Гора Кабена

Сауле Сулеймен

Гора Кабена

Caben's Mountain

Роллану Сейсенбаеву

Горы мирно дремали под вечным небом, подставляя солнцу бока арчовых лесов. Ничто не прерывало отдыха в лагере альпинистов: ни еле слышное движение в траве, ни полет царственно недосягаемых птиц в небе, ни шум рек, несущих потоки талых вод в долину.

Трое молодых парней лениво наблюдали, как проверяет снаряжение пожилой, крепко загорелый, седой Кабен.

А может, Вы погорячились? – спросил один из них, чью голову украшала кепка с надписью «Мадейра»

Кабен промолчал.

Ну да! «В горах не горячатся, горы быстро остужают», - процитировал любимое выражение Кабена, другой. Произнес с легкой иронией, вроде как и без злобы, но с подначкой.

Кабен еще раз попробовал на вес рюкзак. Потуже затянул ремни.

Вообщем-то, самый обычный спор подъемщиков, - вступил в разговор третий. – Кабеке, не обижайтесь, но Вам не взять эту вершину.

Кабен вскинул на плечи снаряжение, молча кивнул молодежи и отправился вверх по тропе.

Если бы они знали! Дело было даже не в споре. А в доказательстве. Доказательстве самому себе. Доказательство того, что есть еще жизненный запал. Где-то там, глубоко внутри. Или нет. Скорее всего, и не доказательство это было вовсе. А желание избавиться от назойливой мысли, что тоненькой иголкой ковыряла сознание. Изо дня в день. Мысль о том, ради чего он, многое испытавший, многое повидавший на этом веку, Кабен, живет, мысль та порождала воспоминания, принесенные издалека, из глубоких пластов жизни. И сам Кабен удивлялся, как многое вдруг всплывало в памяти: и совсем юнные года, которые не всякий-то и помнит в своей жизни; и какие-то мелкие детали давно забытых событий; и совершенно случайнные лица; и даже номера телефонов малознакомых людей, замеченные им однажды.

Кабен шел легко. Вдоль тропы, справа и слева от него, раскинулись цветущие луга. Запах горных трав, с одной превалирующей ноткой вечно пряного чебреца, будоражил желания. Кабен твердо ставил шаг. И вдруг вспомнил, как учился ходить.

... Ему было года полтора. Шла война. Мать уходила в поле, в свои бесконечные трудодни, собирать жизненноважный стратегический запас зерна. Но Кабен был маленький и он не знал таких слов, как «жизненноважный» или «стратегический». Он понимал только одно: когда мать выйдет ранним утром за порог дома, возьмет в одну руку узелок со скудными запасами, а в другую – давно затупивший серп, к тому моменту он будет привязан к материнской спине теплым пуховым платком. Мать быстрым шагом достигнет околицы, там где начинались бескрайние совхозные поля. Сложит груз на покрытую инеем землю и только после этого снимет маленького Кабена со спины. Свобода для малыша будет недолгой. Дав порезвиться ему минут пять, она снова привяжет Кабена, только уже к столбу, подпирающему деревянный навес убогой хибары местного сторожа. С другой стороны навеса будет привязан жеребенок. Худой, слабый, голодный, с вечной тоской посматривающий в сторону кабылы.

В пыли, в солнечных лучах, от резких движений матери Кабена, запрягавшей лошадь, тихо взлетали невесомые соломинки. Дальше Кабен помнит, словно в тумане. Он помнит, как подтягивался, хватаясь за корявый столб, вставал на ноги, что неслушались его, пытался найти точку опоры и... замирал. Замирал от напряженного взгляда, следящего за ним жеребенка, и словно повинуясь их обоюдному молчаливому желанию, делал первый шаг. Затем второй. Третий... Он хорошо помнит темную полосу шершавой деревянной доски, тянувшейся бесконечно долго. Вот он – последний шаг. Жесткая холка жеребенка уткнулась ему в нос. Кабен прислонился к теплому боку нового друга и они оба смотрели, как удаляются, в разгорающихся рассветных лучах дальше и дальше их матери. А над ними стелилось бескрайнее синее небо с росчерками белых перистых облаков...

Тропа закончилась. Кабен вступил в бездорожье. Подъем становился круче. Неожиданно начало ныть колено. Кабен присел на валун и принялся растирать ногу, чтобы избавиться от боли. Круговые движения рук отвлекли от реальности. Он вспомнил...

… круговые движения узких ладоней снимали боль с ноги. Кабену было лет двенадцать, когда он заболел непонятной и неизвестной в ауле хворью. Ноги постоянно скручивало в судорогах, тело лихорадило, жар перекрывал сознание, и мальчик постепенно «уходил». Слезами было залито лицо матери, старушки в бессилии что-либо сделать отходили от кровати. И единственный на всю округу врач, наконец-то добравшийся до их отдаленного района, только и смог произнести: «Готовьтесь, ничем уже не помочь…». А Кабен «плыл» в лихорадочном бреду где-то далеко от земли. Так продолжалось безнадежно долго, пока однажды, на закате, в их дом не постучал сухощавый мужчина. Немец, бывший пленный, живший на высылке, недалеко от аула.

Мать Кабена открыла дверь. Поздний гость, молча, отстранил женщину, прошел в комнату прямо к постели умирающего мальчика. Приподняв изможденное болезнью тело, стал по глоточку вливать в рот ребенка темную, остро пахнувшую травами, жидкость. Кабен поперхнулся и открыл глаза. С тех пор, немец приходил каждый вечер. И каждый вечер отпаивал больного настойками трав, делал массаж, водил сухими руками по спине и ногам. Кабен узнал имя спасителя - Клаус Шульф.

Шульф пел мелодичные немецкие песни и рассказывал о своей жизни. Оказывается еще там, до войны, (немец говорил именно так - «там, до войны»), Генрих был сельским учителем и жил в маленькой немецкой деревушке, стоявшей у подножия горы Цугшпице. «Горы эти, горделиво несут снежные вершины к облакам!» - приговаривал герр Шульф. Герр Шульф, что, там, до войны, когда-то читал Гейне и переводил Гете на французский язык. У которого была невеста Эрика. Именно она настояла на том, чтобы Клаус пошел воевать. Эрика повязывала на талии белоснежный фартук, перед тем, как начать разговор: «Надо послужить на благо родины! Что я скажу нашим детям, когда они родятся? Скажу, что их отец – трус? Или о том, что он не понимал войну? Клаус, вся страна идет воевать, один ты отсиживаешься у окна! Это – не по-немецки!»

Клаус отправился на войну. Он влился еще одной единицей в тысячные колонны, марширующие на Восток. «Раз, два, левой!» - звучал ритм кованых сапог, выбивая любые мысли из головы солдата. Клаус маршировал в бесконечных колоннах и старался сконцентрировать свой мозг, чтобы не забыть главное – мечту. Мечту написать книгу о движении звезд. Шульф мысленно представлял галактики, повторял, выученные наизусть названия звезд и планет, делал расчеты космического пространства. Так прошли первые месяцы на войне. Затем ранение, плен, лагеря, ссылка. И вот он здесь, на казахстанской земле, в глухом ауле, лечит мальчика по имени Кабен, знающего, благодаря Клаусу, о звездах столько, сколько не знает никто в округе. Теперь Кабен сможет рассказать о Млечном пути так захватывающе, что раскроется в удивлении рот, и округляться смешные детские глаза любого спорщика-звездочета.

К сентябрю он полностью поправился. Начался учебный год и, как все аульные мальчишки, Кабен пошел в школу. По утрам подростки собирались в одном из переулков, начинали веселый путь, по дороге срывая яблоки с ветвей «антоновок», перевесившихся через невысокие дощатые заборы. Они ловили жизнь со всей силой открытой детской души.

Утро пятницы ничем не отличалось от прочих. Подростки быстрым шагом пересекали улицу, до здания школы оставалось всего нечего. На дорогу выехал велосипед. Громко задребезжал никелированный, начищенный до блеска, звоночек.

- Ах, ты, падла! Он еще и сигналит, - выругался один из мальчишек. Это послужило командой для всех. В велосипедиста полетели камни. Кабен с ужасом узнал в нем Клауса Шульфа.

- Ну, давай, чё стоишь? – крикнули Кабену друзья. Один даже протянул ему приличного веса камень. – Кинь в него! Он же фашист!

Кабен принял камень. Он хорошо помнит глянцевую теплую поверхность серого в белых крапинках камня-клинца. Его Кабен сжал в ладони и тоже бросил. А потом развернулся и побежал. Упал. Сильно ушибся, еле-еле встал, снова побежал. Спрятался ото всех на сеновале и долго плакал. Сам, не зная от чего, плакал. Мальчика жгло, мучило, неведомое до сей поры чувство раскаяния. Наконец, слезы иссякли, пришло опустошение, в сожжённом от стыда, сердце. В темноте переулков Кабен вернулся домой. У него поднялась температура, сморил сон. Поздно ночью, когда подросток открыл глаза, то увидел склоненного над ним Клауса. И руки. Круговые движения узких ладоней снимали боль с ушибленных коленок Кабена…

Вспоминая, Кабен не заметил, как добрался до ледника. Лицо обожгли лучи высокогорья. На минуту Человек ослеп. Резануло по глазам искрами нерушимого покоя. Морозный воздух ворвался в легкие. Кабен посмотрел вниз. Под ногами, в снежном покрове, пробивался тоненький росток бледно-лилового подснежника. Именно такие любила жена Кабена.

… Они были женаты уже третий критический год. Жили в суетливом городе. Ссорились каждый день, мирились через день. Били сервизы, ломали стулья. Вернее, бил и ломал один Кабен. А Лейла сидела, молча, подобрав ноги, на пружинистой кровати. Она лишь смотрела на разгневанного мужа глазами раненной газели. Ждала, пока выплеснутый гнев растечется лужами по полу общежития.

- Ну, что ты молчишь? Что молчишь? – кричал на нее Кабен. – Дура! Хоть бы слово сказала! Да-а-а-а-а, конечно, осуждаешь! «Нам ангелам во плоти, легко с небес судить, простых грешных, вроде неумытого Кабена!» – он скорчил недовольное лицо. – Нам бы только о высоких ценностях говорить! А любви, о долге, о нравственности и будущем. Ну, вот зачем ты носишь эту побрякушку? – Кабен сдернул с ее шеи оберег. – Это же пережиток! Суе-ве–рие!

- Это не суеверие! Это – Вера!

- Какая еще вера!

- Для меня вера в Человека, в чистоту его души… - тихо произнесла Лейла.

- Я – атеист.

- Я не об этом. Понимаешь, в жизни человека есть самое-самое важное. Вера в небо. Там в свободном полете парит его душа… Там сохраняется чистота, там – рождается мудрость….

- Чушь! Всё чушь!

- Это важно. Вера создает человека, а человек создает мироустройство. Если мы, когда-нибудь это поймем, то жизнь станет совсем другой. Мир станет другим…

-А, то, что я вкалываю, зарабатываю, делаю большие шаги вперед в карьере? Это что, по-твоему? Мелочи? Не-е-е-ет, моя дорогая! Это сейчас главное! Моя карьера – вот, что важнее всего! А не твоя философская дребедень!

Лейла замолкала. А когда муж успокаивался, садился на табурет у окна и надув губы наблюдал за стрижами, она подходила, обнимала, прижималась к широкой спине и тихо произносила: «Поцелуй меня, мы ведь с тобой вместе?». Кабен милостиво прощал свою глупую жену.

Спустя несколько месяцев, в январе, Лейла неожиданно упала на кухне. Ее увезла «Скорая помощь». Вечером Кабен вернулся с очередного заседания парткома. Он застал лишь пустую комнату, голодного котенка в углу и равнодушно тикающие часы.

- Что случилось? Где Лейла? – спросил он у вахтерши.

- О-о-о-о, муж называется! Жену-то к дохтору свезли!

Кабен бросил портфель у порога и помчался в больницу. Долго метался между кабинетами, палатами, путался в переходах, пока не нашел врача.

«Рак», - сухо произнесла доктор, с редким именем Афина Аристарховна. Через минуту добавив: «Мы не сможем спасти ни ее, ни ребенка…»

У Кабена что-то оборвалось внутри. Он посмотрел на четко вычерченный профиль старой гречанки и упал на колени: «Ради Бога… Прошу Вас…Всё, что угодно… Любые деньги…» Афина Аристарховна не ответив, ушла к себе в кабинет.

Воспоминания Кабена перемешались с комьями белого снега, летящего, в разные стороны. Кабен брал вершину. Жестко и зло. На это его подвигала память, которая жгла, мучила, как та боль, что спалила жену. От этих воспоминаний движения Кабена становились быстрее и резче, сильнее и жестче, с каждым шагом приближая к ледовой вершине.

Лед и снег…

Белый, белый, белый цвет повсюду.

Белый цвет диспансерских палат, в которых маялась его прекрасная Лейла, худела и таяла, словно свеча.

Кабен рубил лед, поднимаясь выше

Белый цвет медицинских халатов, в карманы которых Кабен неумело засовывал деньги. Бессилие не брало взяток и не давало сдачи, не давало надежду. Крошечную, но все же надежду. Деньги-бумажки падали на белый пол, Лейла закрывала глаза, и Кабен с ужасом кидался к ней, думая, что она их уже не откроет.

Кабен рубил лед, разбивая руки в кровь.

Белый цвет простыней, развевающихся на ветру в степи. Простыней, вытащенных из-под онкобольных, загнанных умирать в диспансер, на окраине города, за его чертой, чтобы никто не видел несчастных и чтобы они не напоминали о болезни и горе прочим везунчикам, гонявшимся за очередным витком карьеры.

Кабен бил лед, приговаривая: «Ты научила меня! Научила! Лейла! Научила тому, что важно в этой жизни! Под этим небом, под которым ты оставила меня одного! За что-о-о-о-о-о?!».

Кабен сжал в руках снег, будто хотел задушить невыносимую белизну смерти, а затем разорвать… Разорвать саван разлуки

Белый саван, в котором унесли его Лейлу. Белый саван…

До последней минуты Кабен продолжал держать за руку свою жену.

И когда она умирала, в истекающие часы ее жизни,

и когда произнесла слова: «Любимый, помни обо мне… не забудь, что главное в этой жизни…»,

и когда протянула ему маленький оберег, на серебре которого темнели слова молитвы;

и когда закрыла глаза,

и когда наступила тишина

Кабен держал за руку свою Лейлу.

Ее унесли, завернули в белый саван. Кабен остался один, а в руке - оберег с молитвой.

Кабен бил лед, разбивая свое несмирение. С тех самых пор Кабен не расставался с оберегом, носил, не снимая. Каждый день смотрел на потемневшее серебро. Надевал на шею, и спокойствие вливалось в Кабена. Словно нежные губы юной Лейлы прикасались к его загоревшей морщинистой коже. Оберег стал для Кабена символом того, самого важного, что в свое время не рассмотрел, не оценил самодовольный, уверенный в себе Кабен.

Стало символом веры. В небо. В небо, под которым стелился белый снег Снег, врезавший в память белый цвет яблонь в саду, под окном пустой одинокой комнаты Кабена-вдовца. И ворвавшийся ветер, поднявший, как паруса, белые занавески, которые так любила жена.

«Не-е—е-е-т!» - кричал Кабен, снова и снова глотая боль и горе, разбивая снег и лед, покоренной вершины. Слезы катились по лицу Кабена. «Лейла! Лей-ла! – Кабен лежал на вершине горы, в снегу. – За то ей уже не больно. А это главное… И она уже там», - Кабен смотрел в небо, совсем близко летящее мимо него и равнодушное к его победе над горой. Смотрел в небо, в которое верила Лейла. Недосягаемое, как и она, покинувшая Кабена навсегда.

Кабен поднялся, устало провел рукой по лицу и начал спуск. До кромки, разделяющей снежную вершину и цветущие луга, тянулась полоска льда. Кабен присел на ледяную корку, оттолкнулся руками от камней и поехал вниз. Он летел вниз, рядом казалось, скользили выступы скал, и картины жизни дальнейшей летели вместе с ними.

Одинокие года без Лейлы, карьера, случайные женщины, встречи, работа, смена властей, перестройка, бизнес, на грани выживания, опять-таки бизнес, удача, одинокая жизнь вдовца, работа, юбилей, новая формация общества, Кабен в обществе, еще один юбилей, новая жизнь, новая, новая, сухая, все еще тонкой ниточкой связующая его с тенью жены, новая жизнь без неё, без Лейлы…Жизнь, где отдушиной стали горы.

Кабен не успел затормозить, резко ударился о каменный выступ. Что-то хрустнуло, острая боль вонзилась в тело. Темнота. Когда Кабен очнулся и открыл глаза, вокруг наступали сумерки.

«Черт! – выругался Кабен. – Перелом, - констатировал он, ощупывая руку. – Еще и ночь скоро. Меня не найдут. Надо спускаться самому, пока совсем не стемнело. Старый дурак! Решил прокатиться!»

Кабен встал. Ноги слегка сводило от удара, но скоро все прошло. Осторожно ступая в темноте, подобрал рюкзак, достал аптечку. Остальное было проделано механически, словно навсегда заученные правила спасателя, сделали из него робота. Укол, шина, бинты. «Давай, давай, живей! – отдал себе приказ Кабен. – А то станешь чьим-то ужином!»

Сделать оказалось труднее, чем сказать. Ноги плохо слушались, быстро надвигающаяся мгла уже спрятала тропу. Кабен решил устроить ночлег в горах, что тоже было не впервой.

«Жеребенок научил меня ходить, Генрих научил милосердию, Лейла ... Моя Лейла…– тут Кабен запнулся. Он не хотел снова переживать потерю и боль. - Чему же научит меня эта ночь? – размышлял Кабен, лежа на собранных ветках. Пламя разведенного костра настраивало на философский лад. О многом думал Кабен в эти минуты: о жизни, о пути, о прошлом. Мысли перенесли в другой мир, в другие параллели, так, что он и не заметил, как засветились красные огоньки хищных глаз неподалеку от зарослей можжевельника. Пламя угасало, человека сморил сон, а волки подбирались ближе. Тлеющий огонь отразился в мерцающих точках. Резко закричала сова. Кабен проснулся и понял, что прямо напротив него замерли в предвкушении легкой добычи три матерых волка.

Кабен нащупал палку, лежавшую рядом на всякий случай. Оружия у него не было. Повинуясь какому-то странному чувству, еще раз посмотрел на врага. Глаза в глаза. В глаза самому крупному среди всех. В глаза вожаку.

- Ну, что? Что? – Кабен шептал тихо, явственно осознавая, что это не сон. И что вожак отвечает ему взглядом. – Что ты хочешь от меня? Думаешь, я боюсь? Нет. Я так просто вам не дамся!

Взгляд вожака не был настороженным, он был изучающим. Тишина накрыла мир. Жизнь остановилась, затихла на острие убегающей секунды.

- Не думаю, что ты боишься. Может, твоя участь уже решена? – Кабен понял взгляд волка.

- Кем? Вами? – мрачно усмехнулся Кабен. – Санитары леса, твою мать…

Взгляд волка стал холодным и надменным. Всем своим видом вожак показывал, как ничтожен человек в пустом, никчемном ругательстве. Кабен крепче сжал палку. Черный зрачок желтого огня затягивал и магнетизировал. Черный омут заполнил сознание Кабена.

- Смотри, Человек! Как живешь ты? – звучало в голове Кабена.

Промелькнули картины войн и революций, потоки крови, заливающие улицы городов, картины голода, насилия и страха за все века, за столетия; картины пустого глупого смеха, миллионов компьютерных экранов, мерцающих яркими навязчивыми картинками; курящих подростков, больных детей, нефтяных вышек, замерших в водах мутного океана; плантации марихуаны, умирающие моря, рои мух, саранчи и трупы павших животных.

- Что человек ты можешь? Ругательством и мясом наполняешь рот свой. Кровью заливаешь реки. Убиваешь, тех, кто мудрее тебя. Сам живешь в клетке и куешь клетки. Сжигаешь зеленые леса, травишь воды. Гадишь, там, где живешь. И считаешь себя сильнее, умнее, лучше? В чем сила твоя? В железе? В огне? Что ты можешь нам показать, что заставит отказаться от желания убить тебя, как ничтожное вредное существо?

Кабен судорожно пытался найти хоть что-то, что можно было представить вожаку, судье и вершителю его, Кабена, судьбы. Искал, искал, заглядывал в закоулки мозга, ворошил память, перетряхивал мысли и воспоминания. И не находил. В отчаянии отбросил он палку. Склонил голову и приготовился к неминуемой смерти. Горячее дыхание волков обожгло Кабена. В последнее мгновение Кабен обернулся и вспомнил.

- Дай мне еще минуту! - мысленно попросил вожака.

Волки отступили. Кабен сорвал с шеи оберег и протянул перед собой.

Огни костра отразили потемневшие слова молитвы на старом серебре.

Огненные глаза вожака отразили потемневшие слова молитвы на старом серебре.

Свет звезд коснулся потемневших слов молитвы на старом серебре.

Наступила тишина. Оберег Лейлы выпал из руки Кабена, упал на землю, покрытую ветками арчи и опавшей хвоей.

«Вера, - прошептал Кабен. - Вера в небо. Там в свободном полете парит душа… Там сохраняется чистота, там – рождается мудрость….»

Гулко пронесся ветер в кронах столетних деревьев, пронзительно взлетел вверх крик ранней птицы, река о чем-то журчала в долине. Жизнь заполнила мир. Волки, легкими, призрачными тенями, направились в сторону чащи. В последнюю минуту, перед тем, совсем скрыться из виду, вожак замер, обернулся и Кабен встретился взглядом с желтым огнем, таящим внутри черный омут. Под действием этого огня Кабен надел на шею оберег любимой. Оберег Лейлы.

2013 год