он же в милиции лучший мальчик на побегушках. Фигаро здесь, Фигаро там!

- Ну! - подхватил Тихонов Володя, старлей. - А сидели бы в кабинете, щёки надували, то давно уже ты, Сашка, был бы минимально подполковником. А я, глядишь, майором. А так мы свои звания прокукарекали на дорогах из села в село. Про нас и вспоминали-то в Управлении, когда мы дела готовые на подпись носили начальникам. Много, бляха, работёнки было. Просто невпротык.

- У тебя вот, Гриша, сколько убийств было в хозяйстве с пятьдесят седьмого? - Малович налил всем. Выпили. Закусили колбасой и капустой квашеной. Софья Максимовна Данилкина погреб прямо в доме имела. Потому сохранилось всё в жуткий мороз. - Да не считай, сам скажу. Ровно сорок за десять лет. Это, выходит, по четыре в год. Если поровну делить. Но вот, я помню, с пятьдесят восьмого по шестьдесят первый мы с Вовкой лично раскрыли двадцать. Во, мрак был! Бандит на бандите сидел и бандитом погонял. Как их всех сюда снесло? Каким ветром? Изнасилований, помню, в те годы было - жуть просто. А грабежи? А домушники что творили!

- Мы, Григорий, тогда натурально на тебя косились, - засмеялся Тихонов. -Думали, что ты специально сюда дешевую рабсилу собрал, да просчитался. Не тех выбирал. Молодые были, не понимали многого.

- Это только через пару лет дошло до нас, что целина позвала сюда не только патриотов-комсомольцев, - разжевывая сочную капусту, вспоминал Александр Павлович Малович. - Их реально меньше половины было. А отребье всякое, нагадившее у себя на родине, да блатата после отсидки, да вольно-поселенцы после условно-досрочного, плюс ханыги неприкаянные, да с ними пьянь бездомная, алименщики тоже. Ой, и не переберешь всех! Вот работёнки нам дали они! Сдуреть можно.

- Ну, это ж не только у нас такой бардак был. Вся целина от них стонала, покуда вы всё это дерьмо не разгребли. А ведь разгребали без продыха лет пять, да? - директор Данилкин налил водки хорошей в четыре стакана.

- Ну, где-то так, - согласился Малович. - А сейчас другой совсем коленкор. У нас теперь даже выходные есть.

- Сейчас тихо стало. Да,- Чалый чокнулся со всеми и выпил первым. - Убийства редкость теперь. Наше так прямо уникальное. Неожиданное. Случайное, точнее. А воровать вообще перестали. Разбоев нет. Хулиганство, конечно, осталось. Пьём много. Ну, по пьянке-то и тянет на подвиги.

- Ты, Серёга, нам, конечно сильно жизнь облегчаешь. Держишь народ, - Тихонов похлопал Чалого по огромной спине. Но гляди, сам не попади опять. Три ходки для неформального порядочного лидера народного - это уже много. Хорошо, что не все знают. Но больше - упаси тебя этот самый! В которого сейчас неприлично верить.

- Не… - Чалый Серёга протянул руку Маловичу, потом Тихонову. - Слово мужчины. Я ж подрос, ребята. Сороковник скоро отметим. Приедете?

- Прилетим!- засмеялся Малович. -  Тебе верю. Ты жизнь понял.

Дело к вечеру шло, а разговор только начался. И сидели они, перебрасываясь воспоминаниями, мыслями о будущем, о политике и надеждах на колективный социалистический разум. Потом и ночь пришла. Синяя и сырая.

А закончили отдыхать ближе к трём. Да и водка больше не лезла.

- Что, по койкам?- спросил Данилкин, директор.

- Ну, пора, конечно. Хорошо посидели. Передохнули красиво. От души, - Малович поднялся, да и остальные вслед за ним.

- Ночевать у меня будете. Не против? - спросил директор.

- Царский вариант - переночевать в покоях главы маленького государства, - Обнял директора Тихонов. - А завтра обойдем с утра блатную сторонку вашу и к Костомарову. И вы приходите к нему. Поговорим. Что-то нам подсказывает…Ну, ладно, завтра и посмотрим.

Вот после этих слов все с трудом выпили отвальную, да разошлись. Хороший день хорошо и закончился.

***

Утром к Чалому Сергею в окно постучал Артемьев Игорёк. Восьми ещё не было. Чалый отодвинул занавеску.Увидел растерянную рожу Артемьева и в трусах вышел на крыльцо.

- Это самое… - Игорёк подал руку и испуганно огляделся по сторонам, хотя пусто было на улицах. Для дел ещё не пришло время. - Мусора вроде вчера приехали. Ты спрячь меня, Серёга, куда подальше. Это они меня вязать приехали.

Чалый выдохнул.

- Блин, я подумал, помер кто-нибудь после пьянки восьмого. Так нажрались, что и до инфаркта недалече. А чего им тебя, дурня, вязать? На кой хрен ты им сдался?

- Я ж с Петькой тогда дрался. Они, видать, покумекали, да придумали, что я его добить захотел. Пьяные же были.

- Иди спи. Соскочил… - Чалый Серёга зевнул и пошел домой досыпать. Если получится. - Они тебя ещё в прошлый раз из подозреваемых вычеркнули. Там мои показания есть. Я тебя полумёртвого домой затащил на верёвке. Ты после этой драки ещё день, как минимум, муху бы не пришлёпнул. Ты сам был почти труп. Они мне верят. Иди, спи. Мы тут разберёмся. Они меня и Данилкина в бригаду следственную взяли помощниками.

Игорёк сначала недоверчиво, а потом восторженно поглядел вслед закрывающему дверь Чалому и, подпрыгивая, размахивая руками, как ребенок, побежал к своему дому, где не было ни жены, ни любовницы, ни кошки. Даже телевизора не имел Игорёк. Но зато это был его собственный дом, из которого его, наверное, никто никуда не заберёт.

Чалый так и не смог задремать. Покрутился в кровати полчаса, потом оделся и

вышел. Взял у стены сарая лопату и оставшийся от вчерашнего тепла крохотный слой серого в дырочках снега за час вынес и выбросил за забор.

От дома Данилкина  донеслись звуки непослушного стартёра, который тужился, но никак не мог запустить движок ГаЗика.

- Да не души ты его так! - кричал в кабину Малович. - Аккумулятор накроется. Будешь тогда толкать. А я рулить.

- Ну, ясное солнце! - громко соглашался Тихонов.- Ты капитан. Старший по званию. Имеешь право унизить нижний чин. Простого советского старлея. Но мне в апреле тоже капитана обещают. На равных будем. Ух, тогда отосплюсь я на тебе, Шурка!

Тут дряхлая машина всхлипнула, покашляла малость и движок заработал ровно, как вчера купленный. Свежий воздух верхом на лёгком ветерке долетел до двора Серёгиного и слегка да ненадолго омрачил нежный дух весны вонью восьмидесятого, добротно этилированного бензина с хорошей порцией свинца. Чалый чихнул и пошел переодеваться. За полчаса милиционеры вчера обещали что-то там прояснить на территории, занятой отребьем всяким и подъехать к конторе. С десяти надо было начинать следствие. И насколько затянется оно, никто понятия не имел.

С крыш лилась вода. Лёд таял медленнее, чем снег. Собаки, которых по случаю потепления торжественно отстегнули от цепей на время, носились сплоченными группами по дорогам, забегая во все дворы. Они нюхали всё подряд, обнюхивали друг друга попутно, а кобели поднимали ногу на всё, что попадалось на бегу, и было повыше самих псов. На крышах и заборах, возвышаясь над ненавистными собаками и прекрасным весенним тёплым окружающим миром, сложившись в мягкие шерстяные комки, расположились разномастные кошки. По двору Толяна Кравчука гуляли курицы с петухом, шагающим впереди. Толян в почти пятидесятиградусный мороз перенёс их в дом и жил с ними почти два месяца. Спас куриц.

- Ты, Толян, уже должен классически кукарекать. Петух за зиму не учил тебя, что ли? - хихикал над Кравчуком Валечка Савостьянов.

- И яйца нести! - добавлял, захлёбываясь хохотом, Кирюха Мостовой.

- Вот ты дурной, Кирилл! - весело отбрёхивался Кравчук. - А я что ношу почти сорок лет?

Все ржали долго, находя спонтанно новые добрые шутки и подколы дружелюбные. Приятно и уютно было жить в близости душевной. В дружбе прочной, о которой специально никогда не упоминали. Она сама сложилась в трудностях, общих бедах и радостях. Эти люди дружили не для чего-то, не ради надежд на помощь, если нужна будет, не для гордости внутренней. Вот, мол, какие мы все достойные люди. Дружим, потому, что того заслуживаем. Нет. Просто друг без друга эти крепкие от постоянно всех испытывающей жизни мужики жить не могли. В городах, больших и не очень, нет такого явления. Оно есть только там, где бороться надо не с управдомом или с начальником биться за повышение зарплаты. А там, где природа родная и любимая не даст никому, даже силачу семижильному, шанса выжить в одиночку или тогда, когда все с гонором тянут вожжи каждый в свою сторону.

Шел Чалый Серёга к конторе и громко здоровался со всеми, кто ковырялся во  дворах. Женщины бежали на работу. В пекарню, парикмахерскую, магазин сельповский, в столовую, в школу. Туда, где труд не был связан впрямую с полями, сеялками, плугами и будущим урожаем. Разве что на нефтебазу торопились Людка Завьялова и Наташка Лебедюк , чтобы заправлять трактора и машины, в которых мужики уже начинают объезжать клетки и записывать для Данилкина в блокноты их состояние и готовность к посевной. Вот и с ними тоже радостно и приветливо здоровался Чалый и желал им доброго дня.

А он давно начался уже. Просто этого никто не заметил. Все были увлечены избавлением от ошмётков злой и несправедливой зимы. Вот поэтому избавлялись от мерзких признаков её увлеченно, самозабвенно, со зверски мстительными выражениями на лицах.

- Весна, зараза!!! - восхитился Серёга и отловил себя на мысли, что с пятьдесят седьмого года он, не как почка на берёзе, не как суслик, каждый год столбиком застывающий под греющим утренним светом, а впервые так яростно обрадовался приходу весеннего тепла. - Пришла, милая, не забыла, мать твою!

И в тот день совсем ещё не виделись ему грязные, хлюпающие оттаявшей жижей поля, переворачивающиеся на ямах  грузовики с семенным зерном, поднимающиеся вертикально на ходу сеялки и беспомощно утопающие гусеницами в мягкой водянистой грязи  трактора. И люди грязные по уши, собирающие руками перепачканное жидкой почвой зерно на расстеленные брезентовые куски, тоже ещё не виделись. До этого тяжкого зрелища ещё был запас времени. Недели три, не меньше.

А пока он спешил в контору, где ждали его следователи и Данилкин, директор. Он не знал, что Малович с Тихоновым на автобазе как раз сейчас выяснили у водителей обоих автобусов, возивших народ в Кустанай, что Нина Захарова, жена Костомарова, за последние два месяца в  автобусы не садилась.

Шофёры написали объяснительные и следователи тоже двинулись в контору.

Пришло время раскрыть убийство агронома Петра Стаценко, большого любителя писать жалобы на совхозное руководство. На которые никто в городе просто не обращал внимания. А вот у себя в совхозе кто-то отнёсся к творчеству Стаценко, напротив, очень внимательно. И потому, видимо, так быстро и горько закончилась его жизнь. Но кто это был?

С единственной этой целью и поехала бригада двух профессиональных сыщиков и двух помощников-дилетантов домой к Сергею Костомарову. Надо же было с кого-то начинать.

***

- А к бандюганам нашим чего ездили? - аккуратно осведомился Чалый, чтобы не зацепить за живое тайну возможного следствия. В ГаЗике ему по сельской дороге кататься было почти мучительно. При росте выше ста девяноста в такую машину лучше не садиться вообще. На подъезде к дому Костомарова голова Серёгина контактировала с железным потолком так часто, что в конце ему казалось уже, что следствию он больше не помощник. Мозги отбил полностью. Думать было нечем.

- Из колхоза Волочаевского спёрли со склада пятьдесят мешков цемента, -сообщил Тихонов. - Волочаевские спали. Сторожа не было вообще. У них давно не воровали ничего. Вот и расслабились. А ближние сёла - ваше да Кашканар. Ну, ваших строителей приблатненных мы сейчас потрепали хорошо. Все возможные места осмотрели вместе с паханом ихним, Колуном. Нет нигде. Да и протектор от машины  ЗиЛовский. У вас нет их. Нет?

- Почему? Есть один. Но он пока без двигателя стоит. Делают двигатель к посевной на МТС, -  Данилкин  глядел из машины в окна костомаровского дома. - Что-то не вижу движения в доме Сергея Александровича.

- Чалый, слышь! - обернулся назад с переднего сиденья Малович. - Ты сходи пока за участковым, за Лёнечкой Жуковым. Он нам понадобится.

Чалый Серёга на ходу спокойно вышел из машины, держась за голову. Что-то говорил он в движении. И хорошо, что не слышно его было. Потому, как и автомобиль он покрыл словами непечатными, и шофера. В полголоса, конечно. И побежал к участковому.

Костомаров Сергей лежал на кровати. Он был в куртке весенней, в штанах рабочих. Ковырялся, видно, во дворе. И в тёплых носках. Возле кровати стояла табуретка, на ней бутылка самогона, стакан, пачка «беломора» и спички. Пепел стряхивал на пол. По всему дому пол сохранил коричневый цвет, а перед кроватью полукруг метра в полтора шириной имел цвет бледно- серый.

-  Много курите, Костомаров, - сказал Малович, взял от стола ещё одну табуретку и сел перед пьяным Сергеем Александровичем, счетоводом и экономистом. - А пьёте зачем столько? Чего на работу не ходите? У Вас нечего считать, или как?

- Да пока нечего, - вместо Костомарова ответил директор Данилкин. - Через неделю ему надо садиться рассчитывать тоннаж семенного зерна на разные клетки. Сеять-то уже в начале апреля начнём.

- А, милиция! - почему-то обрадовался Костомаров. Он с третьей попытки, задевая головой стену, сел и поджал ноги. - Можно мне полстаканчика вмазать? А то рот не разговаривает. Слипся. Он нагнулся, взял бутылку и, прицелившись, точно воткнул горлышко в рот. Сделал три больших глотка и поставил самогон между колен. - Жену мою, Нинку, мою ласточку, так и не нашли мне. Я вот, видите, совсем подыхаю без неё. А вас хвалят все. Советская милиция - самая, вроде как, передовая. А вы, мля, мне мою Нинку, жену родимую, какой уже месяц сыскать не можете. Я на вас жалобу напишу в министерство ваших внутренних дел. Вот уехала в Кустанай и хана. Сам искал. Но я же не милиционер. Нюха того нет. А у вас хоть и есть, но нюхать не умеете ни хрена. Пишу жалобу. Вы - кто, капитан?

- Я - Малович Александр Павлович. Он - старший лейтенант Тихонов Владимир Иванович. Прямо сейчас можете писать. Вот и участковый подошел. Он Вам бумагу даст и ручку. Подскажет как написать.

- Да писал уже. Сам знаю, - Костомаров глотнул из бутылки. - Но Нинку мою сыщите мне всё равно. А то я и до Москвы дойду. До министерства. Как так?

Тут же не Нью-Йорк. Не десять миллионов народа. Там-то спрячешься, так вся их американская полиция не найдет. А у нас - три человека на километр. На квадратный. И вы человека живого выследить не можете! Тьфу на вас! Вам только алкоголиков из кустов вылавливать. В Кустанае они почти под каждым кустом в парке дрыхнут. Небось, за алкашей ордена вам дают. Наловите их сотнями… Моя милиция меня бережет! Вы Нинку сберегли мою? Тьфу, говорю, на всю милицию вашу!

- Чалый, Данилкин, Тихонов, со мной, - Малович как вроде и не слышал костомаровских причитаний и явных оскорблений. Глаза спокойные, улыбка ироническая губы кривила. - А ты, Лёня, помоги человеку сразу обе жалобы написать. В наше УВД и в Москву.

Он нагнулся к уху участкового и тихим шепотом попросил держать Костомарова в доме. Не отпускать даже в нужник.

Вышли на улицу. Закурили.

- Я вот помню три случая, - Тихонов снял фуражку. Жарко было. Градусов пятнадцать, а то и больше. - Тоже жёны пропадали у ребят. Помнишь, Шурка?

Малович кивнул, разглядывая двор и местность за забором.

- Так ведь никто так не причитал. Хотя жён любили. Просились помогать в розыске. Но не скулили. И ведь всех троих нашли. Одну, правда, мёртвую. Зарезали и в Тобол скинули. Деньги отобрали и раздели почти догола. Так мы и тех, кто угробил её нашли. Неудачно сбросили её в воду. Тоже март был. Они её под лёд затолкали, чтобы течением унесло. А у одного из них перчатка намокла и соскочила на берегу. Фонарика не было,  он  её и потерял. А утром перчатку увидел  мужик из ближнего к реке дома. Он за водой ходил на Тобол. Жене воду таскал для стирки. И принёс нам перчатку. Показалось ему, что кровь на ней. Мы хозяина перчатки за две недели нашли. Ну, потом раскатали всё до конца.

- Было дело, - подтвердил Малович и очень внимательно стал разглядывать Тихонова. На самом деле он его и не видел. Так задумался. Смотрит на человека, а взгляд до него даже не дотягивается. - Слушай, Чалый, а вы рыбу где ловите?

- Вон там, - Серёга показал пальцем за забор. – Видишь, бугор? С бугра спускаешься - там и озеро. Ты же его знаешь. Года два назад отдыхали вместе. Купались. По сто граммов приняли. Да помнишь ты, Александр Павлович.

- А у вас у всех две калитки на заборах? - Малович подошел к узким воротам на штакетнике, закрытым на самодельный крючок.

- Да ну…- Сказал Данилкин. Зачем они нам, два выхода. Это только у тех, которые напротив озера живут. Чтоб напрямую купаться и рыбачить ходить.

- Костомаров рыбак? - Тихонов тоже подошел к калитке. - Зимой тоже ловит?

Чалый пошел в сарай костомаровский и вернулся с набором летних и зимних удочек. И пешню принёс. Коловорот для сверления лунок.

- Блин! - стукнул кулаком по забору Малович. - Как же я не допёр-то?

- Что? - спросили все в один голос.

- Пошли на озеро, - Малович скинул крючок и по верхней воде над нерастаявшим снегом двинулся на бугор. Подождал остальных и взял за рукав Серёгу Чалого. - Ты же знаешь, где Костомаров зимой ловит, где лунки крутит?

- Да вон там, недалеко. Только сейчас идти туда не в масть. Можем провалиться. Лед здесь толстым не бывает. Только на середине. Где шесть метров глубина. А там, куда он ходит, метра полтора. Провалимся нахрен все.

Три дня подряд – шестнадцать градусов. Вообще через три-четыре дня лёд покрошится.

- Малович спустился с бугра и остановился на берегу. Таяло ощутимо. Образовалась даже водная полоска между льдом и берегом. С полметра шириной.

- Не, не пройдём, - уверенно заключил Данилкин, директор. - А зачем туда идти вообще?

- Милиция  знает зачем, - Чалый присел на корточки, закурил.

Капитан долго ходил по берегу. Пять метров влево, вправо и назад. Ходил он согнувшись и пинал  изредка рыхлый снег ботинком. Тихонов постоял и тоже стал бродить навстречу Маловичу, глядя вниз.

- А! Вот оно и оно! - засмеялся вдруг Малович. - Ребята, мы на правильном пути. Можете аплодировать. И он поднял из воды лежащее на остатке снежном что-то тонкое и белое. Длиной сантиметров десять-двенадцать.

- И чего теперь? - спросил Чалый Серёга, не поднимаясь.

- А сюда идите все, - Малович внимательно разглядывал предмет.

- Ё!- удивился Чалый, - Это ж Костомарова авторучка. Шариковая. Большая редкость.-  Только вон у Григория Ильича имелась и у Серёги Костомарова.

- Ну, правильно, - подтвердил Данилкин и взял авторучку. - Это я ему из Москвы привез. Подарил. И стержней запасных десять штук. Нам на совещании всесоюзном раздавали блокноты с этими ручками.

Тихонов достал из портфеля папку с чистыми листами и стал что-то писать.

- Чалый и ты, Ильич, подгребите сюда. Распишитесь здесь. Я написал, где и когда нашли ручку. А вы распишитесь как понятые. Подтвердите, значит.

Они подошли, расписались.

- Интересная картинка рисуется, - сказал Чалый Серёга.

- Ну, тут он её потерял. Понятно. А как? - Малович стал смотреть в небо. Соображал. - Зимой на рыбалку взял он на какой-то хрен авторучку? Бывает. Мог взять. Но авторучку в наружный карман фуфайки или полушубка какой дурак сунет? Такую редкую. Только в нагрудный или внутренний карман пиджака. Если поверх пиджака есть фуфайка, куртка, пальто или полушубок, то авторучка прижата. Значит, не выпадет.

- Хочешь сказать, что он был только в пиджаке? - забрал Тихонов авторучку Данилкина. - Слышь, капитан? В пиджаке он на озеро пёрся? А сколько градусов было, когда жена его в Кустанай за шубой уехала?

- Двадцать семь примерно, - напряг мысль директор Данилкин. - Точно не скажу. Но где-то так. До большого мороза она уехала. А он начался семнадцатого января. Значит, числа четырнадцатого уехала.

- Не ездила она никуда, - сказал Тихонов и почему-то надел фуражку. - Шоферы автобусов сегодня оба сказали, что она в автобус не садилась.

- Так, значит,- Чалый поднялся, взял у Тихонова ручку. - Да. Она.

- Он работал пятнадцатого? - Малович подошел к директору.- Писал что-нибудь?

- Ну, само собой. Годовой отчёт готовил, - Данилкин снял шапку и ей же вытер лысину на затылке. Вспотел. Разволновался.

- Ну, поехали в контору. Посмотрим, что он там писал. - Малович пошел на бугор, потом во двор Костомарова и вышел на дорогу. К машине. Тихонов его догнал.

- Чалый, ты посиди там с ними в хате. Смотри, чтобы Лёня не дал ему выйти.

Капитан Малович и Данилкин хлопнули дверьми ГаЗика, Тихонов прыгнул на шоферское место и машина, ковыляя на колдобинах, аккуратно выбралась с бугорков перед двором на более гладкую дорогу и, дымя гадким этилированным бензином, скрылась за углом.

Еще никто, включая самого Костомарова, не знал, что пришло время развязки.

Одному только опытному и ушлому в своей работе Маловичу было ясно, что и в этот раз он у преступника выиграл.

***

Данилкин, когда приехали в контору и разворошили стол Костомарова, изъял из нижнего ящика  три толстых журнала для ведения деловых записей. Два из них были как попало исписаны и местами даже разрисованные смешными рожами. Черновики. Но день, когда Костомаров писал, всегда обозначался перед цифрами и комментариями к ним. В третьем журнале, голубом, чистеньком, всё написанное смотрелось так, будто над Костомаровым стоял суровый учитель и следил, чтобы всё было написано как на уроке чистописания в начальной школе.

- Ну, где январь тут? - Малович нашел нужный листок - Четырнадцатое. Запись ручкой шариковой. Четырнадцатого жена его за шубой уехала?

- Так точно!- уверенно поддакнул Данилкин.

- Пятнадцатое. Десять тридцать утра. На фига время-то уточнял? - Малович перевернул страницу, потом ещё одну и облегченно вздохнул. - Володя, подойди. Видишь, четырнадцатого писал он шариковой ручкой. А пятнадцатого и дальше - обычной, чернильной. То есть, ручку шариковую он потерял на озере  в тот день, когда жена уехала в город и не вернулась.

- Мне нравится, что он время записывал, - хмыкнул Тихонов. - Вот смотри. Четырнадцатого он закончил писать в двенадцать сорок пять. Наверное, пошел обедать.

- И жену за шубой проводить на автобус. В котором её шоферы не видели. Не заметить не могли, - Малович говорил автоматически. Потому что увлёкся записями. - А билеты покупает каждый пассажир у водителя. И ездит в город каждый день человек пять-шесть. Так шофер Трауберг сказал. Иван Карлович. Глянь сюда, Вова. Внимательно читай отчет. Тут про уборочную шестьдесят восьмого.

Данилкин сел за свой стол и тоже стал листать какие-то бумаги, изредка шевеля губами и поглядывая в окно.

Следователи над изучением трех журналов просидели больше часа.

- Слышь, Ильич! - Малович подошел к окну. - Ты сам эти журналы читал? Ну, цифры всякие смотрел по сдаче зерна?

- А? - очнулся Данилкин, директор.- Да на кой они мне сдались, журналы-то? Там башку свернёшь. Я-то сам не экономист. Да и он не один считал. С женой. Захаровой Ниной. Она отдельно своё писала. Он - своё. Потом в голубой журнал сводили свои расчеты и показатели. Он мне на основе подсчетов сводную бумагу печатал на машинке. Я уточнял, ознакомил ли он с данными главного агронома? Он говорил, что это само-собой. Я тогда подписывал. На основании сводного отчета Костомаров и жена его писали последние короткие справки для Управления, обкома и Минсельхоза КазССР. Я пописывал, а Стаценко, главный агроном с Костомаровым ругался в коридоре и потом бумагу не трогал. Свою роспись не ставил. Только я один. Но и её хватало.

- А сказать тебе, на сколько они тебя подставили в прошлую уборочную? -

Малович невесело улыбнулся, сходил к столу и принёс голубой журнал. - Вот смотри. По итогам уборки твой совхоз сдал столько государству, что тебе сразу должны были дать Героя Соцтруда и звезду золотую. Дали?

- Смеёшься? - опустил голову Данилкин. - Ну, каюсь. Доверял я ему. А что там не так?

Тихонов заржал от души как на сеансе добротной кинокомедии.

- Ты, Ильич, сдал в прошлом году хлеба со своего солончака и суглинка - ставропольскому передовому совхозу и не снилось. На лучших полях Черноземья когда получают такие урожаи, плачут от счастья. А ты их тут отодрал как детишек малых ремнём и в угол поставил. Зато обком рапорты хорошие и в Алма-Ату, и в Москву отправлял. И был обком кустанайский в авторитете! Во как!

- Выходит, под тюрьму они меня подводили потихоньку, Костомаров с женой? - Данилкин сделал испуганное лицо. - Но зачем? Чтоб на моё место сесть Сергею? А жену заместителем сделать по экономике? Ну, так что ж теперь со мной будет, а, ребята? Ведь прознают в Алма-Ате или Москве - конец мне. Тюрьма.

- Не прознают, - засмеялся Малович.- Никто там без настырных сигналов или указаний с больших высот в эти цифры не вдумывается. Не до этого им. Они тоже ввысь стремятся. Потому все ваши отчеты с восторгом принимают. После высоких урожаев им и ордена на грудь, и места высокие, заветные.

- Но то, что Костомаров с женой фактически тебя вели по суд - это верняк, - шлепнул журналами по столу Тихонов и затолкал их назад, в нижний ящик.

- Мы, Григорий, не ОБХСС. Экономическими преступлениями не занимаемся.

- Малович похлопал Данилкина по плечу.- И вряд ли кто без особого распоряжения начнёт тут ковыряться в твоих бумагах. Стране слава нужна! Казахстану тоже нужна! Но ты впредь поаккуратнее. Мало ли какой враг за тобой начнёт следить. Врагов не заводи. И живи пока как жил.

- Фу-у-у! - выдохнул Данилкин и достал из шкафа начатую бутылку водки. -Будете? Граммов по сто? Я хлебну. Трясёт чего-то.

- Не, не будем, - Александр Павлович накинул шинель, фуражку нацепил. - Пей, да поехали к Костомарову. Надо это дерьмо разгребать до финала. Тут уже мало осталось.

Через пятнадцать минут они вызвали Лёню Жукова на улицу вместе с Чалым и приказали собрать побольше мужиков возле берега озера, который далеко от костомаровского дома. Прямо рядом с больницей. И чтобы взяли багры, шесты длинные, топоры и арматуру длинную и толстую. На двадцать миллиметров толщиной, не меньше.

Чалый с участковым пошли задание выполнять, а Малович постоял на крыльце, посмотрел с улыбкой на Тихонова.

- Так хочешь поскорее капитана получить? Давай, иди, вынимай из Сергея Александровича чистосердечное. А я протокол писать буду. Чего тебе, действительно, четвертая звездочка плечи продавит? А?

И они открыли дверь. И пошли в который раз уже успешно завершать раскрытие очередного особо тяжкого преступления.

***

Костомаров Сергей метался по трём своим комнатам, снося пьяным туловищем всё, что могло падать. Чалый и Лёня Жуков, участковый, медленно ходили по тем же комнатам. Жуков навстречу одуревшему от трёх стаканов счетоводу, а Чалый - за ним следом. Чтобы в случае чего успеть подхватить Сергея Александровича и не позволить ему проломить собой стену. Костомаров хоть и не тяжелый был, но перемещался зигзагами с такой скоростью, что её вполне хватило бы для смертельного столкновения с кирпичной кладкой. Малович с Тихоновым и Данилкин с ними вошли как раз в тот момент, когда счетовод-экономист вылетал из зала в прихожую, очень увлеченно и громко поливая сочным матом советскую милицию, совхозное руководство и всю социалистическую действительность в целом.

- Они свой хлеб за какие заслуги жрут!? Где правда? Куда упрятали Нинку?

Это милиция, сволочь, засадила её! Она убить меня грозилась! Так она ж баба! Мозгов нет. Потому и грозилась. А донес кто? А меня зачем терзают, гады, когда  горе моё во мне и без них душу рвёт!? Данилкин, падла, сдал! Он слышал! Она при нём в кабинете орала, что убьет! Так ведь дура она! А поверили! И это советская власть!? Это фашистская власть - бабу за ругань к расстрелу приговорить!

Он плюхнулся на колени, отвернулся от милиционеров и, не поднимаясь, побрел к кровати, разбрасывая ноги в стороны.

- Ну, Сергей Александрович, Вы шибко так не убивайтесь. Мы вам сейчас всё объясним. - Тихонов махнул Чалому и пальцем показал на кровать. Серёга оторвал Костомарова от пола и посадил его спиной к двум высоким подушкам, слегка примятым лёгкой головой счетовода.

- Меня слышно? - спросил его Малович.

- Ладно. От меня-то чего хотите, если сами не умеете пропавших людей искать? Милиция, бляха!- Костомаров стих мгновенно и слова эти еле из себя вынес.

- Вот мы сейчас в конторе читали ваши записи в амбарных книгах, - начал Тихонов.

- Вы мне Нинку мою, жену мне верните. За что посадили?! - то ли от  самогона, то ли от ума не пропитого пока, а  потому всё ещё хитрого, выкрикнул счетовод и очень трезво оглядел всех четверых с головы до ног.- От меня чего требуется?

- Вспомнить требуется, чем вы писали в журналах четырнадцатого января до обеда. Какой ручкой? - Малович сел рядом на кровать.

- А не хотите, чтоб я вспомнил сколько раз до обеда в сортир ходил? - Костомаров говорил зло и вполне членораздельно. Не такой он и пьяный был, как поначалу изображал. - Как я могу помнить аж про четырнадцатое января? Март уже. Ну, так вы же смотрели журналы. Зачем тогда пустышку гоняете?

- Шариковой ручкой писали вы до обеда четырнадцатого января, - как второгоднику в первом классе протяжно, отделяя слова, сказал Тихонов. - А после обеда не писали вообще. Шариковая - редкость. Все её берегут. Вот вам директор её подарил от души. Но зато пятнадцатого утром все ваши записи сделаны простой чернильной авторучкой со старым пером. Почему?

- А я помню? - возмутился счетовод.- Это ж ручка всего-навсего. Не бриллиант. Там, в конторе, небось и лежит. �

.

Малович и Тихонов вскочили, взяли Серёгу под руки и вывели на улицу.

- Охолони. Отдышись. Успокойся.- Сказал Малович.- На нём ещё один труп есть. А убьёшь - сам сядешь. Или лоб зелёнкой натрут. А его второе убийство зависнет. И будет  двойное преступление с одинарным наказанием. А это же не справедливо, да?

Потом Лёня Жуков надел халат, пояс в петельки вставил и над столом нагнулся.

- Давай.- Приказал Тихонов.

Счетовод посмущался немного, но самогон уже дал ему волю. Он тихонько подкрался к участковому, схватил пояс в центре спины, потянул на себя и поймал оба конца. После чего Лёня не успел ни повернуться, ни выпрямиться, а удавка уже легла ему на кадык. Костомаров рванул пояс на себя и участковый завалился ему на грудь с поясом, вдавленным в горло.

- Эй, хорош! Ясно всё!  - Малович забрал пояс и сказал Тихонову, чтобы он снова надел на Костомарова наручники.

- На хрена? - Изумился счетовод.- Куда мне бежать? От вас убежишь…

-А хочется? - Тихонов защёлкнул на наручниках замки.

Нет. Уже нет.- Костомаров сел на стул и снова попросил самогона и курево.

Малович сам ему налил, а папиросу взял у Чалого Серёги. Он вернулся. Передохнул. Притих.

-Давай, пей, кури и пойдем на озеро. Лёню потащишь как будто жену. Точно так же причём. И, кстати, почему халат дома оставил? Почему пальто на труп надел?

- Так это…- Осклабился счетовод.- Я ж потом всем объявил, что она в город за шубой уехала. Это я заранее придумал и ей деньги дал. Забрал, правда, возле полыньи. А халат повесил обратно. Как будто она и повесила, когда переодевалась  в город ехать

  - Ну, ты ушлый, гад!- Сказал мрачно Тихонов - Давай, через доску на лёд Лёню переволоки и тащи к полынье. На этом следственный эксперимент и закончим. А потом поболтаем просто. Без протокола.

-А чего болтать- то?- Костомаров докурил и обеими руками окурок  опустил в пепельницу. – Вы уже всё знаете. Чего ещё?

- Видишь ли, гражданин Костомаров.- Малович взял его крепко за грудки и глядел ему прямо в центр расширенных зрачков.- Я убийц много видел. Кучу ублюдков посадил и под вышку подвёл. Но в большинстве они были падалью, мразью законченной. Грабили и убивали. Насиловали и убивали. Задолжали кому-то много и убивали. Жениться хотели на молодой жене, старую - на тот свет. Дружков грохали, чтобы деньги их забрать. Начальников убивали ножом возле дома. Потому, что они им зарплату не повышали. В ресторане один гадёныш официанта зарезал прямо возле своего стола. Тот его обсчитал на рубль новыми в шестьдесят первом.

Малович отпустил счетовода и толкнул его на кровать. Выдохнул. Выматерился  длинно. От души.

- Но ты - то не ханыга, не насильник, не урка и не человек без паспорта, роду и племени. Ты ж интеллигент по совхозным меркам. Белая кость, бляха! Ты в галстуке ходил, в директорском кабинете стол имел. Доверие тебе оказывали. Вести экономику целого сельхозпредприятия. Тебя человеком считали! Перспективу имел! У тебя медалей за доблестный труд сколько? Три!!! Ты же гордость трудового народа, сука! Вот потому мы и поболтаем с тобой. Хочу понять - какая царапина жизненная может так загноиться у нормального человека, что и весь человек от неё, маленькой, сгниёт. Как вот ты.

  Молчал Костомаров. Голову опустил. Наручники ко лбу прижал. Наверное, думал. Вспоминал. А может, конечно, просто ошалел от долгой речи капитана.

Потом все четверо следили за переносом Лёнечки Жукова к полынье. В конце Костомаров показал- где бросил тело. Сбегал во двор и принёс пешню. Быстро пробил в хрупком льду полынью на том же месте, где она и так была.

- Тогда я час рубил лед. Побежал ещё раз за топором. На берегу упал. Поскользнулся. Там вы ручку нашли. Ну, после всего опустил её головой вниз под лёд. Думал - она к весне на дно ляжет и не найдет никто. А оно вон как вышло…

- Всё.- Сказал Тихонов.- Хотелось бы сейчас тебя самого головой вниз под лёд сбросить. Но надо дело до конца доводить. Пошли в дом.

И пошли они. Все с надеждой на лучшее. Следователи на то, что, дальше успешно раскрутят счетовода. Лёня Жуков надеялся, что его домой после дежурства отпустят. А Чалый с Данилкиным рассчитывали, что ум и инстинкт самосохранения у Костомарова  остались хотя бы для того, чтобы не втянуть в эту историю самого Данилкина, директора. А Костомаров очень желал, чтобы на убийстве жены следствие и остановилось. Хотя понимал подсознательно, что душа Пети Стаценко обязательно прилетит к нему в дом и незаметно подскажет следователям - как они должны проникнуть в страшную костомаровскую тайну. Не набожным он был человеком, но в то, что душа Петькина обязательно вернётся из бесконечности и справедливо ему отомстит, он в последнее время уверовал так, что, напившись, орал во всю глотку, уговаривал сатану не пускать душу умерщвлённого им агронома

к мусорам и помочь оставить тайну – тайной.

***

Надеялись Малович с Тихоновым за день выщипать перья на Костомарове до полной готовности к зажариванию на вертеле, который был в зоне «четверке» унизан плотно. Он крутился над огнём любви к родине и людям,  доводил сырых и негодных граждан до полной готовности к человеческой жизни. Исправляла колония  трудом и  будила в зэках чистую совесть, с которой потом и отпускала на волю. Тех, конечно, кто доживал до конца срока.

Но процедуру дознания окончательного сбил с ритма Олежка Николаев. Он прибежал в дом Костомарова и ударил себя в грудь с истерическим воплем.

- Вяжите меня, сажайте, расстреливайте, на куски режьте. Я с повинной пришел. Ухряпал суку - жену, шалаву непотребную в собственной койке с Димкой Макарченко, слесарем с МТС. Ты, Чалый, сам мечтал его отмутузить за то, что ворует запчасти.

- Ну не мельтеши так, чего мечешься? Встань ровно. Расскажи толком. Убил

Что - ли бабу? Или мужика?- Тихонов поднёс Олежке табуретку.- Садись. Излагай.

- Ну, я ж в Кустанай поехал на два дня.- Олежка пот со лба утёр, закурил, присмирел слегка.- В больницу на обследование. Грыжа у меня. Резать надо.

Они после Ипатова нашего посмотрели и сказали, что не грыжа это, а жировик. Я часа два подождал и они мне его за двадцать минут вырезали. Всё, говорят, привет вашему врачу. Езжай домой. За три дня вообще всё затянется. Приезжаю к вечеру, а они в кровати кувыркаются. Я там сплю, мля! А они оскверняют! Я её и убил. А Димка штаны с трусами в руки, пальтишко прихватил, рубашку - и ходу. Обулся и оделся на улице. На бегу.

- А чем ты её убил?- Спросил Чалый Серёга подозрительно. Что-то ему показалось. И он подошел к Николаеву.- Дыхни. О-о-о! Водкой пахнек ка бы граммов от ста. Не больше. А другой запах не пойму. Что за хрень? Зрачки - шире самого глаза, блин.

- Это всё не имеет значения.- Закричал Олежка с интонацией сумасшедшего.-

Застрелил из ТТ. Наградного. На фронте получил от маршала Жукова лично.

- Ты чего несёшь? - Чалый тряхнул его за плечи. Крепко тряхнул.

- Подожди, Серега, не спеши.- Малович подошел к Олежке и дал ему чистый листок бумаги под нос.- Подыши на неё.

Николаев сначала дышал, потом прихватил лист губами и начал медленно его жевать.

-Да, бляха! - понюхал Малович лист и дал Тихонову.- Марафет. Гашиш чистейший. Ты где накурился так? Сдохнуть же можно и с ума спрыгнуть. Тут как получится. Но ты косяка три хватанул. Где?

- А! Так на автовокзале. Ждал автобуса. Ходил по скверу. Там на скамейке парни сидели. Я закурить попросил. Они дали. Понравилось. Толковое курево. У нас такого не продают. Просидел с ними часа два, один автобус пропустил. Три папиросы выкурил и сказал, что ехать надо мне. Они сказали, что тут сидят каждый день. Приходи, говорят, почаще раз понравилось. И всё время смеялись. Весёлые хорошие пацаны. Домой приезжаю, пока от трассы дошел до хаты - слонов видел. Шли на юг. А потом много ракет зенитных. Прямо из земли торчат. Солдаты там. Офицер им кричит, что сейчас «альбатрос» в щепки будут разносить. Потому, что Дутов ему пять рублей должен. Занял и не отдаёт.

- Ты, Чалый, отведи Николаева в больничку.- Сказал Тихонов.- Пусть Ипатов ему капельницу физраствора поставит. Он анаши  обкурился. Промыть надо. А то отходняк тяжкий от марафета. Ещё потянет обратно в Кустанай. Докуривать. Ну, идите. А мы пока пойдём убитую посмотрим. Григорий, побудь пока с гражданином.

И они ушли. Данилкин и Костомаров остались вдвоём.

- Ты точно меня вызволишь через год?- Торопливо спросил счетовод.

- Мы же с Чалым сказали тебе.- Данилкин сел рядом на кровать. Вздохнул.

- Ты моё слово знаешь. Чалый тоже пустое молоть не станет. Сказали вытащим, значит вытащим. Жену я тебе даже не намекал топить или резать. А Петька бы нас обоих под расстрел подвёл в ближайшее время. Правильно, в самый точный момент я тебе намекнул, что стереть его надо с земли. Он был погибелью нашей. Твоей, Нинкиной и моей. Нинку не вернёшь уже. Это ваши дела - как она тебя до смертоубийства довела. Но Стаценко - наш с тобой общий враг был. Самый злющий враг. Если меня не назовешь вообще, хоть тебе иглы под ногти забивать будут, то и воля тебе через год, и должность главного агронома, а когда я в обкоме буду сидеть- директором совхоза тебя посажу. Понял?

- Я - могила!- Костомаров провел ребром ладони по горлу.- Следаков подуркую ещё, чтобы правдоподобно было. Будто они сами меня вычислили по убийству Стаценко. И расколюсь на все сто. Добровольно, с повинной отдамся. Зачтётся. Но вы с Чалым  мусоров уговорите, чтобы к вышаку меня не подвели. А то на суде, если вышка будет корячиться, я тебя, Гриша, им отдам. С потрохами. И лбы нам зелёнкой натрут обоим. Ты же понимаешь. И приписки ты заставлял делать. Обдурили советскую власть на миллионы рубликов. И Нинку ты меня заставил убить. Доказывай сам, что не заставлял. И Петра зарезать - твой был приказ. Так на суде повернётся, если пойду по расстрельной. А если всё на следствии по уму закончится, то вызволите меня через год и, считай, я ваш должник до гроба.

- Договорились.- Сказал Данилкин отчетливо.- Ладно. Пойду на крыльце мусоров дожидаться. Чтобы не подумали лишнего. На всякий случай.

И он вышел. А Костомаров лёг на подушку и стал смотреть в белый потолок. Наверное, хотел как на экране увидеть на нём своё будущее.

Вернулись Малович с Тихоновым. Весёлые.

- Живая?- Спросил Григорий Ильич.

- Как Ленин!- засмеялся Тихонов.- Живее всех живых. Никого не было у неё когда Николаев вернулся. Это он «дури» много выкурил. Галюны пошли. Острое состояние. Такое, бывает, увидишь и услышишь - заставь придумать, не придумаешь!

- Он её по голове погладил после того, как «прогнал любовника» и сказал ей, что  этот парень - заместитель прокурора области. - Малович укатывался со смеху. - Скрывается он в Корчагинском от шпионов из Германии, которые хотят всю правду у него выпытать про Нюрнбергский процесс. Что- то там не так было, вроде.

- Потом сказал, что всё равно должен её убить, потому, что у неё это была двухсотая, юбилейная измена ему. - Тихонов даже присел от хохота. Стоять не мог ровно.- Подбежал к двери, «схватил автомат» и крикнул: «Всю обойму в тебя засажу, сука ты неуёмная!» Начал орать «трата-та-та-та-та- тратата!», «дулом» водил серху вниз. Изрешетил её всю. С головы до ног. И пошел к нам сдаваться.

- Ну, вы ей объяснили что к чему? А то подумает, что он рехнулся по правде.

Да будет бояться с ним в одной хате жить.- Озаботился Данилкин, директор.

-Всё сказали, не переживай.- Малович поднялся и к двери пошел.- Ты, Гриша, иди домой. И Серёгу мы тоже отпустим. Нам надо с ним без свидетелей поговорить. Без обид?

- Да ну, что вы!- Данилкин пожал им руки.- Спасибо, что отпускаете. Я - то уже староват такой марафон бегать. Устал немного. Пусть Соня меня травкой попоит.

И он пошел домой, а следователи к Костомарову. Чалый вернулся  в это же время и доложил, что Олежку отпустило почти, но под надзором дежурной переночует он в больничке. Чалого тоже домой отправили. В отличие от Данилкина, ушел он нехотя, с лёгкой обидой. Которая, правда, прошла сразу после вкусного ужина. Ирина готовить могла как никто. Даже тётя Соня Данилкина вторым номером негласно считалась.

***

Следователи сели за стол, налив предварительно по кружке горячего чая, который вскипятил и заварил Данилкин. Налили и Костомарову. Он тоже за стол сел. Наручники с него с него сняли.

- Давай просто поговорим.- Малович откусил от колотого куска сахара и запил крепким чаем «три слона» - Точнее, ты нам  рассказывай всё. Мы следствие закончили вообще - то. Знаешь как может картинка выглядеть на суде? Твоя жена была любовницей Стаценко. Свидетельских показаний соберём сколько нам надо. Веришь?

Костомаров поперхнулся чаем и глупо смотрел то на Маловича, то на Тихонова.

- Вот.- Тихонов тоже откусил сахар и глотнул вкусного чая. - И ты сперва прикончил Петра, чтобы баба твоя узнала и испугалась. А она не испугалась и пообещала тебе, что при случае напишет на тебя нам заяву. Ты её стал бояться. И однажды от большого испуга и её кончил.

- Как тебе версия? - серьёзно спросил Малович.- Это стопроцентный «вышак» Два преднамеренных, спланированных убийства с холодным расчетом. Без состояния аффекта и прочих смягчающих.

- Не нравится версия.- Угрюмо отозвался счетовод. - Да и не так всё было-то.

- А как? - Малович достал чистый лист и подвинул его к Тихонову.

- Вы же без протокола обещали. Просто поговорить. - Встрепенулся Костомаров.

- Без протокола мы уже и поговорили про нашу версию плюс показания свидетелей. Но было - то иначе, да? - Смотрел на него в упор Малович.

- Ну. Не так. - Счетовод тоже глядел в глаза Маловичу. - Я расскажу - как. Если пообещаете, что расстрельную не напишете.

- Обещают шалавы, что дадут, если попросишь правильно.- Хмыкнул Тихонов.- А ты нам просто расскажи верно, без вольного сочинения. Мы ничего обещать не будем. Но вышку ты не получишь. Если опять не начнёшь тут клоунаду крутить. Рассказывай. Я буду заносить в протокол только то, что надо, чтобы ты обошелся зоной. Лет пятнадцать дадут. Десять отсидишь. Откинешься ещё при силах и возможностях. Начнешь жить спокойно. Что я сейчас напишу, ты прочтешь потом. Напишешь, что с твоих слов записано верно.

- Давай, начинай.- Малович налил всем ещё горяченького чая.- Иногда будем перебивать. Если что уточнить надо или не поймём чего сразу. А так - полная свобода исповедания тебе. Погнали.

© Stanislav / Станислав Борисович Малозёмов

Опубликовано 31.07.2020 в 15:39
Прочитано 312 раз(а)